Гигант против титана

МАЛО что так поразило меня в литературной критике последних лет, как эссе Солженицына "Иосиф Бродский - избранные стихи", опубликованное в двенадцатом номере "Нового мира" за прошлый год.

Начала читать, и "гулко забилось сердце". Прочла страницу... еще "гульче" (сравнительная степень наречия по Солженицыну) застучало в висках. Meня ошеломил недоброжелательный, раздраженный тон статьи, полной самых разнообразных придирок.

Тяжелый и неблагодарный труд - не только прочесть, но и проштудировать нелюбимого и неприятного тебе поэта. Обычно это делается или по заказу, или из-за острой, непреодолимой необходимости выразиться.

У меня есть основания думать, что Александр Исаевич взялся за перо по второй причине.

В чем же упрекает Гигант прозы Титана поэзии?

Уже в первом абзаце Солженицын настораживает читателя, недовольный тем, "в каком порядке стихи расположены". Не строго хронологически и без внутренней органической связи, которую Бродский якобы... не нашел.

Разумеется, поэт располагает стихотворения в сборнике не как попало, а следуя определенному принципу. Если он не хронологический и не тематический, эту закономерность трудно выразить словом, даже если чуткий читатель ее улавливает. Ибо эта связь - эмоциональная, интонационная, по принципу тяготения или контраста, - это связь, скорее, музыкальной природы.

По Солженицыну, стихи этого сборника объединяет только скептико-иронический и эпатирующий тон, коим "все просочено и переполнено". Уже с середины томика у А.И. возникло "знание наперед всех приемов..." Главное обвинение: "Иронию можно назвать сквозной чертой, органической частью его мирочувствия и всеохватным образом поведения, даже бравадно педалируемым".

Дальше Солженицын сетует, что ироничностью "едче всего изъязвить любую ткань"... К теме иронии мы еще вернемся.

Солженицына возмущает вся поэзия Бродского, вся его поэтика. С одной стороны, он признает, что в рифмах "Бродский неистощим и высоко изобретателен, извлекает их из языка там, где они как будто не существуют"... С другой - "эти же рифмы ведут его к безмерному (ускользающему от стройного смысла) наплетанию строк и строф - а рифмы, за которыми сперва внимательно следишь, перестают играть свою скрепляющую роль, перестают даже замечаться: они уже не работают".

Ах, если б только рифмы! Но и строфы и строки Бродского тоже заслуживают порицания. Оказывается, что переносы строк, а то и целых строф превращаются в "затасканную обыденность, эти переносы уже не несут в себе эмоционального перелива, перестают служить художественной цели, только утомляют без надобности..." А дальше Александр Исаевич сетует: "Ведь только разохоться переносить - и синтаксические обороты вот уже не помещаются и в целых строфах..."

Поэтому у Бродского... "возникает вязкость текста..., прозрачный смысл в стихотворении бывает не часто.., бывают фразы с непроизносимым порядком слов.., сколько искрученных, исковерканных, раздерганных фраз - переставляй, разбирай..."

...О творчестве Бродского уже написано много критических и литературоведческих работ, глубоко и серьезно анализирующих его поэтику. Поэтому я отсылаю читателя за разъяснением его поэтических принципов к профессионалам. Сама же как простой читатель и любитель поэзии замечу, что прав был известный русский публицист, критик и философ Н.Н. Страхов, который еще сто лет назад писал:

"Поэзия... особая область и счастлив тот, кому она доступна, и не без основания сердятся на нее те, кто не может в нее проникнуть, кому нужны для этого большие прозаические подмостки, чья грузная мысль не может двигаться, не опираясь прямо на землю".

Солженицына раздражают языковые диссонансы Бродского: "сюды", "топ-топ на эшафот", "вдарить". Он брезгливо именует их "каким-то мелким петушинством". Еще метче пригвождено "Пенье без музыки", названное Александром Исаевичем "растянутой на 240 строк попыткой объясниться с одной из отдаленных возлюбленных... и "апофеозом хладности и рассудливости".

