Realpolitik и реальная политика

	Разбомбленное здание радио- и телевещания в Приштине - живое напоминание политикам, склонным терять связь с реальностью. Фото Вадима Соловьева

Противоречивость Москвы поражает.

Беспрецедентный взрыв антиамериканизма весной этого года в ходе интервенции НАТО в Югославии и фактически полное равнодушие к косовской проблеме осенью.

"Петля Примакова" над Атлантикой - и ельцинский "поход на мировую" в Кельне.

Учения "Запад-99" с выходом на боевой рубеж у берегов Исландии - и самая настоящая, не потешная война "Юг-99" в горах Кавказа.

Попытка консолидировать позиции Москвы и Ирана, Сирии и Ирака - и обращение к Израилю за опытом в борьбе с международным терроризмом, поднимающим знамя ислама.

Дежурные заклинания на тему об интеграции СНГ - и сохраняющиеся сомнения в целесообразности слияния с Белоруссией.

Данный список только иллюстрирует колоссальный зазор между заявленными целями и реальными действиями (или бездействием) Москвы, того разрыва между словом и делом, который все чаще виден в российской внешней политике. Констатация этого явления давно стала общим местом. Важнее разобраться в причинах.

Россия уже несколько лет пытается играть международную роль, для которой у нее нет - и в обозримой перспективе не предвидится - способностей, а скорее сил. Война, даже чужая, является тестом для внешней политики страны. Подобно тому, как августовский кризис 1998 г. обнажил то, что скрывать дольше было невозможно, - не только многократную девальвацию рубля, но и несостоятельность России как субъекта международных экономических отношений, косовский кризис зафиксировал реальный политический и военно-стратегический вес страны. В этой связи на память приходит разговор, состоявшийся в апреле. Я говорил о просчетах США в отношении Милошевича и добавил, что, к счастью, Москва, несмотря на всю риторику, не совершила непоправимых ошибок. Мой собеседник-американец отреагировал жестко: а какие, собственно, ошибки Россия была в состоянии совершить, оставаясь в рамках разумного? Фактически то же самое, но другими словами подтвердил президент Ельцин, говоря, что, не имея возможностей воздействовать на участников конфликта, Москва могла либо идти на ядерную конфронтацию с Вашингтоном, либо наблюдать за происходящим со стороны, посильно содействуя прекращению боевых действий и достижению целей, поставленных западными союзниками.

Июньский рейд из Боснии в Приштину удивил мир не столько молодечеством новых "чудо-богатырей", сколько отчаянностью действий высшего руководства. Он подтвердил у Российского государства репутацию непредсказуемого, но в то же время жестко очертил предел военно-политических, финансовых, материальных возможностей Москвы. По сути это была рискованная операция "с позиции слабости", которая никак не компенсировала саму слабость.

К современной России применимо известное обидное замечание, сделанное государственным секретарем США Даллесом по адресу Великобритании: "...утратила империю, но не нашла новой роли".

После 1991 г. Москва предприняла несколько попыток закрепиться на новых рубежах, каждая из которых оканчивалась неудачей. Первоначально предполагалось, что новая демократическая Россия станет "своего рода соправителем мира вместе с США". Когда стало ясно, что кондоминиум не состоится из-за явного неравенства участников, рассыпались надежды и на партнерство как таковое. В отличие от Лондона Москва с возмущением отказалась от роли младшей сестры - единственного реального на тот момент варианта. Так, российско-американское партнерство оказалось одновременно и запоздалым, и преждевременным.

Следующая попытка самоутверждения была предпринята на пространствах бывшего СССР. Россия смотрела на интеграцию стран СНГ как на их реинтеграцию в единое геополитическое пространство, в котором определенно доминировала бы Москва. СНГ предназначалось стать пьедесталом, на котором должен был бы возвышаться российский центр силы. Недостаток ресурсов у России для решения этой задачи, с одной стороны, и нежелание постсоветских элит попадать в зависимость от бывшей метрополии - с другой, с самого начала сделали это нереализуемым, но признание неудачи пришло не сразу.

Со второй половины 90-х гг. Россия пытается осуществить проект многополярного мира. Фактически речь идет о создании мирового контрбаланса Америке как единственной сверхдержаве. Этот проект пока что находится в работе, но уже сейчас представляется не более перспективным, чем два предыдущих. Во-первых, сводить современные международные отношения главным образом к балансу сил мировых держав - значит упрощать и огрублять реальность. Во-вторых, Индия и Китай открыто признают значение Америки и не обманываются насчет потенциала Москвы. Аргумент из разряда "нас с Китаем и Индией вместе 2350 миллионов" вряд ли произведет должный эффект, потому что - не вместе, а если бы и так, то не под предводительством России. В-третьих, малые члены "антигегемонистской лиги" - Сербия и Ирак - научились получать от Москвы гораздо большую выгоду, чем она от них.

Но все же главная проблема концепции многополярного мира не в этом. Ее авторы исходят из естественного для них предположения, что Россия по праву является мировым полюсом первого ранга и соответственно выстраивают стратегию ее международного поведения. На деле сегодня и в будущем международный калибр России на порядок меньше, и значит, для успеха требуется принципиально иная стратегия.

Как можно заметить, все концептуальные построения на тему российской внешней политики находятся в русле традиционной геополитики. Именно она пришла на смену марксизму-ленинизму в качестве учения, объясняющего мир. Процесс оказался естественным и безболезненным, поскольку революционный марксизм первой советской элиты умер даже раньше, чем та ушла из политики - и из жизни. Уже с 40-х гг. подавляющее большинство советских практикующих международников были стихийными геополитиками. В 90-е гг. их наследникам была предложена теоретическая основа, которую многие охотно восприняли. Идеалистически-интернациональная традиция Горбачева-Козырева оказалась слабой, скомпрометированной и была решительно отвергнута постсоветской политической и военной элитой.

