Державинская нота

- КАК ПОЯВИЛОСЬ название для вашей мемуарной прозы?

- Когда я начал эту работу, у меня сложилась идея, что, пока я пишу, моя жизнь переходит в этот текст, и в процессе перехода это и то, и другое - и жизнь, и текст. Меня очень увлекло это ощущение. И вот мы с Анатолием Генриховичем Найманом придумали название для этой публикации - "Я здесь". Жанровый принцип, который за этим стоит, - я пока в нем окончательно не разобрался. Условно я его называю "человекотекст".

Время там гуляет. Автор вспоминает свою жизнь, но в свободном порядке, он может переходить из прошлого даже в будущее, из одних слоев прошлого в другое. С современными оценками и в то же время с попыткой восстановить те реакции на события, которые были тогда. Если это получается в виде свободного речевого потока, это и есть человекотекст, который меня жутко увлекает. Надеюсь, увлечет и читателя.

- Кого можно назвать главными героями ваших воспоминаний?

- Может быть, меня самого, но все же я там оказываюсь не самым главным. Действуют окружающие меня люди, наверное, более яркие, чем я, или те, которые казались мне яркими тогда. В литературу мы входили группой, были другие литературные группы, были события, общие для разных людей┘ Обо всем этом я и пишу.

- Будет ли в ваших воспоминаниях что-то о Бродском? Понимаю, что вопрос болезненный┘ (Бобышев и Бродский много лет не общались между собой.- И.К.)

- Почему болезненный? Конечно, будет! Нас связывала дружба, связывало соперничество, и я не собираюсь ничего скрывать. Кстати, одно из условий удачи в прозе - писать без вранья.

- Для традиции ваших стихов, насколько можно судить, всегда был важен русский XVIII век. Есть такое ваше давнее стихотворение: "Бортнянский. Православная Россия┘" Что означает для вас этот век как литературное и языковое событие? Как он для вас связан с образом Петербурга?

- Так пол-Петербурга - это XVIII век! Половина лица города! Конечно, это связано! Еще для меня это связано с большим стилем. У меня был большой разговор на эту тему с Юрием Иваском (Юрий Иваск (1909-1986) - поэт и литературовед, вырос в Эстонии, после войны жил и работал в США. - И.К.). Он считал, что возникает новый большой стиль - необарокко. Иваск причислял к нему и себя, и меня, и Бродского - не спрашиваясь у него - и еще целый ряд поэтов. Он считал, что державинская жесткая, резкая нота, поэзия, которая вбирает в себя много противоречивых элементов, созвучна современной гармонии - точнее, дисгармонии.

- У вас есть большое произведение "Начало поэмы", тоже давнее, где "большой стиль" является в виде таблицы Менделеева: элементы разных групп в разных главах┘ И все это - основа для метафор любовной страсти. А сегодня вы читали новое стихотворение, о празднике воздушных шаров в Америке, где была скрытая цитата из описания Рая в "Божественной Комедии". Кто еще для вас представляет идею большого стиля, кроме Данте и Менделеева?

- На эту тему я даже делал доклад в Музее Ахматовой в Петербурге под названием "Преодолевшие акмеизм". Это - об Ахматовой и о ее круге: Рейне, Бродском, Наймане и обо мне, чьи усилия были в преодолении омертвевшего акмеистического канона. Ахматова сама новаторски взламывала эти каноны. Я помню давнишний спор с Кушнером, который тогда рассматривал "Поэму без героя" как измену принципам акмеизма. А я доказывал, что новаторство не может быть изменой, это преодоление старого и выход на другой уровень, к свежести и новизне - стилистической, тематической, образной. Это и было у Ахматовой, и это еще одна точка отсчета. А ваши слова про таблицу Менделеева, может быть, шутка, но для меня это не совсем шутка.