Мне не хотелось бы навешивать ярлык на методы оценки стихов уважаемым рецензентом. Не сомневаюсь, что существует профессиональный анализ высокой поэтической речи этого шедевра... Я же поделюсь своими субъективными впечатлениями.

Если читать это стихотворение внимательно и строго, следуя его ритму - ритму морской волны, - то обнаружится, что название стихотворения не совсем точно: это пенье с музыкой. Все геометрические построения и "рассудливость" (столь раздражающая А.И.) - подобны генералу - басу в музыке Баха. На этом фоне ярко и свободно переливаются - выпеваются темы любви, нежности и горя разлуки.

А произведение "Прощайте, мадемуазель Вероника", по мнению Солженицына, "растянуто на 160 строк ледяного холода и засушено вдобавок... строфикой, вытягиваемой изневольно выкрученными фразами, и все с переносами, с переносами..."

Изневольно мне подумалось: чем строки там считать, трудиться, может, стоило бы еще раз перечитать стихотворение "Прощайте, мадемуазель Вероника"? И заметить, что "если эта речь длинновата, что речь о кресле/ только повод проникнуть в другие сферы..."

Солженицын проявил тонкое понимание "приполярного душевного климата" чувств Бродского. Александр Исаевич поражен, как "в этом приполярном душевном климате" Бродский сумел сочинить такие не ледяные и незасушливые строки:

"В темноте всем телом твои черты, как безумное зеркало повторяя". Одобрив их, А.И. не снимает навешенные на Бродского ярлыки чувств поэта: "в узких пределах неистребимой сторонности, холодности, сухой констатации..."

Слава Богу, Солженицын частично одобрил стихи, посвященные М.Б. Он услышал в них "устойчивую привязанность и заноженность"...

(Я провела небольшой эксперимент и обзвонила нескольких лингвистов, спрашивая, от какого корня происходит слово "заноженность". Ответами были: нога, жены, нож, стреножить... Так вот. Для читателей, которые не общаются ежедневно со словарем Даля, сообщаю: "заноженность" происходит от слова "заноза".)

Хотя Солженицын и догадался, что "тоска по этой женщине прорезала поэта на много, много лет", он осуждает Бродского за то, что он свои стихи "застуживет в долготе 200 строк и все холодеющих размышлений". Оказывается, в поэзии не должно быть ни размышлений, ни рассудливости...

Следующее обвинение заключается в неспособности Бродского изменить и улучшить окружающий мир. Он вменяет поэту, что тот оказался "беззащитен перед издерганностью нашего века: повторил ее и приумножил, вместо того чтобы преодолеть и утишить... А ведь до какой бы хаотичности ни усложнялся нынешний мир, - человеческое созданье все равно имеет возможность сохраниться хоть на один порядок выше".

Солженицын тут абсолютно прав: "утишить" наш век действительно Бродскому не удалось, но и упрека он не заслужил. Возвысить себя над обстоятельствами он стремился со времен юности. Недаром девизом всей жизни Иосифа Бродского была фраза "взять нотой выше".

Именно эта "высокая нота" - удивительная особенность поэзии Бродского. Именно она ставит его в ряд крупнейших поэтов всех времен. И достигается она благодаря высокому строю его души и его абсолютной серьезности. Заметив, что "каждому Божьему творению дано отроду чувствовать все всерьез", Александр Исаевич напрасно, - ох, как напрасно, - отказывает в этом Бродскому.

Серьезность и высота взгляда Бродского, в свою очередь, связаны с поисками истины, его неудержимой потребности - как и Пастернака - "во всем дойти до сути." Все это требует мужества. И у Бродского хватает мужества видеть наш падший мир таким, каков он есть. В этом и корень ироничности Бродского. И очень важно понять, над чем, почему и зачем иронизирует поэт.

Солженицын прав: ирония может изъязвить любую ткань. Но у Бродского ирония целенаправленна - против пошлости, подлости, низости, мелкотравчатости, прибитости и заземления духа, - в масштабе планеты.

Бродский остро и с болью ощущал эту динамику падения, ставшую нормой жизни в современном мире. И его "опыт борьбы с удушьем" ("Я всегда твердил, что судьба - игра") был понят многими...