В собственно военно-стратегической сфере в полной мере сказалась вся сила инерции послевоенной советской школы. Как и политики, военные отказались признать снижение международной роли России. Великая ядерная держава, по их мнению, просто не могла покинуть высшую военную лигу. Такой державе нужен был равновеликий партнер или достойный противник.

В качестве последнего США являются практически идеальным кандидатом. Во-первых, потому что противостояние с державой #1 повышает самооценку и поднимает моральный дух, компенсируя неудачи в борьбе с менее масштабным, но более удачливым противником. Во-вторых, у России в избытке именно то оружие - стратегическое ядерное, - которого больше всего опасаются США (но, заметим, не производит никакого впечатления на моджахедов). В-третьих, возобновление противостояния с США не требует кардинальных перемен в военной доктрине и военном строительстве, а также в военном образовании. Продолжается противостояние "больших батальонов", открывающее возможности для карьерного роста и т.п. Наконец, с большой вероятностью можно предполагать, что это противостояние никогда не перерастет в настоящую войну.

Беда в том, что этот унаследованный со времен холодной войны "багаж" не понадобится для решения реальных задач в области военной безопасности. Уже 20 лет конкретный противник российских солдат и офицеров - моджахеды в Афганистане, Таджикистане, Чечне и Дагестане. Опыт этих войн до сих пор по-настоящему в России не осмыслен. Для высшего эшелона политиков и военных они остаются своего рода "второсортными" операциями с недостойным противником, презрительно именуемым "бандформированиями".

Итак, провозглашаемая российская Realpolitik - иначе говоря, геополитический курс великой державы - на поверку оказывается безосновательной. Интересно, однако, то, что она совершенно не тождественна той реальной политике, которую вынуждено проводить российское руководство.

Характерный штрих весны 1999 г.: Москва публично клеймит страны НАТО как агрессоров (т.е. международных преступников), но обращается к "нашим партнерам" (тем же "агрессорам") с предложением объединить усилия по прекращению конфликта. Запад довольно искусственно делится на "плохой" (США и их инструмент НАТО) и "хороший" (Европа и ЕС). Первому адресуются демонстративные сигналы осуждения, но существующая зависимость заставляет одновременно обращаться к нему за финансовой и политической поддержкой. Второго фактически "прощают" как не несущего ответственности за действия первого.

Политико-академическо-военная элита, резко осудившая интервенцию НАТО весной, уже летом остывает, а осенью теряет серьезный интерес к косовской проблеме. Нечто похожее уже происходило в отношении Центральной Европы, про которую вначале забыли, затем "обнаружили" в связи с расширением НАТО и вновь оставили в покое после того, как это расширение стало фактом.

Итак, реальная российская политика в отличие от фантомной Realpolitik базируется на сочетании возможного и необходимого. Не борьба с теллурократией, а переговоры о реструктуризации долга и прокладка новых газовых маршрутов являются злобой дня. Именно это сейчас имеет главное политическое значение. Российскую элиту можно сколько угодно критиковать, но ее представителям нельзя отказать в чувстве реальности там, где дело касается материальных интересов.

Ближайшие 10-15 месяцев - время выборов и становления в стране постельцинского режима. В свое время академик Георгий Арбатов говорил о президентской кампании в США как о "плохом времени для хорошей политики и хорошем времени для плохой". Сейчас это высказывание в полной мере может быть применено в отношении России, правда, с учетом того, что отказ от выборов был бы самой скверной политикой из всех возможных вариантов.

Если смена власти состоится, остается надеяться, конституционным путем, тогда у избирателей и налогоплательщиков будут основания требовать от своих избранников "хорошей политики". Возможно, одного президентства окажется мало, чтобы выйти наконец из театра Realpolitik и ликвидировать разрыв с реальной политикой. Однако все же будущие творцы российской политики безопасности должны будут признать, что 500-летний период существования России в качестве самодостаточной державы, евразийского универсума подошел к концу. Уже сейчас страна, по существу, выстраивает и новую международную идентичность, и новую внутреннюю организацию. Непривычно ставится вопрос интеграции - не в смысле дальнейшего расширения границ России, а как встраивание России в новые региональные и глобальные системы связей. Таким образом, совершенно иной вес и значение приобретает европейское направление. Одновременно становится ясно, что партнерство с США не может не быть асимметричным, а отношения с Китаем не втискиваются в рамки пресловутого "треугольника". Наконец (не по важности!), формирование отношений с мусульманским миром внутри России и на ее периферии стало важнейшей проблемой безопасности страны на обозримую перспективу. Геополитика, конечно, не лженаука, но она позволяет увидеть лишь одну сторону международных отношений. Геоэкономика, теория глобализации и многое другое в комплексе позволяют получить неущербную картину мира.

Спускаться всегда труднее, чем подниматься. Мир в большом долгу у российских политиков и военных, сохранивших - иногда даже вопреки обстоятельствам - способность рационально действовать. Можно представить, что было бы, если хозяином Кремля оказался Милошевич, а начальником Генштаба - Младич. Вероятно, что начинающаяся смена элиты в Центре и - особенно важно - в регионах постепенно усилит элементы реализма не только на практике, но и в теории. В конце концов, представители элиты уже и сегодня действуют, как будто бы все понимают. Дело за малым - осознать, почему они так действуют. Это равно касается политиков, дипломатов и не в последнюю очередь военных. В конце концов, как написал один известный журналист, ставший впоследствии крупным дипломатом: "Нельзя быть хотя бы командиром взвода и считать, что дважды два - семнадцать".