Ворон к ворону летит

Где б нам отобедать?
Николай Эстис. Из цикла "Птицы". 2003

Том повестей Бориса Евсеева выходит в конце августа в издательстве «Эксмо». В книгу вошли только что завершенные произведения писателя «Красный рок» и «Черногор», а также новая редакция повести «Юрод». Сегодня мы публикуем отрывок из повести «Красный рок».

* * *

Московский Кремль давно осаждали вороны, галки, грачи и пернатые помельче.

Птицы гадили на Царь-пушку, обливали пометом Царь-колокол. Но главное – это в основном делали вороны – долбили клювами и царапали когтями купола Кремлевских соборов. Золото соборов обновили еще в семидесятых, при Брежневе. С тех пор спасу от галок-ворон в Кремле и не стало.

Крепость Кремля оказалась под угрозой!

В те же годы произошел вовсе не смешной, а скорей драматический случай.

Наглая какая-то галка крупно наделала одному из приглашенных в Кремль священнослужителей (к счастью, не главной, хотя очень и очень уважаемой конфессии) прямо на бело-золотой головной убор. Галка наделала так черно и так густо, что у многих за этим безобразием наблюдавших вспыхнули мысли не только о чистоте одежд, но даже о самой чистоте помыслов священнослужителя одной из важнейших для России конфессий!

С «г...низмом» решили покончить раз и навсегда.

Завели ястребков. Позже к ястребкам добавили канюков и балабанов.

Ястребков было немного. Всего четыре. Канюков и балабанов – по одному. Но ведь пернатых хищников требовалось содержать, требовалось воспитывать! Для правильного воспитания – а ястребки всё норовили продолбить друг другу головы – соколятников и завели. Двенадцать лет назад, после нелепой смерти прежнего ястребиного начальника, подполковника Ходынина (когда-то самовольно разжаловавшего себя в подхорунжие), этими самыми ястребками командовать и поставили.

И Ходынин не подкачал! Сделал всё как надо. Организовал – ни больше, ни меньше – школу птиц. Школой наверху тайно гордились, и подхорунжий даже заказал для нее краткую, но выразительную вывеску: «Школа птиц подхорунжего Ходынина».

Само дело обучения птиц подхорунжий поставил круто, а занимался им яро.

Ястребы и балабаны так кинулись на ворон – пух и перья посыпались!

Случались, конечно, в воспитании птиц и недочеты, бывали промахи и потери.

Некоторые из ястребков оказались хуже ворон. Уже с утра они начинали кричать жалобными, неуместными в Кремле, голосами. Просили пищи, требовали – теперь им ненужной – свободы. А канюк – по-научному сокол Харриса – тот даже плакал навзрыд.

Плача и стеная, ястребы и балабаны (но не канюки) продолжали предаваться нехарактерному для других пернатых смертному греху: каннибализму. То есть, попросту говоря, пытались друг друга сожрать: без остатка, с когтями и перьями!

Для устранения этих и других – прозреваемых в будущем – недочетов «Школа птиц подхорунжего Ходынина» свою деятельность и осуществляла┘

В узких прорезях Беклемишевской башни Кремля, над бойницами косого боя – машикулями, горел тревожный свет. Рок-музыка не давала подхорунжему покоя. Эту музыку он что ни вечер в рок-кабачок, расположенный в старинном боярском погребе, ходил слушать. Настоящий некоммерческий рок Ходынин впервые услышал на Святки┘

Крикнул ворон, и лидер группы кивнул арфистке. Та, запинаясь от волнения, произнесла: «The two corbies. Два ворона». И заиграла. Голос ворона, записанный на диск, стал покрикивать в такт. Тут высоким, необработанно диким – и от этой необработанности страшно прекрасным голосом – к концу каждого музыкального отрезка, стремительно уходя вниз, а на двух последних слогах, взмывая вверх, запел лидер рок-группы:

Ворон к ворону летит.
Ворон ворону кричит:
Ворон! Где б нам отобедать┘
Рок, рок, красный рок!
Красный рок, литой, железный!

Жалобно вступил вистл, похожий на маленькую водопроводную, лихо закрученную на конце трубу. За ним – флейта. Девушка-арфистка, отставив в сторону свою синюю кельтскую арфу, всхлипнула. Из-за слез арфистки Ходынин пропустил несколько строк давно забытого и сейчас с удивлением припоминаемого стихотворения.

Он опомнился, когда лидер сделал паузу и речитативом произнес:
┘под ракитой
Богатырь лежит убитый.