Солженицын пишет: "Из-за стержневой, всепроникающей холодности стихи Бродского в массе своей не берут за сердце. И чего не встретишь нигде в сборнике - это человеческой простоты и душевной доступности".

Насчет невзятия за сердце и отсутствия душевной доступности - очень индивидуально: кого берут, кого - нет. Мое, например, сердце просто останавливается от гениально переданного ощущения боли и горькой потери в любовной лирике Бродского. Так что обвинение в отсутствии душевной доступности может быть понято двояко. С одной стороны, а вдруг и вправду, поэт не умеет или не хочет выражать своих чувств? А с другой стороны - может, некоторые души просто глухи к этому жанру или к этому поэту?

Так бывает и в живописи. Одни умиляются при виде Шишкинских медведей и плачут при виде Репинских бурлаков. Другие цепенеют при виде "Герники" Пикассо и не могут оторвать глаз от "текучих" часов Сальвадора Дали... А музыка! Одного берет за сердце "Танец с саблями" Хачатуряна, а другого - фуги Баха или сонаты Моцарта.

Думаю, что те, кого стихи Бродского "не берут за сердце", читают просто "не своего" автора. У многих поэтов сколько угодно "человеческой простоты и душевной доступности". Например, у гениального Пушкина, у талантливого Есенина, а еще у Щипачева: их стихи берут за сердце без промаха, но... не одно и то же сердце.

Обвинения Бродского в холодности, отчужденности, постоянном ощущении своего одиночества многократны... Что же делать? Некоторые поэты именно так воспринимают мир. Вот, например, строка из всеми нами любимого русского поэта первой половины ХIХ века: "И тьмой и холодом объята душа усталая моя..."

Этот же поэт писал:

Что страсти? - Ведь рано иль

поздно их сладкий недуг

Исчезнет при слове рассудка,

И жизнь, как посмотришь

с холодным вниманьем вокруг, -

Такая пустая и глупая шутка!

А вот как воспринимал жизнь Баратынский:

В борьбе с тяжелою судьбой

Я только пел мои печали,

Стихи холодные дышали

Души холодною тоской..."

Или такие строки из Баратынского:

Изнывающий тоской,

Я мечусь в полях небесных,

Надо мной и подо мной

Беспредельных - скорби тесных!

В тучу прячусь я и в ней

Мчуся, чужд земного края,

Страшный гул людских скорбей

Гласом бури заглушая.

Покончив с "приполярным климатом" души, Солженицын анализирует пейзажи Бродского: "...пейзажи у него большей частью безлюдны и лишены движения, а то и сгустки уныния..."

Позволю себе не согласиться. Пейзажи у Бродского необычайно разнообразны. Бывают печальные и пустынные, а бывают яркие и полные движения. Вот, например, как поэт описывает закат:

Закат догорал на галерке

китайским веером

И туча клубилась, как крышка

концертного фортепьяно.

Прекрасны и "архитектурные" пейзажи городов:

...Скорлупа куполов,

позвоночники колоколен,

Колоннады, раскинувшей члены,

покой и нега.

Ястреб над головой,

как квадратный корень

Из бездонного, как до молитвы,

неба.

Или:

Город Лондон прекрасен: в нем

всюду идут часы.

Сердце может только отстать

от Большого Бена.

Темза катится к морю,

разбухшая точно вена,

И буксиры в Челси дерут басы.

...Солженицын признает, что Бродский в 24 года "испытал сильнейшую встряску от судебно-ссыльных испытаний" и что стихи того времени написаны "ярко, с искренним чувством, без позы". Александр Исаевич объясняет это тем, что на поэта оказало влияние животворное действие земли. Впрочем, недостаточно оказало: "Думаю: поживи Бродский в ссылке подольше - та составляющая в его развитии могла бы существенно продлиться. Но его вскоре помиловали, вернулся он в родной город, деревенские восприятия никак не удержались в нем..."

Поразительно, что тут Солженицын проявляет полное единодушие с советским правосудием. Ведь власти сослали Бродского в Архангельскую глухомань, чтобы его "исправить". Они тоже считали, что ссылка будет ему на пользу. Но интеллигенты, выступившие в защиту Бродского, думали иначе. Под их давлением Бродского выпустили преждевременно, и он так и не успел "перевоспитаться."

