Юрий Мамлеев. "Шатуны"
Возгордись кто со всеми удобствами выпытать душу, разверстую под небом русской земли, не найти ему территории богаче и комфортабельней "Шатунов". Только здесь можно свидеться с дремучим правдоискателем, убивающим путников в надежде освоить их темные мысли, с умельцами, чье вожделение замкнуто поеданием собственных организмов, с изощреннейшей партией солипсических выродков, мечтателей уничтожения сущего, с легионом иных мракобесий, и эта чудовищность - национальная, из чресел России, из еe особой судьбы. Литература, дабы собрать под крылом своим все накопления духа, должна хоть однажды катапультироваться из гуманизма, и в русской словесности Мамлеев этот рискованный номер исполнил. Его Россия - нелюдское и гиблое место схождения противоречий (ты там, где тебя нет), область чудесного помешательства и тоски. Человеку в ней уготована подчиненная роль, а сольные партии отданы астральным слоям и великой Традиции, леденящему сверхперсональному комплексу верований, исполненных безысходной кромешности, которая старше начала времен. Родословной автор не утаил: Серебряный век и с определенностью "Серебряный голубь", повесть-пророчество об интеллигенции, захлебнувшейся в сектантском народе. "Шатуны" - бурлескная на ту же тему вариация, а равно обелиск московскому обществу эзотериков 60-х годов, обрамленному экзотерической труппой бытовых психопатов, мамлеевских придворных персонажей и шутов. В последние два десятка лет автор развивает запутанную концепцию Богореализации, мысля практически уподобиться высшей силе миров, но более на высоту шатунов не взлетел.
Юрий Олеша. "Зависть"
Олеша гордился своими метафорами, в "Зависти" они растут как цветы и затем усыхают, а сама проза неизбывно свежа, ибо разыграна на неметафорических квадратах боли и жалости. Почти каждый боится нищеты, бездомности, одиночества, того, что пьяным будет изгнан из пивной и унизительно подобран посторонним, и куда нести сердце, помнящее Иокасту, что делать с собою, рожденным для любви, если вместо нее обманувшей, жирная баба, с которой спят в очередь. Эта боязнь в природе людей, но знают только избранные. Автор к ним не относится и, освобождаясь от страха, т.е. принимая всю его полноту и последствия, до босоногого скитальничества, о чем он сказал на писательском съезде, - сумел найти слова отчаяния, прекрасные и строгие, какие-то античные. Эдиповы слова. Дальнейшая эволюция писателя подробно прослежена Белинковым, сделавшим, на мой взгляд, неточные выводы. Олеша деградировал не потому, что скурвился ("сдача и гибель советского интеллигента"), а из-за серьезного отношения к литературе. Время уже не благоволило к раздирающим исповедям на жестко прописанном социальном фоне, компромисс Юрия Карловича не интересовал, и, чтобы не осквернять призвания соглашательством (остальные возможности у него были отняты), он просто на все это плюнул и, демонстрируя презрение к сгубившей его эпохе, погнал заведомую, невменяемую халтуру, уже никак не связанную с его личностью. Личность он вскорости пропил.
Николай Островский. "Как закалялась сталь"
Поэтический акт, возглашал в "Прокламации" Ханс Карл Артман, есть поза в еe благородной форме, свободной от тщеславия и полной светлой радости, окружавшей мастерство этого действия - "сатанински-элегического" Нерона и "философски-человечного" Дон Кихота. Горизонтальная статуарность Островского - Корчагина омыла той же непрерывно просветляемой радостью и той же лучащейся благодатью, которой, сливаясь в бессрочном восторге поэтической святости, замиряют свирепую распрю меж двумя ипостасями лежачего тела. Его первая, традиционная ипостась обнажает победный кенозис социализма, жертвою плоти сникавший не тревожимую ничем греховным и суетным обитель счастливого обезболивания (теплая аркадия санатория и автобиографическая санация словом - двойное, воскресеньем поправшее смерть, исцеление). Вторая, непредусмотренная и тем более очевидная, представляет живой труп Революции, так что плывущая на багровых волнах, бальзамом и скарабеем сбереженная мумия в мавзолее обзавелась достойной парой живописующей костлявой рукой этапы хождений своих под солнцем и звездами еще не застывшего мира. Островский повествует из небытия, воспринимаемого им как прижизненно-райское состояние, и, поскольку мы не всегда располагаем критериями, позволяющими отличить одно измерение совершеннейшей пустоты от другого, эту интроспективную убежденность следует принять к сведению.
