0
1029
Газета Проза, периодика Интернет-версия

25.05.2000 00:00:00

Биенье сердца и говор фраз


"Жизнь - это плохая литература". Юрий Буйда. "Школа русского рассказа" - "Новый мир" # 5.

"Чтобы все-таки жизнь, а не сплошь литература". Евгений Шкловский. "Соседи" - "Октябрь" # 5.

КАК БОЛЬШИНСТВО майских номеров, майская "Москва" открывается рубрикой "К 55-летию Великой Победы". Первым в рубрике - рассказ Василия Белова "Данные". Рассказ о военных годах, но главный конфликт не между немцами и русскими - не между народами война, а между живым человеком и безжизненной чудовищной машиной бумажно-бюрократической власти - отсюда и название из чиновничьего сленга. Оторванный от семьи и крестьянских корней вологодский мужик, не жалея себя, через можно и нельзя, справляется со своим воинским долгом, а дома в пятнадцать лет ставший главой семьи его единственный сын также трудно сражается на фронте тыловом. А дело идет к Рождеству, и звездная зимняя русская ночь все та же, что во времена Ваньки Жукова, - только здесь, на Вологодчине, Мишке Лаврухину является великая картина полярного сияния. Пройдет по-военному скудное, но с плясками и ряжеными Рождество, а в крещенские морозы повезет едва не угодивший под суд за "дезертирство" малолеток из райцентра очередные "данные" - похоронку на отца.

Рассказ Леонида Бородина "Выйти в небо" лучше написан, чем придуман. Летчик-ветеран подумывает о том, чтобы, не дожидаясь третьего инфаркта, просто "выйти в небо", впервые почувствовать себя в воздухе летящим, а не управляющим железкой. Но не выходит, и не потому, что инфаркт его опережает, а потому, что вдруг задумывается о последствиях - как бы не подвести согласившихся "покатать" старика парней-пилотов. Может быть, с точки зрения нравственности, оно и правильно, но динамика лихо закрученной интриги пропадает на холостом ходу - ситуация нравственного выбора начинает смахивать на минутное малодушие.

Продолжает тему публикация мемуарной прозы Валентина Булгакова "В царстве свастики", подзаголовок "По тюрьмам и лагерям". Путь их автора навстречу движению русских войск - из Праги в Ясную Поляну. Эмигрировавший в 20-е годы личный секретарь Льва Толстого пишет о своих злоключениях с 39-го и до конца войны, о событиях, встречах, о том, как виделось "оттуда" то, что происходило с его родиной, о том, как счастливо удалось ему, воссоединившись с семьей, вернуться в конце концов к местам и к делу его молодости, сделавшись в 1948 г. хранителем яснополянского дома-музея.

Василий Бочаров в очерке "На северных подступах к столице" рассказывает об оборонительной операции на канале Москва-Волга. Николай Плахотный в серии документальных рассказов "Под Прохоровкой" подводит человеческий итог военной теме. "Похоже, спасители отечества и защитники Европы для себя лично от родного государства ничего не отвоевали". Хуже невзрачных ветеранских хатенок только хибарки солдатских вдов. Сокровище сердца, как говорили в старину, становится их единственным богатством. На места боев приезжают бывшие немецкие солдаты, намереваясь отдать долг могилам соотечественников. Немецкого кладбища нет, все могилы - братские, братаются и оставшиеся в живых. Слабой, изуродованной ожогами от трупного яда рукой солдатка Илларионовна, когда-то хоронившая убитых, осеняет братающихся крестным знамением.

С ПОСТМОДЕРНИЗМОМ вернулась мода на центоны - лоскутные одеяла, прикрывающие бедность быта и духа, клочками старых стихов о чем-то таком, чего их авторам в страшном сне привидеться не могло. Роман Сергея Носова "Член общества, или Голодное время" - тоже центон, но в прозе. Как веселился автор, пока сочинял, выстраивал свой текст! С какой радостью узнавания читатель сможет разглядывать, разгадывать затейливые переливы фраз, сюжетных поворотов, исторических катаклизмов, маргинальных пометок, имен или просто отдельных слов. В простоте - ни словечка, все с подтекстом, с двойным дном. Если фамилия героя - Жильцов, то за этим следует естественно: "Ко мне обращались: "Жилец". "Я не жилец", - отвечал я сурово", - и это только начало. Персонажи - люди все больше образованные, погруженные в атмосферу маргинальной книжности. Повествование ведется неторопливо и подробно, при двойном дне каждая фраза, иной раз эпизод, да и в конечном счете весь роман должны восприниматься аллегорически. В голодное время (лето-осень 91-го) Олег Жильцов увлеченно сочиняет кулинарные комментарии к русской классике. Общество, упомянутое в заглавии, сначала является как общество библиофилов, затем начинаются метаморфозы. Библиофилы оборачиваются кулинарами, те - тайными вегетарианцами, и лишь посвященный поймет, что речь-то на самом деле об истинных антропофагах. Писатель утверждает, что Жильцов понял, все понял, но, как мы знаем, понять все это - остаться ни с чем. За сим остаемся и пр.