В таблице Менделеева есть стиль - это стиль Господа Бога, создавшего мир из элементов. Гений Менделеева увидел ритм в этой пестроте и выстроил ее в ритмически повторяющихся периодах. По сути, периодическая система - своего рода стихи.

- Жизнь в Америке - приводит ли она лично вас к особым отношениям с русским языком?

- Конечно, отношения другие. Во-первых, я преподаю русский американским студентам. Это не только англоязычные американцы, но и дети русских эмигрантов, которые плохо говорят по-русски и приходят на мои занятия восстанавливать язык. Своим студентам я даю задания, например, такие: перевести с плохого русского на хороший. Даю им тексты с новомодными словечками: "эксклюзивное интервью", "бодибилдинг" и так далее, - и они пытаются сказать это по-русски.

- Вас переводят в Америке на английский?

- Ох┘ Я даже специально этим занимался. Думал, что нужно, чтобы переводили, и кое-что сделал для этого. Вообще это полезно, конечно, для устных выступлений, например. Меня, бывает, приглашают выступать с чтением стихов в разных университетах. Но если вы приедете только с русскоязычной программой, то соберется человек восемь. А если двуязычная, то - восемьдесят. Не обязательно потому, что переводы хороши. Люди, например, учат русский язык, но не уверены в нем. Им важно послушать, как язык звучит, но еще нужнее знать, о чем это. Ну, а если иметь в виду художественный эффект перевода, то, по-моему, это большей частью пустая трата времени. Такого эффекта они не достигают. В переводах на русский, которые мы когда-то читали, хотелось домысливать содержание - такая была жажда. Я читал Рильке в разных переводах, иногда самых дрянных, и довоображал, что там может быть у Рильке, сопоставляя переводы одного текста. Идеально напечатаны в российском академическом издании "Крымские сонеты" Мицкевича - польский текст, подстрочник и несколько вариантов русского перевода каждого текста. Плюс анализ спорных мест в примечаниях. Когда все это прочитаешь, в самом деле чувствуешь, что Мицкевич - гений. А так - не чувствуешь.

- Как бы вы могли охарактеризовать эволюцию своей поэзии за прошедшие десятилетия? Как изменился ваш взгляд на мир?

- Трудно сказать┘ Похоже на то, что я возвращаюсь к чему-то изначальному - тому, чем занимался давным-давно. Конечно, круг тем другой, образность другая. Но возвращается иррациональная ирония, которая была в очень старых стихах. Например, в тех, посвященных Нонне Сухановой, которые приписывали Бродскому в фельетоне "Окололитературный трутень" перед его арестом┘ Я эти стихи не печатал, они в самиздате ходили: "Накормите голодное ухо / хоть сухариком, ведь этот дом - / кухня слова, столовая духа / в доме города дорогом┘" Я тогда сделал заявление в комиссию по работе с молодыми авторами при Союзе писателей, что это мои строчки - то, что ставили ему в укор. Но это заявление проигнорировали.

- Как вы воспринимаете нынешний Петербург, город вашей юности?

- Предвкушаю┘ После разговора с вами я еду на вокзал - и туда. Я там год не был.

- Да, но когда у вас появилась возможность приезжать в этот город регулярно, он снова стал Петербургом. А в Америку вы уезжали из Ленинграда. Как вы воспринимаете изменения города?

- Я приехал в город впервые после отъезда в самый решающий момент - когда он стал опять Петербургом. Я очень рад этому, хотя сначала это было сильное испытание: приехал как раз во время путча 1991 года. Потом я целый семестр преподавал в Петербургском университете литературу русской эмиграции. Для меня возвращение имени стало событием в истории отношений с этим городом: с него как будто заклятие спало. Город, как это известно еще из Пушкина, противоречивый, но у него было еще и заклятие, - называние города именем разрушителя, человека, который вынул из великого города стержень. Город стал как Гамлет - рожденный, чтобы быть королем, но оставшийся навеки принцем. Сейчас город не перестал быть Гамлетом, но хотя бы заклятие снято┘