0
4353
Газета Культура Интернет-версия

30.03.2017 00:01:00

Евгений Марчелли: "Внутри каждого театра поселился свой цензор"

Тэги: театр наций, премьера, гроза, евгений марчелли, ярославль, классика, интерпретация, александр островский


театр наций, премьера, гроза, евгений марчелли, ярославль, классика, интерпретация, александр островский Фото с официального сайта Российского государственного академического театра драмы имени Федора Волкова

В московском Театре Наций первая весенняя премьера – «Гроза» в постановке Евгения МАРЧЕЛЛИ. А в апреле на фестивале «Золотая маска» будет показан очередной номинант из Ярославля – спектакль режиссера «Чайка. Эскиз». Между двумя столичными событиями корреспондент «НГ» Елизавета АВДОШИНА побеседовала с режиссером о том, как Ярославль стал средоточием театрального притяжения, зачем ставить «школьного» Островского и почему любовь завязана на трагедии. 

Почему сегодня Островский стал снова актуален? Уже не первая «Гроза» появляется за последние сезоны…

– Когда мы договаривались с Театром Наций, еще не было такого бума «Грозы», и я понимал, что эта не самая первая пьеса, берущаяся в репертуар. Потому что она задает непростую, практически неподъемную миссию для сегодняшнего театра. Я видел много «Гроз», и каждый раз меня не убеждала попытка сделать спектакль не таким кондово-традиционным, каким мы представляем себе эту пьесу еще по школьному знакомству.

Женя Миронов, когда мы вели переговоры о материале, предложил Островского, а я уже решил, что это будет самый невозможный Островский. И вдруг в это время выходит целый ряд «Гроз» – в Вахтанговском театре, БДТ, в Воронеже, Камерном театре. Даже не знаю, что случилось, почему режиссеры навалились на эту пьесу? Удивительная случайность!

Вы намеренно снижаете трагедийный пафос «Грозы»…

– Нет, мы его не снижаем, а переводим из первого легкодоступного слоя в глубину, чтобы он остался в душе зрителя. Любовь всегда трагична. Любовь – это смерть. Это и радость, и подарок, и наказание – все вместе. Но всегда трагическая история: любовь превращает человека в собственника. Поэтому мне хочется, чтобы ощущение трагедии было в зрителе, а на сцене – жесткая лирическая история влюбленности, чуда, встречи и расставания.

Юлия Пересильд сразу возникла в главной роли Катерины?

– Да. Это было предложение Жени Миронова. И когда я выбирал название, искал пьесу уже на актрису.

В роли Кабанихи и Дикого – актеры из ярославской команды – Анастасия Светлова и Виталий Кищенко. Это ваш залог успеха?

– Скорее «упрощение» пути. В работе мне важно найти язык постановки. И я много времени трачу на его поиск. Для меня это перевод в свою веру, если хотите. Актеров нужно приобщить к моему пониманию театра и увлечь. Я не могу включиться, пока вижу, что актерам неинтересно. И с теми актерами, с которыми я работаю долго, язык уже найден. Мы испытали с ними ощущение плавания в неизвестное, потому что каждый спектакль, несмотря на опыт и знание (ничего тебя не спасает!), – это путешествие в незнаемое. Что помогает выруливать? Талант от Бога, интуиция?

Отношения Кабанихи с сыном у вас показаны даже более ярко и узнаваемо, чем история молодых героев…

– Мы историю досочинили: заданной в пьесе ужасной, деспотичной мамаше, которая разрушает все на своем пути, мы придали дополнительный объем. Она безумно любит сына, до потери сознания, до патологического состояния. У нее практически «комплекс Иокасты» – мать любит сына на физиологическом уровне. Но у нее была своя судьба, наверное, не сложившаяся – она испытала ту самую любовь, которая опаляет и убивает, закрывает человека на всю жизнь. Кабаниха и Дикой – это два взрослых, любящих человека, которые когда-то что-то испытали друг к другу. А сейчас они очень одинокие и нежные друзья. Поэтому, когда им уже совсем некуда деться, они вдруг оказываются друг другу помощью.