Борис Пастернак. "Доктор Живаго"
Потребитель воспринял роман с точки зрения психологического реализма и был оскорблен условностью фабулы, вторжением богов из машины, нарочитым слогом, перемежающим московское интеллектуальное противоречие барачной корявостью сибирских крестьян, а кроме того, Пастернак интеллигенции не потрафил идейно. Меж тем "Живаго" - великое символическое произведение, книга смерти и новых рождений, и надо опять войти в эту реку, препоручив себя ее минорным водам (так в фильме Джима Джармуша "Deadman" смертельно раненный поэт плывет в пироге к воскресению), и легкие будут заполнены колоссальным объемом печали, и глаза увидят лес, узкоколейку, кровь, стихи, Россию, снег и летний, раскаленный городской трамвай, обогнанный старухой трижды. Мне больше нечего сказать о "Докторе Живаго" за исключением того, что он написан гением.
Андрей Платонов. "Котлован"
Долго колебался, не предпочесть ли "Чевенгур". В этом грандиозном романе события разворачиваются медленно и чарующе, точно сон, в котором спящего удушают с педантичной тщательностью запрещенного ритуала, но у "Котлована" не меньше достоинств, он устремляется к цели со скоростью борзой, гепарда и стихотворения, обретая неслыханную даже в платоновских широтах языковую компрессию. Есть и еще одна, главнейшая причина, она-то и определила выбор: в стране советов должен был найтись рапсод, способный взять в свой голос гибель и падение рабочих, и рыдающим, смеющимся от ужаса запечатлителем убийства пролетариата стал Андрей Платонов. Мне кажется, он продолжает в радикально изменившихся условиях антропологический поиск молодого Маркса, предпринятый в фундаментальном тексте Нового времени, "Экономическо-философских рукописях 1844 года", где исследование отчуждения труда подводит к горчайшему заключению об искоренении экзистенциального содержания митра, его стрежневой человечности, съеденной цивилизацией машин и коллективного найма. Но вышло то, что Марксу не являлось и в кошмаре: вместо заповедованного им уничтожения труда, залога всеобщего освобождения, в Советском Союзе произошло уничтожение трудящихся, отправленных в мясорубку вслед за продуктами их рабской работы. Платонов не сопротивляется, не протестует, он безропотно, тропой героя архаического мифа уходит в смерть, чтобы она воспользовалась его переимчивой речью, рассказав, как ей удалось совладать с целым народом.
Александр Солженицын. "Архипелаг ГУЛАГ"
Перед автором стояла труднейшая художественная задача превратить в увлекательное повествование гору однообразных свидетельств о казнях - от их бесконечного перечня читатель, даже обуреваемый гражданскими чувствами, уснул бы на 29-й странице. Стандартный автор, скорей всего, скрепил бы материал слезой и пеплом, поднимаясь до пафоса близ братских курганов, изменяемых египетскими, начальством сокрытыми числами. Солженицын в этот капкан не попался, разглядев во тьме парадоксальный выход из западни. Он избрал последовательную стратегию отстранения и сарказма, обрушив не только на палачей, но и на весь комизм ситуации - посреди огромного государства десятилетиями процветают острова истребительного рабовладения - раскаты триумфального хохота. К ненависти монстр был готов, с нею он научился справляться, но проклинающего веселья Кащеево сердце не выдержало. Солженицын выразился еще очень скромно, заявив, что страна, прочитавшая "Архипелаг", проснется другой. Она развалилась от этой книги.
Федор Сологуб. "Мелкий бес"
Любо-дорого наблюдать, как прилежно работает Сологуб с декадентскими типовыми мотивами (диалоги о красоте, трансвеститная игра полов, удовольствие от боли), погружая их в густую среду с областными словечками и выпуклой симптоматикой провинциального быта, и грызли бы книгу архивные мыши, но решающее обстоятельство эвакуирует текст в бессмертие. Сологуб первым из русских писателей века и, может быть, первым на Западе усомнился не в затхлых нравах, не в общественном строе, но в жизни как таковой, в условиях существования и принципах миропорядка (отмечено Вик. Ерофеевым). Он гностик, отвергнувший тварный мир и материю, сверхмарксизм, отрицающий оба Завета, равно клейменных необходимостью "соответствовать" ("приезжайте и соответствуйте", вдохновенно и дерзко повелевает Передонов графине). Передонов плюет на обои, мажет кота вареньем, хочет жениться сразу на нескольких сестрах и выдает изумительную, одновременно домостроевскую и психоаналитическую интерпретацию Пушкина, что с учетом превращения поэта в российское солярное божество знаменует тягчайшее злоумышление против устоев. Ардальон Борисович, сдается, спятил. В этом ключе рассуждают, однако, лишь те, для кого мир по-прежнему покоится на слоноподобных китах здравого смысла, кому невдомек, что земля с ее доходными домами, гимназиями и теплыми церковками вздыблена иррациональностью и абсурдом, что она корчится и, не ровен час, взорвется и лопнет. Стихийный революционер Передонов острей Сологуба почувствовал это движение Сейсмоса и заметался, несчастный, не в силах унять лихорадку. Нет ему пристанища по сей день.