Здесь группа словно с цепи сорвалась. Подстрекаемые адской перкуссией, гитара-бас, флейта, вистл и лидер-солист громили все, что попадалось под руку, визжали, плакали, хохотали, словно имитируя древнюю, давно забытую, но вдруг с ножом к горлу подступившую жизнь. Лидер-солист вступил неожиданно:

Кем убит и отчего,
Знает сокол лишь его┘

Арфистка, прижав платок к глазам, ушла в задние комнаты. Арфу схватил лидер. Неумело колупая нежные струны, он заиграл главную тему композиции.

Тут погас свет, и на боярском потолке вспыхнул загодя закрепленный экран.

Мест свободных было много. Посетители полулегли или совсем легли – как это здесь часто делал и сам Ходынин – на стулья, стали глядеть вверх. Внезапно грянула долгая, искусно рассчитанная – и от этого расчета вдвойне свободная – импровизация.

Под импровизацию на экране явилась Москва: семицветная, прекрасная и зимой, и летом. Потом побежали подмосковные поля, перелески. Только появились поля – цвет с экрана исчез. Подхорунжий понял: сейчас будет клип, иллюстрирующий песню.

Но ни богатырь, ни другие песенные персонажи вскакивать на боярский потолок не торопились. Зато раздался знакомый крик: снова ворон!

На потолке зазеленела сосна. На одной из пышных ветвей ворон и примостился┘

Ворон был тот самый, которого в 99-м в Кремлевском Тайницком саду заклевал балабан. Этого не могло быть, но это было, было!

Подхорунжий вскочил, кинулся к выходу. Потом воровато озирнулся и вернулся на место. И хотя на столах уже горели зажженные официантами свечи – никто ходынинских метаний не заметил┘

Ворон на ветке от нетерпения шевелил крыльями и вполголоса покаркивал: словно подзывал кого-то. Тень легла на экран: еще один, молодой, долгоносый, с упругими крыльями ворон спикировал на сосну, уселся чуть повыше ворона старого.

И сразу же на дороге, рядом с красноватой, росшей метров на двадцать впереди остального леса кремлевой сосной, остановился джип «Патриот». Из машины вышел человек и сел прямо в снег, на обочину. Было видно: человек безмерно устал. Чуть откинувшись назад, он помотал в отчаянии крупной лысеющей головой.

«Да это же я сам!» – чуть не крикнул Ходынин.

Крик застрял в горле. К тому же, вглядевшись внимательней, подхорунжий в усталом человеке стал различать не себя, а своего двойника: всем известного государственного деятеля. От такого узнавания какой-то полусон сковал Ходынина: слова примерзли к языку, язык – к нёбу┘

В это время ко всем известному и страшно уставшему человеку стал со спины подкрадываться другой. Кравшийся прикрывал лицо воротником пальто, придерживая воротник рукой. А догадаться по повадке, кто бы такой это мог быть, – не выходило.

Но вскоре рука крадущегося устала, воротник пальто упал, стало видно лицо.

Сперва крадущийся не напоминал никого. Потом напомнил одного мелкого и кичливого сенатора. А потом облик его стал меняться стремительно: от типа к типу, от человека к человеку! Облик менялся до тех пор, пока не застыл улыбающейся – тоже многим и многим известной – маской.

Вдруг масочник выдернул из кармана ручку, мигом свинтил колпачок и со всего размаху воткнул стальное перо сидящему в шею.

Уколотый беззвучно упал навзничь. Одна рука его при этом заломилась за спину. Гримаса боли от заломленной руки, коротко задержавшись на лице, сменилась безразличием, потом – мертвым покоем┘

«В ручке яд! Умрет ведь! Умер!.. На фиг нам такое кино? На фиг живых убивать преждевременно?..» – снова попытался и снова не смог крикнуть подхорунжий.

Однако здесь только что убитый человек ожил, привстал и зрителям с экрана весело подмигнул. Затем притянул к себе и крепко обнял убийцу. При этом искалеченная рука ожившего двигалась все-таки с трудом, шея тоже была частично парализована.

Чтобы отомстить, оживший со сладострастием укусил мнимого убийцу за ухо.

Упала одна – и пока что единственная – капля крови.

Тут кусавший и укушенный дружно застегнули черные пальто и взмахнули кашемировыми крыльями┘ Но никуда не улетели: черные рукава вдруг сделались наполовину красными, нестерпимый красно-черный поток какой-то отвратительной жидкости заволок экран.

«Красный ворон┘ Черный ворон┘ Два ворона┘ Договорились?!»

От боли и гнева подхорунжий намертво сжал зубы. Ему, как и рокерам, захотелось все разнести, все, к чертям собачьим, сломать! Он обвел взглядом зал: слезы негодования, а значит, и слезы близкого мщения – за обман, за проруху – стояли у многих в глазах!

«Только крикни, – подумал Ходынин, – все встанут! С топорами и вилами, с травматическими пукалками и обрезами на обманувших пойдут! А может, не обманули? Может, сами они ни черта не знают, а просто играет ими судьба? Судьба строгая, насмешливая!»