Три рассказа Петра Алешкина - строго классического письма, хоть и не теряют пространственно-временных привязок, на самом деле находятся вне как истории, так и географии. Если мерить их мерками реализма, то сюжеты кажутся натянутыми, из другого стиля и метода. Есть в них что-то от компьютерной игры - внедряешься в известный сюжет под маской одного из героев и переделываешь все по собственному вкусу. Герой первого рассказа, "Мой брат", - русский мужик из глубинки, приехавший на Канары и ворвавшийся из зрительских рядов сначала на рыцарский турнир, потом в испанский любовный треугольник с танцовщицей Аделой вместо Карменситы. Как вошел, так и вышел. Испанских любовников, как и положено, подкосила страсть, а российский мужик, выйдя на пенсию, ловит рыбу на удочку и грезит о том, как черноокая испанка подает ему червячка из старой консервной банки. Рассказ "Ален Делон" - повесть из советской юности о том, как студент-филолог на каникулах покорил сердце семиклассницы, да убоялся любви, - словом, поиграл в "русского человека на rendez-vous", а теперь, как положено, посыпает голову пеплом. В третьем рассказе - российские Тристан и Изольда - старики, которым только на погосте доведется лежать рядышком, в соседних оградах. А жизнь легла между ними рыцарским мечом - то коллективизация, то раскулачивание и ссылка, то война, а там уже у каждого дети и внуки. "Пропала жизнь", - с тоской произносит дед-Тристан. А старая Изольда горько, неостановимо плачет, хоть и не забывает возразить: "Дети вон, смотри, какие у нас хорошие┘ Вырастили┘ Внуков повидали, понянчили┘ А ты говоришь, пропала┘"

Рассказы Евгения Шкловского ("Сатори") - это очередная серия психических опытов, поставленных и проведенных "чисто", без примеси непредсказуемой реальности. Опыт первый: родители придумали сыну знаменитого родственника, чтобы было "делать жизнь с кого", реакция сначала негативная, потом сынок втянулся, стал глядеть на фотокарточку кумира, как в зеркало, но тут "нас возвышающий обман" раскрылся. Опыт второй: литератор не решается уступить естественному человеческому побуждению - состраданию и поддержать в трудную минуту соседа - потому что "литература - такое суровое и безжалостное, в сущности, дело", начнешь с благого намерения, а кончишь "сюжетом для небольшого рассказа". Пятый - под названием "Раб" - опыт о человеке, порабощенном то ли жизнью, то ли радиацией, то ли исполнительностью, то ли пьянством, - только был когда-то шустрым мальчиком, а теперь - тянет свой воз, а перспектив впереди только: "Инфаркт. Инсульт. Рак. Еще что-нибудь".

"НОВЫЙ мир", пожалуй, единственный журнал, не поместивший в своем номере специфически победно-юбилейных материалов. Открывается номер подборкой рассказов Юрия Буйды. Несколько традиционно романтических историй в духе "Сказок об Италии" Горького, написанных без нужды грязно, бесстыдно, так, что вслух не прочитаешь ни детям, ни бабушке. О причинах такого контраста между сюжетом и языком можно только догадываться, но не хочется, потому что ничего осмысленного и простительного предположить не удается. Почему нормальное для всякого мало-мальски грамотного русского увлечение прозой Чехова именуется чехоложеством? Почему о самом прекрасном - в особо циничной форме?

Опус Владимира Тучкова называется "Русские коллекции". То, что коллекции, - это понятно, повествование представляет разнообразные мании собирательства, перебирая по именам условных коллекционеров. Но "русские"? "Лучше иметь дело с курильщиками опиума, чем с садовниками собственного чванства, готового вонзить когти в шею любому человеку, доверчиво повернувшемуся спиной к хищнику спрятанных на дне души необузданных демонов натурального ряда чисел, рядящихся в шкуру материальной воплощенности" - если это по-русски, то тогда нет больше вопросов ни ко второй половине заглавия, ни к материалу в целом.