Психологию отношений героев вы взяли из лихих 90-х: темное царство кровавых разборок, сила кулака. Почему?

– Для меня важно не следовать буквально тому времени, про которое писал автор, тем более Островский – почти 200 лет назад, – и не описывать ту самую купеческую Россию, а вынуть суть истории и разложить ее по времени – это происходит во все времена, а вообще – в театре, в фантазийной среде. 

Можно сказать, что в ваших спектаклях женский портрет главный?

– Да. Я даже не знаю, откуда во мне это живет, но я испытываю чувство вины мужчины перед женщиной. Мы разнопланетные существа и существуем параллельно. Но женщина не создана быть одной. А мужчина в принципе самодостаточен. У него женщина наряду с другими удовольствиями, потребностями. А для женщины мужчина – смысл жизни, так как она живет ради продолжения рода. Во мне существует комплекс – мужчина изначально виноват перед женщиной. Я подразумеваю всех: маму мою, сестру, любимую – всех женщин, которые были в моей жизни. Меня как режиссера часто называют женоненавистником. По-моему, наоборот, все мои спектакли – постоянный гимн и извинение перед женщиной.

Почему вас называют умеренным радикалом в интерпретации классики?

– Не знаю, мне кажется, я достаточно традиционен. Когда я был молодым, мне нравилось, если меня называли авангардистом, ниспровергателем, но пришел момент, когда я нашел свою территорию театра, и мне в ней очень нравится существовать. Она достаточно спокойная, консервативная даже. Мне кажется, это театр вчерашнего дня. Мне нравится рассказывать известные истории, которые навязли на зубах. Можно ли сегодня допустить мысль, чтобы кто-то, придя домой, взял с полки Островского и прочитал пьесу «Гроза»? Конечно, нет. Поэтому, если я взял эту пьесу, мне хочется рассказать ее так, чтобы зритель ее услышал словно впервые. Но мы в спектакле очень корректны, нежны и внимательны к автору. Мне хочется передать дух автора, а не его букву.

Приоритетный выбор классики не был у вас детерминирован запросами публики в русской провинции?

– Я работал в разной провинции: малюсеньком городке Советске, 40 тысяч жителей, половина из которых даже не знала о существовании театра в городе. Там не было никакого вкуса. Ни консервативного, ни продвинутого. Никогда не приезжали театры, поэтому никто не знал, каким он должен быть. Потом я работал в Омске, в театре, в котором ставили и жесткую современную драматургию. Сейчас я работаю в Ярославле, его старинное здание уже само по себе диктует формат выбора. Конечно, у нас на Большой сцене не может идти радикальная драматургия. И наш зритель привык ходить на классику. Но так, как ставлю классику я, основная аудитория до сих пор не принимает. Зритель ждет спокойного, не вызывающего раздражения прочтения. Мои спектакли – раздражение вызывают. Но что такое классика? Это проверенный временем продукт.

Сейчас в Ярославле отошли в прошлое противостояния со зрителем и местными властями, с которыми вы столкнулись в калининградских театрах? 

– Да, такого сопряжения с властью не оказалось. Конфликта тоже не было, несмотря на то что некоторые спектакли вызывали бурную реакцию, неприятие, письма. Это нормально. В хорошем смысле театральные скандалы. Театр, если это искусство, – всегда скандал. Люди спорят, ссорятся, ругаются, обсуждая.

Наверное, ваша финансовая автономность от области тоже сказывается на отношениях?

– Благодаря тому, что Ярославский театр, по легенде, первый в России, его решили оставить единственным драматическим театром в федеральном подчинении в провинции. Мы сейчас защищены от влияния времени, рынка, кризиса. Стабильно существуем, тем более к нам всегда уважительное отношение от Министерства культуры, нас оберегают.

Когда вы семь лет назад заступали на руководство театром, говорили о том, что будете продолжать реформы, заложенные директором Борисом Мездричем. Что удалось развить?