Тут, согласуясь с музыкой импровизации, вновь побежали по потолку поля, перелески, кладбища, могилы, кресты; колодцы со срубами, питьевые колонки с намерзшими на кран сосульками, бревенчатые избы, фанерные дачки, красно-кирпичные дворцы, ломаемые ветром хилые заборы, ревущие от бескормицы стада, выгоревшие поля и леса, сопливые, брошенные родителями дети, самодовольные бандюки в танках-хаммерах, старики, шевелящие бесплотными от голода и горя губами┘

Камера вернулась в Кремль. Тайницкий сад был тревожен, пуст. Голые ветки, окованные замерзшей влагой, тяжко свисали вниз.

Потолок стал белеть. Деревья делались всё прозрачней. Странноватая мелодия, под завязочку набитая скачками, наполненная доводящим до обморока гитарными скольжениями-глиссандо, бежала к завершению. Последовала генерал-пауза, и:

Сокол в рощу улетел.
На кобылку недруг сел,
А хозяйка ждет милого┘
Рок, рок, красный рок!
Рок, рок, сorbies rock!..
Не убитого, живого┘

Кельтская арфа смолкла, и зал рассекло надвое: одни свистели и выли, другие требовали немедленного возобновления композиции. Недовольные сговором двух кашемировых воронов – ломали стулья, переворачивали столы с едой.

Подхорунжий Ходынин, как пьяный, пробирался меж столиков в противоположный конец зала. Дойдя до полускрытой портьерами двери, он обернулся. В спину ему смотрел старлей Рокош. В глазах у Рокоша – чуть заволокнутое дымом воспоминаний – дрожало пламя будущих побед. Подхорунжий понял все и понял сразу: он вспомнил последние напряженки на птичьей кремлевской службе и связал свои неудачи с Рокошем.

– Ты чего это здесь?
– А ты?
– Захаживаю иногда┘ Новеньких послушать┘
– Так классику испохабить!
– Не скажи, – Ходынин лихорадочно припоминал, кто именно из классиков написал про двух воронов, – не скажи! Перекличка всех этих кельтских древностей и нашей теперешней российской жизни – ничего себе, в жилу. И мысли новые от всей этой музыки наклевываются┘ – добавил подхорунжий.
– Бунт и революция, вот чего у вас тут наклевывается┘ – Рокош вдруг улыбнулся: – А баба у этих кельтов ништяк. Знаешь ее?
– Откуда? Ну я пошел. А то голова лопнет.

Подхорунжий развернулся и, ясно ощущая – старлей Рокош неотрывно смотрит ему вслед, из кабачка на Раушской отвалил┘

Со стороны ГАЭС-1 вырвалось и поплыло красноватое, рваное по краям облако дыма.

Красный рок висел над Кремлем, висел, казалось, над всей Россией!

А внизу, на Москве-реке, в отсветах красного облака шевелилось что-то странное┘ Направляясь из рок-харчевни по Замоскворецкому мосту в сторону Кремля, подхорунжий на минуту остановился. Серый сумрак царил на льду┘

Сильно наискосок от Кремля, ближе к слиянию Москвы-реки и Яузы, вдруг обнаружилась рыбацкая халабуда. Издали халабуда напоминала старинный островерхий шатер. Ходынин по набережной медленно к шатру-халабуде побрел.

Из островерхого шатра вдруг выступил человек. Словно отгоняя от себя предутренний сон, он помотал головой из стороны в сторону, скинул на лед тулуп и остался в белой полотняной рубахе, а поверх нее – в фартухе из рогожи с нагрудным карманом. Кроме того, на нем были порты и красные сапожки с загнутыми кверху носами┘

Дунул и сразу опал речной ветер. Скинувший тулуп сходил в шатер и выволок оттуда, как санки, за веревочку неширокий и невысокий деревянный помост. Затем сходил еще раз и вернулся с длинным узким старинным ножом. Под мышкой человек нес здоровенные с аршинными ручками и расплющенным носом щипцы. Из рогожного фартуха маленькой жуковатой головкой торчали клещи┘

Было раннее утро. Морозная речная мгла мешала Ходынину смотреть.

Подхорунжий протер глаза и пожалел, что не взял с собой очки ночного видения.

«Опять актеры? – со злостью подумал он. – Ну, покажу я им балаганы на льду устраивать!»

Меж тем на льду, чуть в отдалении от шатра, обнаружился московский зевачий люд. Людей было немного: впереди несколько боярских детей, обряженных в саженные терлики (шубы до пят), подальше – трое разносчиков с лотками на головах. Еще дальше – крупно шевеля губами, баба-нищенка бубнила молитвы. И совсем в отдалении торчала на льду всякая мелюзга: как в рот воды набравшие церковные служки, беспутные люди, ярыги...