...Наконец, рука бойцов, вероятно, колоть устала: "Уморчиво было бы приводить примеры всех нескладиц".

...Но вот рецензент передохнул и продолжил тонкий анализ творчества поэта. Оказывается, Иосиф Бродский не использовал глубинных возможностей русского языка... нервно его ломает... грубо взрывает... неразборчив в выборе слов... небрежен к синтаксису и грамматике... широко открыл вход для выражений, которые... трудно признать осколками стихотворений... неосторожно, даже безответственно обращается со словом "вещь." Короче, вердикт Солженицына сформулирован так: "Изжажданное окунанье в хляби языка".

...Разнеся в пух и прах форму произведений Бродского, Александр Исаевич вплотную подступил к разбору отношений поэта с Богом: "А каково в мирочувствии Бродского место религии?"

Признав интерес Бродского к теме рождения Христа, А.И. похвалил его за "достоверность евангельского чувства". Но не спешите ликовать. Хоть и сочинял Бродский ежегодно стихи, посвященные рождению Христа, Солженицын считает - "вслед за другими толкователями Бродского" - что говорить о его "определенном христианстве нет оснований". "Осветление катарсиса так и не найдено, поэт и не пытается передать нам его..."

Вероятно, Александр Исаевич хотел сказать, что в поэзии Бродского нет катарсиса, поскольку катарсис со времен греческих трагедий сам по себе является осветлением и oчищением. И сам высокий лад поэзии Бродского это подтверждает.

Солженицын обращает наше внимание на то, что "Оттолкновение от веры почти автоматически и вскоре же толкает, а то и швыряет человека лбом в загадку смерти".

Приведя множество цитат из стихов о смерти, рецензент делает вывод, что Бродского (вероятно, в отличие от остального человечества. - Л.Ш.) пугает перспектива смерти. "Так, прежде своей физической смерти, задолго, задолго до нее, Бродский всячески примерял к себе смерть..." Поэтому в стихах его царят "безысходная мрачность, отчуждение от мира. Но и с высокомерными нотками".

И правда, чего это Бродский так торопился? Другой бы на его месте начал примерять к себе смерть не до, а после своей физической смерти...

Тайна или загадка смерти мучает всех поэтов, давших себе труд задуматься над этим самым главным и самым страшным событием в человеческой жизни. Бродский - не исключение. И описывал он смерть и свое отношение к смерти в высочайших поэтических образах. "Глухонемые владения смерти"... "А если лягу, то с дерном заподлицо"... "...способность не страшиться процедуры / небытия - как формы своего / отсутствия, списав его с натуры"...." "И пока мне рот не забили глиной, / Из него раздаваться будет лишь благодарность". (Вот вам и катарсис... - Л.Ш.)

Завершает Александр Исаевич свое эссе анализом общественных взглядов поэта. И взгляды эти рецензента не устраивают.

Во-первых, живя в СССР, Бродский "не высказал ни одного весомого политического суждения".

Зря, надо было высказать. Правда, в этом случае его ссылка (или отсидка) продолжалась бы куда дольше. Но мы уже знаем - Александр Исаевич считает, что это было бы полезно для творчества поэта.

Во-вторых, Бродский недостаточно уделял внимания еврейской теме. И Солженицына, трогательно озабоченного еврейским вопросом, это, поверите ли, огорчает. "Его выступления могла бы призывно потребовать еврейская тема, столь напряженная в те годы в СССР. Но и этого не произошло. Было еще в юности. "Еврейское кладбище около Ленинграда", позже "Исаак и Авраам", но это уже на высоте общечеловеческой..."

Опять плохо. Опять не угодил. Зачем полез с еврейской темой на общечеловеческие высоты?

Упомянутый в начале этой статьи критик и философ Н.Н. Страхов писал: "Странно было бы требовать от поэта, хотя бы воспитавшего свое дарование на самых утонченных философских учениях, связного и последовательного изложения системы его взглядов, отвлеченной формулировки его мировоззрения. Такие требования мы можем предъявлять к мыслителю, и он должен на них ответить; задачи и средства поэта совершенно другие..."