– Тот вектор направления, который был задан. Театр в начале нулевых жил своей жизнью – по-своему творческой, но не гремучей – нормальной, разумной. Но этого театра не было на театральной карте страны. В России более 600 театров, но слышим мы про десяток. Их «неуспокоенность» и отличие от коммерческого театра зависят от режиссера, который во главе, потому что театр – это в первую очередь режиссер, человек который расшифровывает идею.

Мездрич вырвал театр из глубокой спячки и начал делать его одним из самых интересных театров страны, что мы и стараемся поддерживать. Мы находимся в центре внимания – к нам на все премьеры приезжают и москвичи, и питерцы. Сегодня театр работает мощно: выпускает премьеры на двух сценах, происходят эксперименты, ночные показы, лаборатории драматургии, два фестиваля («Волковский» и «Будущее театральной России» – фестиваль дипломных спектаклей), артисты у нас даже организовали свою музыкальную группу в театре. Будут играть «Драматический концерт» в жанре кабаре. Я иногда сам не успеваю следить за всеми событиями.

Вы следите за культурными законодательными инициативами и внутритеатральными ситуациями? Какие у вас мысли?

– Мы сейчас понимаем все, что живем в новом периоде: история театра развалилась на до «Тангейзера» и после. Театры жили до перестройки в одном режиме, после – все запреты рухнули, театр шатало, но потом, самоорганизовавшись, он довольно прилично творчески развивался. Случилась история с «Тангейзером», и внутри каждого театра поселился теперь свой собственный «цензор». Никому не хочется, чтобы театр вызывал такую реакцию – войну. Теперь начинаешь себя постоянно корректировать, но, как только появляется контроль, значит, ты даешь право той же РПЦ определять критерии для искусства и занимать эту территорию воздействия. А касаемо экономических реформ – они идут очень медленно, без активного движения – театру жить лучше не становится.

Еще будете ставить в столице в ближайшее время?

– Из ближайших планов – «Утиная охота» в Театре имени Ермоловой, это предложение Олега Меньшикова. Я очень увлекся – никогда не думал о Вампилове, хотя очень его люблю. Для меня пока названия не будет – согласия на работы быть не может. А оно может пять, десять лет искаться. Когда я хотел быть режиссером, у меня был ряд пьес, которые хотелось поставить, потом стал ставить те, которые вообще не хотел, и уже поставил все, о чем мечтал, и теперь нахожусь в поисках материала. Поэтому предложение постановки от любого театра начинается с моего вопроса: «А что?»

Дальние мои планы – на любимых драматургов – Чехова и Шекспира. Когда я беру и того и другого – страшно мучаюсь, кажется, что все зря и сейчас все узнают, что я профессией не владею. Бесконечные муки. Я хотел стать врачом. Был бы хирургом, столько количество жизней мог бы спасти! А занимаюсь построением замков на песке, отчаянно и бессмысленно. Потому что от спектаклей с течением времени не остается ничего. Даже памяти...


Комментарии для элемента не найдены.

Читайте также


Павел Бажов сочинил в одиночку целую мифологию

Павел Бажов сочинил в одиночку целую мифологию

Юрий Юдин

85 лет тому назад отдельным сборником вышла книга «Малахитовая шкатулка»

0
787
Нелюбовь к букве «р»

Нелюбовь к букве «р»

Александр Хорт

Пародия на произведения Евгения Водолазкина и Леонида Юзефовича

0
580
Стихотворец и статс-секретарь

Стихотворец и статс-секретарь

Виктор Леонидов

Сергей Некрасов не только воссоздал образ и труды Гавриила Державина, но и реконструировал сам дух литературы того времени

0
287
Хочу истлеть в земле родимой…

Хочу истлеть в земле родимой…

Виктор Леонидов

Русский поэт, павший в 1944 году недалеко от Белграда, герой Сербии Алексей Дураков

0
386

Другие новости