Ходынин подступил ближе и вгляделся внимательней: лед ожигал ярыгам ступни, они без конца переступали ногами, обутыми в легонькие берестяные лапти. Рядом с шатром темными глыбами застыли стражники с бердышами, в длинных теплых кафтанах.

Завиднелась на льду и повозка с поместительным глубоким кузовом и просторной звериной клеткой, повершенной треугольной крышей.

Лошадей из повозки выпрягли, на льду их не было.

«Побоялась актерская шатия коней на лед выводить», – стал было уговаривать себя подхорунжий, но словам своим не поверил, кожей ощутив: повозку будут тащить не лошади – люди!

Тем временем легко одетый человек – скорей всего палач, кат – сходил в шатер по третьему разу и выволок оттуда богато одетого боярина или боярского сына.

Бороду боярский сын имел выразительную, жесткую, торчком, а вот лица было не разглядеть. Вскоре оказалось, что и одежда на нем хоть и богатая, но рваная, да еще перепачкана чем-то. И только шапка кунья, горлатная, была чистенькой, новой┘

Вслед за этими двумя из шатра-халабуды вышел и сразу задрожал от московского холода глашатай: в расстегнутой шубе, без бороды и без шапки, под макитру стриженный.

Глашатай развернул свиток и попытался написанное прочесть.

Зуб на зуб не попадал у него, однако! Да и темно было.

Глашатай поманил к себе одного из стражников. Тот подошел, вынул из нагрудного кисета кремень и кресало. Заискрил трут, зажегся смоляной факел. И тогда глашатай стал раздельно выкрикивать слова указа. От крика он согрелся, дрожать перестал.

– Боярского сына Ваньку Беклемишева! По прозвищу Берсень! – голос глашатая окреп, дрожь прошла окончательно. – Кажнить! А для того рвать ему, Ваньке, язык до половины. А буде скажет еще хоть одно слово поганое, урезать язык ему из корения! Не угомонится – так спустить того Беклемишева по прозвищу Берсень под лед!

– Кажни как следовает! Рви ему язык из корения! Искореняй заразу! – крикнул кто-то из боярских детей.

Палач перехватил Беклемишева-Берсеня поперек спины, сбил на лед нежную, из горла куницы шапку, как зубодер, ухватил боярского сына за волосы и, ломая казнимому шею, прижал его голову к своей груди, как покорную, ко всему готовую бабу.

Раздирая боярский рот двумя громадными пальцами, кат полез за беклемишевским языком. Боярский сын вдруг присел, и кат на минуту голову его выпустил.

– Ныне правды нет! – сразу крикнул Берсень.
– Искореняй! Рви язык до самого до корня!
– ┘В людях правды нет! А Бог – есть еще! Коль не на Москве – так в других землях русских он еще обретается!

Палач поддернул Берсеня вверх и, уже не примериваясь, косо, грубо, стал отжимать за подбородок нижнюю челюсть. Тут же он поволок из фартуха железку, похожую на ижицу, раззявил боярскому сыну рот до возможных пределов, вставил ижицу и, перекусывая щипцами нежные человечьи хрящи, с выдохом рванул язык из пасти вон!

Берсень трубно охнул и вторично сел на помост.

– А кому свежего языка? Продам задешево! – зареготал кат и кинул на лед сизый, дымящийся, продолговатый кус мяса.

Берсень широко, как водой, захлебнулся кровью, но враз не онемел.

Шевелился еще во рту у боярского сына – на беду ему – обрубок языка!

– ┘ес-соетие, – заревел он, как бык, всей утробой, – н┘н┘ ес-советие, князь-осудай, твоишь┘

– Коротко язык захватил!

– Под лед за слова про князя-государя!

– И ката за неумелость – под лед!

– Вот я вас сейчас, сучьи дети! – крикнул кат, замахиваясь щипцами.

Раздался страшный треск. Лед московский дрогнул, проломился.

Шатер вместе со стражниками и катом, с повозкой и бабой-нищенкой стал уходить под лед. Крики боярского сына Беклемишева-Берсеня перестали быть слышны┘

Ходынин кинулся к месту, где удобней всего было спуститься на реку, поскользнулся, упал. Когда подхорунжий вскочил на ноги, на льду уже никого не было.

Дымилась черная громадная полынья, плавала в ней, вертясь, чья-то драная шапка┘

Никто никакого Берсеня, конечно, не видел.

Патруль ДПС, случившийся здесь же, рядом, ничего не прояснил.

– Пить, остолопина, надо меньше, – дружески посоветовали Ходынину из машины, – тогда точно балет на льду чудиться перестанет!