Гвоздь номера - речь Александра Исаевича Солженицына, произнесенная при вручении премии Солженицына Валентину Распутину. "Деревенскую прозу" 70-х Солженицын называет "переворотом без мятежа", нравственным переворотом в литературе, освобождением от утеснительных требований соцреализма. Оглядываясь на проделанный Распутиным творческий путь, вспоминая отдельные страницы "Матеры", "Пожара", повести "Живи и помни", сибирских очерков, Солженицын отмечает у писателя "сосредоточенное углубление в суть вещей, чуткую совесть и ненавязчивое целомудрие", живое, непроизвольное течение, "объемность" языка.

НА ГОДОВЩИНУ Победы журнал отзывается публикацией "конференц-зала" под общей шапкой "Литература и война". Владимир Березин размышляет о военной теме в современной литературе. "За Родину надо жить, надо выполнять задачу, а умирать за нее, если придется, - без административного восторга и сопливой радости". Василь Быков напоминает, что "неполная правда и прямая ложь о войне на протяжении многих лет принижали смысл и значение нашей военной (или антивоенной, как иногда говорят) литературы". Для Георгия Владимова важна профессиональная сторона современной литературы, в том числе и литературы о войне. "Как та крыловская лисица, не дотянувшаяся до винограда, мы уже согласились, что литература не должна быть властительницей умов, чему-то учить, куда-то вести читателя". Зубоскальство и шутовство - "художественные" элементы постмодернизма - не годятся для темы народного подвига или народной трагедии. Андрей Волос скептически относится к любым попыткам "социальных заказов" на те или иные темы. И если сегодня пока нет достойных произведений о войне, значит, пишут. Еще не дописали. Александр Кабаков, возражая Владимову, высказывает уверенность в том, что именно постмодерн может стать художественным языком, адекватным современной военной теме, своеобразным критическим реализмом для виртуальной реальности сегодняшних ненастоящих баталий, превращенных в один из информационных поводов. Михаил Кураев полагает, что военная тема именно в силу достаточной отработанности на весьма высоких уровнях требует сегодня "все большего таланта, большей проницательности, большей мудрости". Виктор Соснора видит причины спада военной литературы в том, что она требует интенсивного интимного переживания. По чужому опыту писать невозможно, а собственный - в прошлом, и "выше человеческих сил опять погрузиться во все это полностью". Антон Уткин полагает, что "общество (прежде всего его образованная часть) воспринимает армию в целом как антилиберальный и антиэстетичный мир, к тому же вполне нереальный". Военная тема может найти достойное воплощение, если счастливо соединятся личный воинский опыт и незаурядный литературный талант, как это было у Всеволода Гаршина ("Четыре дня", "Из воспоминаний рядового Иванова").

"Ольго-Грозная баллада о взятии Грозного" Игоря Бурихина - мрачное произведение, несмотря на разудалый ернический тон. Это прямая иллюстрация к спору между Владимовым и Кабаковым: зубоскальство и шутовство мало подходят войнам, будь то виртуальным, будь то нет.

Повесть Олега Ермакова "Вариации" возрождает старинный жанр производственной прозы - повесть о музыкантах, как о сталеварах, корабелах, трактористах - этим все и исчерпывается. Здесь Шнитке и Равель, Боб Дилан и чижик-пыжик тоже где-то был. Девять вариаций - это девять состояний - от похмельно-травматического до кантри-маэстозо, Вагнер и философия в промежутке.

По-человечески испытываешь горячую благодарность Сергею Юрскому за то, что в первых же строках своих заметок "Голос Пушкина" предуведомляет читателя: все кончится хорошо, все останутся живы. Интрига, шарм истории основаны на убеждении человечества в том, что попугаи живут долго, запоминают людские разговоры и тем самым способны быть как предателями, так и историческими свидетелями. Юбилейная шумиха по поводу пушкинских дат - не рядовое явление нашей жизни, а своего рода стабилизирующий фактор. Под очередную кампанию подвернулся попугай Арко - дальнейшее можно вообразить.