Юрий Тынянов. "Смерть Вазир-Мухтара"
Предварить роман прологом, от которого по коже озноб, было не меньшим безумием, чем, к примеру, открыть его "Книгой Иова". Ясно, что после таких восхождений наверху не удерживаются, и читателю будет предложено грустное зрелище автора, скатывающегося по обледенелым ступенчатым склонам. Тынянов удерживается наверху на протяжении долгих сотен страниц лироэпической прозы, язвящей, трогательной и летейской, как у имперского поэта и ритора, одинаково ждущего славы, изгнания и отворенных жил. Незыблема интонация коротких афористических строк (в сущности, весь роман - это стихотворение). Врезаются сцена и положения: московская морозная гульба, персидская терпеливая требовательность, евнухи, офицеры, актерки, измены, загнанность, окружение, ярость, погром. Напитанные ядом и жалостью характеристики (о трех возрастах любви и другие) должны быть занесены на скрижали. Историческое мышление не принесло Тынянову ничего, кроме горя. Хорошо сознавая, что такое история, он ее ненавидел, пытаясь загородиться наукой, поэзией, дружбой, семьей ли, все эти сферы его измучили, обманули, и оратор сказал на поминках, что Юрий понес свою ношу. Он понял раньше других, что его поколение будет историей сметено, и написал об этом роман. Он понял раньше других, что под внешним давлением оно будет изглодано предательством изнутри, и эту правду выразил тоже.
Варлам Шаламов. "Колымские рассказы"
В лагерном опыте отсутствует смысл, ибо тот на корню умерщвлен мерзлотой. Обладающий лагерным опытом не обладает ничем, он выброшен из биографии и должен довольствоваться тупым разумением судьбы. Но если это действительно так, то возникает вопрос, наделена ли хотя бы крупицей значения фиксация этой бессмыслицы и с какой стати лишившийся биографии человек, от которого не укрылось, что занятие его бесполезно, продолжает водить пером по бумаге. Рационального ответа на этот вопрос нет, метод Шаламова, обретающий себя в безостановочном вытеснении монохромного материала, отчасти родствен Тертуллианову измерению веры, он "абсурден" и в противовес другим, мнимо асемантическим способам самоосуществления не ведет к окольному появлению литературного содержания. "Колымские рассказы" - не литература (а Шаламов не автор); это спокойная, нимало не истеричная констатация невозможности литературы после того, с чем пришлось повстречаться обширному слою людей, удостоверение ее неприспособленности к описанию этой встречи. Отзвук смысла здесь приходит с другой стороны, не из литературы, а из пишущего человека, чей неизвестно кем установленный долг заключается в том, чтобы самим невостребованным актом письма дать пример - чего именно? Нельзя ответить и на этот вопрос, но уместно предположить, что пример как таковой, вне зависимости от его смутного содержания имеет самостоятельное и, бесспорно, ненужное этическое значение. Экзистенциализм, во всем XX столетии с такой кристальной чистотою достигнутый только Шаламовым, этим русским Сизифом, обратившимся в камень.
Виктор Шкловский. "Сентиментальное путешествие"
После 1930 года и кенотафа научной ошибки от него осталось одно остроумие, не попадавшее в текст и мобилизуемое лишь затем, чтобы бросить фаталистический отсвет на многолетнее, собственной поэтикой обросшее покаяние. Когда чекист полюбопытствовал, как Виктор Борисович себя чувствует на Беломорканале (он приехал туда с литбригадой для составления знаменитого сборника), тот ответил, что как живая чернобурая лиса в меховом магазине. Понимаешь, говорил он впоследствии внуку, рядом со мной пробежал крокодил, клацнул зубами и промахнулся, но я всю жизнь ощущал, до чего ему голодно без меня. Уступая дорогу трамваю, мы делаем это не из вежливости, сказал он еще одному собеседнику. Он так и работал после 30-го - помня о крокодиле, трамвае и чернобурой лисе, не меняя привычек и в старости, в полной уже безопасности, но прежде это был молодой полубог, пылающий отвагой и знанием, творец синкретических жанров, возникших на перекрестье теории и словесности, поступка и мысли, воспоминания и предвидения. В "Сентиментальном путешествии" нет ни вымышленных имен, ни придуманных обстоятельств. Эта книга торжественна, скорбна и непреклонна, как воспетый в ней анабазис айсоров, ушедших через годы от курдов.
*══*══*
P.S. Возможно, в дальнейшем я изменю этот список, но сегодня он кажется мне безупречным.
Михаил Сергеев 
