Иван Чувиляев Али, таджик с лицом библейского пророка (Хабиб Буфарез), отправляется вместе с сыном (Амирза Мухамадди) в страшный, пустынный и гулкий город под названием Москва ≈ искать жену. Но было бы просто неуважением в данном случае ограничиться обозначением отправной точки сюжета. «Другое небо» это не столько вектор, по которому движется история, сколько выставка, где каждая картина (вернее, фреска или витраж) взаимодействуют и рождают ощущение видения, сна, из них складывается почти библейская история. Покорного, обмякшего Али ведет за шкирку милиционер. Брейгелевские бомжи в стерильном кафельном пространстве комнаты для дезинфекции прикрывают головы белоснежными платками и покорно подставляют некрасивые, бесполые тела под струи вонючей жидкости. Али идет через темноту, где надрываются собаки.
Удивительное дело ≈ казалось бы, «Другое небо» просто создано, чтобы быть таким образцом подражательного кино, упорно тянущегося куда-то к Дарденнам, Кристи Пую, Кристиану Мунжиу. Вот, дескать, низкопоклонничество перед Западом в чистом виде. Задумчивую притчу он о гастарбайтере снял, посмотрите на него. Ишь, задумчивый какой выискался. Но язык, если честно, не поворачивается выдвигать Мамулии обвинения в эпигонстве. Весь этот фестивальный лоск и лощеная фестивальность «Другого неба» отступает перед тем, насколько органично это все. Насколько нету позы в этом космополитизме. Пожалуй, последний раз так органично переносил европейский фестивальный почерк на русскую поверхность экс-соавтор Мамулии, снявший с ним вместе, что характерно, короткометражку «Москва» ≈ Бакур Бакурадзе в «Шультесе».
Москва есть и здесь. И тоже предельно абстрактная по изображению и точнейшая по ощущению. У Бакурадзе были распахнутые пространства, с которыми человечек с рингтоном «Леша я или не Леша?» сливался. У Мамулии ≈ световые пятна, бензиновые пленки луж, неоновый свет, стеклянные витрины, белесый кафель. Не конкретный город, как диковский Фьючерград, в котором кроме киборгов давно никого не видали. И живой человек тут обречен.
Это, в общем, главное в «Другом небе» - предельная точность ощущений при максимальной абстрактности формы. Таджика играет французский актер сирийского происхождения, Москва заменена на безымянное пространство одиночества, в котором человек исчезает, растворяется. Теряет все и сливается с пространством, да и приходит в этот мир только чтобы исчезнуть.
В общем, получается, что этим самым птичьим, казалось бы, языком Мамулия создает четкое и определенное высказывание, одновременно о человеке в современном мире, немом, покорном, бессмысленном и одновременно величественном. Высказывание, к слову, вполне социально острое. Он все-таки философ по первому образованию, и это важно если не в смысле образа мышления, то по части языка ≈ точно. Когда-то один знакомый студент философского факультета объяснял мне, что смысл пяти лет обучения на нем ≈ в том, чтобы научиться читать философские тексты и воспроизводить их стиль самому. Понимать терминологию ≈ другой цели нет. Видимо, этого мастерства у Мамулии не отнять ≈ и это как раз делает его исключительным персонажем в русском кино.
Дарья Гармоненко 