НОМЕР открывает публикация воспоминаний Семена Конева "Война". Это не документальная повесть, это документ иного свойства - в нем правда памяти. Призыв, фронт, контузия, плен, бегство, выход к своим, опять война, победа - это вехи повествования, его "сюжет". Однако то, чем обрастает этот сюжет в бесхитростном рассказе простого солдата, - это та полнота неизбирательного видения, которая не дает картине стать произведением искусства, но в безыскусности своей по силе воздействия может соперничать с искусством. Повествование в предельной краткости и точности своей доходит до стилистического совершенства. "Мы бежали кукурузой, залегали, снова вскакивали и бежали, возле себя, рядом видел то живых, то убитых. Бомбы летели, кругом гарь, запах тола, пыль. И брички в воздухе. И это все, что я помню". Что же касается жизненного материала, то его концентрация на сорока журнальных страницах превосходит все мыслимые уровни. Из литературных аналогов может быть только "Очарованный странник" Лескова выдержит сопоставление, да и то вряд ли выиграет.

Небольшой рассказ Алексея Колесникова "Петушок" тоже по-своему оказывается очень емким, хотя про то, о чем он, не сказано ни слова. Рассказ этот о женской душе, которая сама себя не выскажет, потому что сама себя не знает. И ловит эту простую душу писатель на ее горе и радости. Горе великое - муж в войну не по-людски, по-обидному погиб, а с тех пор одна и не принимает душа никого. А радость, может, и невелика, но в крестьянской жизни не последняя - куриный двор да петушок на редкость удачный, с такими достоинствами отца семейства, "что и человеку бы в украшение". И открывается ее душа добру и покою, и - бог даст! - откроется и новой любви - был бы человек хороший, надежный, хозяйственный, как ее петушок.

В МАЙСКОМ номере начинается публикация романа Даниила Гранина "Вечера с Петром Великим. Сообщения и свидетельства господина М.". Не будь подзаголовка, можно было бы предположить, что речь идет об очередном романе-исследовании, где два персонажа - автор и архив. Быстро меняющееся время подсказало писателю новый ход: среди ныне живущих кто-то освоился в новой конъюнктуре, кто-то доживает в Советском Союзе, кто-то переселился напрочь в хронотоп латиноамериканских мелодрам. Среди нас есть те, кто помнит Сталина, а то и Ленина. Современник и очевидец деяний петровской эпохи может явиться среди нас, никого особенно не удивив, его даже не попытаются сдать в психушку - всех анахроников не пересажаешь. "Счастливый неудачник" Молочков - находка для исторического романа, он видит все так, как мы, он воспринимает историю живо, как сиюминутное, но в истории он сталкивается не с тем, что было тогда, а с тем, что он о ней знает из разных источников. Безупречная позиция! Причем в анекдоты петровской эпохи вклиниваются анекдоты не столь давней истории - правила игры и это допускают. Вместо магического кристалла Молочков крепко потирает руками свое собственное лицо. В истории исторического романа открыта новая эпоха.

Вячеслав Пьецух тоже в исторической прозе не новичок. Его "Догадки" предлагаются взамен разгадок, ибо история полна неясностей и безнадежных неразрешимых апорий. Несколько сцен - из разных эпох преподносятся как режиссерские варианты, но сознание сбивается, хронология смещается и в конце концов режиссер заслоняет собой и авторов, и реквизит.

Подборка стихов Ларисы Миллер "И нет прочнее уз" - это песни, пляски и молитвы на грани жизни и смерти. Дерзкий замысел, но автор знает, на что идет, и готов к последнему разговору, в его голосе нет фальши - разве что эмоциональный срыв, но есть внушительность и пронзительная правота.

Когда сгину, Господи, когда сгину,

На кого покину я ту осину,

Ту золотистую листьев пену┘

Подыщи же, Господи,

мне замену.


Комментарии для элемента не найдены.

Читайте также


В Совете Федерации остается 30 свободных мест

В Совете Федерации остается 30 свободных мест

Дарья Гармоненко

Иван Родин

Сенаторами РФ могли бы стать или отставники, или представители СВО-элиты

0
274
Россияне хотят мгновенного трудоустройства

Россияне хотят мгновенного трудоустройства

Анастасия Башкатова

Несмотря на дефицит кадров, в стране до сих пор есть застойная безработица

0
312
Перед Россией маячит перспектива топливного дефицита

Перед Россией маячит перспектива топливного дефицита

Ольга Соловьева

Производство бензина в стране сократилось на 7–14%

0
439
Обвиняемых в атаке на "Крокус" защищают несмотря на угрозы

Обвиняемых в атаке на "Крокус" защищают несмотря на угрозы

Екатерина Трифонова

Назначенные государством адвокаты попали под пропагандистскую раздачу

0
374

Другие новости