В чем бы еще упрекнуть поэта? Правильно, угадали. В нелюбви Бродского к России. Он не захотел вернуться. Ни насовсем, ни на побывку: "И тем отчетливо выразился".

...Действительно некрасиво, не по-нашему. Другой на его месте сел бы в товарняк или дрезину и проехался от Москвы до самых до окраин или наоборот. И чтобы на полустанках народ подходил поклониться и на жизнь пожалиться...

Но... так поступают пророки, а Бродский - всего лишь поэт.

Родина отнеслась к Бродскому жестоко и подло. Судила, сослала, выслала. Правители великой державы не выпустили старых и больных родителей к нему в гости. Так они и умерли, не увидев сына.

Даже после падения коммунистического режима и установления в России демократии власти не извинились перед поэтом, которого травили и над которым глумились их предшественники. (Современные президенты Америки не устают извиняться перед своим негритянским населением за рабство, кончившееся сто пятьдесят лет назад.)

И тем не менее Бродский не раз собирался приехать в Россию, точнее, в Петербург... В 1995 году поездка была решена. Но внезапно его здоровье резко ухудшилось...

Об этом свидетельствует письмо, которое Бродский попросил меня отправить тогдашнему мэру Собчаку. (По странному совпадению, смерть Собчака четыре года спустя, 2 февраля 2000 года, последовала по той же причине, что и смерть Бродского.)

"(...)С сожалением ставлю Вас в известность, что мои летние планы сильно переменились и что, судя по всему, навестить родной город мне на этот раз не удастся. Простите за причиненное беспокойство и хлопоты; надеюсь, впрочем, что они незначительны.

Помимо чисто конкретных обстоятельств, мешающих осуществлению поездки в предполагавшееся время, меня от нее удерживает и ряд чисто субъективных соображений. В частности, меня коробит от перспективы оказаться объектом позитивных переживаний в массовом масштабе; подобные вещи тяжелы и в индивидуальном.

Не поймите меня неверно: я чрезвычайно признателен Вам за проявленную инициативу. Признательность эта искренняя и относящаяся лично к Вам; именно она и заставила меня принять Ваше приглашение. Но боюсь, что для осуществления этого предприятия требуются внутренние и чисто физические ресурсы, которыми я в данный момент не располагаю.

Бог даст, я появлюсь в родном городе; видимо, это неизбежно. Думаю, что лучше всего сделать это в частном порядке, не производя слишком большого шума. Можете не сомневаться, что Вы узнаете о случившемся одним из первых: я поставлю Вас в известность, возникнув на Вашем пороге(...)"

О любви Бродского к родному городу свидетельствует его поэзия. Например "Стансы городу", одно из самых щемящих, самых пронзительных стихотворений, написанных о Питере.

Да не будет дано

умереть мне вдали от тебя.

В голубиных горах,

кривоногому мальчику вторя.

Да не будет дано

И тебе, облака торопя,

в темноте увидать

мои слезы и жалкое горе.

Пусть меня отпоет

хор воды и небес, и гранит

пусть обнимет меня,

пусть поглотит,

мой шаг вспоминая,

пусть меня отпоет

пусть меня, беглеца, осенит

белой ночью твоя

неподвижная слава земная.

Все умолкнет вокруг.

Только черный буксир закричит

посредине реки,

исступленно борясь с темнотою,

и летящая ночь

эту бедную жизнь обручит

с красотою твоей

и с посмертной моей правотою.

Рецензия Солженицына заканчивается "победными залпами":

1) Над Бродским "облаком нависла сущностная отчужденность от русской литературной традиции...";

2) "Бродский никогда не присягал демократии";

3) "Запад! Запад Бродскому люб";

4) "он - органический одиночка".

Где и когда я слышала эти обвинения? Да... вспомнила.

Стоит заменить новое для нас слово "демократия" на привычные "партия и родина", и создастся полная иллюзия, что гордость русской поэзии Иосиф Бродский все еще не вышел из зала суда на Фонтанке.

"...Меня обвиняли во всем окромя погоды..." Вот и Александр Исаевич присоединился.