0
4246
Газета Печатная версия

20.06.2019 00:01:00

Адюльтер не по-русски, или Возвращение романа

Как будапештский Дом террора и горячие бани вдохновили Марию Рыбакову на книгу

Алла Марченко

Об авторе: Алла Максимовна Марченко - российский критик и литературовед.

Тэги: будапешт, ссср, евтушенко, ника турбина, рай, террор, эмиграция, гнедич


20-14-1_a.jpg
И поди разберись, чего там ждать в Раю.
 Аньоло Бронзино. Венера, Купидон и похоть.
1540-1545. Национальная галерея, Лондон
Открыв  9-й номер «Знамени» за 2018 год с новым романом Марии Рыбаковой «Если есть рай…», первое, что я сделала, – попыталась сыскать среди сохранившихся  вырезок из «Литгазеты» старую свою рецензию на ее «маленький роман» «Анна Гром и ее призрак». Не нашла, но не огорчилась – обрадовалась. Утраченный текст оживил в памяти куда более  необходимую  картинку в стиле нон-фикшен. Самое начало 90-х. То ли 9-й, то ли 10-й класс в продвинутой (по гуманитарной линии) московской школе. В среднем ряду на третьей или второй парте – смуглая, прехорошенькая яркоглазая девочка, иронически меня разглядывающая. Ни в облике, ни в повадке не было и намека на кровное родство со своими же героинями! А застоишься подольше, не без раздражения замечаешь, что сходство реальной Марии Рыбаковой с ее  якобы отражением в романном зеркале – кажимость. Уникальность личного опыта, свое собственное «незавершенное настоящее» не завораживает и не ограничивает автора. Из «пестрого мусора общежития» выбираются не те «крупицы пристальной прозы», каковые с подгонкой под ответ нарасхват использует нынешняя, особенно женская, проза при блочном строительстве романизированных (крупноформатных) проектов. Не брезгует столь безотказным стройматериалом и Рыбакова. Однако в шкатулку для более тонкой вышивки попадают «крупицы» иного рода, то есть такие «сюжетные единицы», что, по формулировке Лотмана, обладают способностью «автоматически втягиваться» в смысловой контакт с самыми непредсказуемыми фабульными комбинациями, включая, кстати, и «совокупность всех текстов данного жанра». В результате даже заданные жанром сюжетные «метаморфозы» становятся непредсказуемыми.

Впрочем, в «Анне Гром» в причудливых превращениях и странных сближениях еще относительно легко угадывалось «общее состояние» «подлетышей перестройки», кто, как и Мария Рыбакова, раньше других храбрецов воспользовался внезапным расширением постсоветского миропорядка. Исчезали они с родительских глаз быстрехонько, спешно, подгоняемые кто всего лишь попутным ветром, кто соблазном  дальних странствий, а кто, как и Рыбакова, еще и «тоской по мировой культуре». И не засушенной в спецхранилищах туземных библиотек, а живой, в набухающих почках роста. Берлин, Университет Гумбольдта, Калифорнийский… И наконец, знаменитый Йель, а там и докторская по философии. И вдруг именно оттуда, из прекрасного ученого высока обрушивается на затюканные наши головы то, чего почему-то не ждали, то есть остросовременная беллетристика, а не ученая монографистика (в пандан Сергею Аверинцеву). Словом, не беллетризованный ежедневник, а неожиданно нервный крик! SOS, SOS – спасите наши души! Придуманный западный рай для слишком многих первенцев нового российского быта оказался  бесприютней родимого ада. Впрочем, в случае «Анны Гром» крик был на удивление умело артикулирован, и Ольга Славникова, назвав прозу Рыбаковой «головной», немедленно отыскала в толкучке литтусовок потенциальных «совместников»: «От западного интеллектуала Александра Пятигорского до молодого посткафкианца Данилы Давыдова».

А вскоре с текущей критикой я развязала, отчего последующие метаморфозы Рыбаковой прошелестели фактически мимо меня, включая, как ни странно, и внезапного «Гнедича». Решила, помнится, что при ее-то «микроскопической наблюдательности» и чувстве эпохи Николай Гнедич, в полный много выше среднего рост, и именно с ее помочью непременно протиснется. Пусть и бочком, но протиснется в ту еле заметную щель меж двумя знаменитыми «прижизненными» его «портретами», стараниями пушкинистов обнаруженную. Но  это я сейчас так вижу. А тогда, похоже, мешал, точнее,  застил, сбивал с фокуса не Гнедич, а выбранные автором и жанр (мини-роман в стихах), и ракурс. Впрочем, Рыбакова опять споперечничала: предъявила не исторический (русско-античный, как когда-то Юлия Латынина) и не посткафкианский, а откровенно читабельный  любовный роман. Про рай в индийском шалаше, похожем, как ненароком съязвила одна из рецензенток, на арбатскую клетушку с отдельным входом. Помните у Слуцкого: «У меня была комната с отдельным входом…/ Мои товарищи жили с тещами/ И с женами, похожими на этих тещ»? Впрочем, «Раю» предшествовал не «Гнедич», а «Черновик человека» (2014), печальная повесть о лишенцах, ходом вещей то ли выпавших, то ли выброшенных из современности. Из всем известного экстравагантного черновика –  трагического самоубийства чудо-ребенка Ники Турбиной, к раскрутке которой не кто-нибудь, а сам Евгений Евтушенко руку, что называется, приложил, психологически сложные детали намеренно удалены.

20-14-11_a2.jpg
Мария Рыбакова.
Если есть рай… –
Знамя, 2018, № 9–10.   
В третьем за 2019 год номере журнала в рубрике «Говорят лауреаты «Знамени» автор «Рая» связывает возникновение (миг зачатия замысла своего нового полнометражного романа) через сближение, казалось бы, нарочито несоразмерных событий. Дату своего  приезда в Будапешт (поздняя осень 2016-го), когда Венгрия праздновала 60-летие  антисоветского восстания 1956 года и первое  знакомство с двумя наиглавнейшими достопримечательностями страны: с Домом террора и знаменитыми  горячими купальнями. Во избежание недоразумений цитирую: «… я начала писать книгу, как только вышла из этого музея. Сам город Будапешт настаивал на форме  романа». И не вообще романа: «В основе романа о Будапеште должен лежать адюльтер. А в рай я попадала каждый раз, когда окуналась в горячую воду будапештских купален, чьи  названия и сейчас кажутся  мне магическими заклинаниями вроде «сезам, откройся!» Как вам – не знаю, а мне не открылся. Золотой ключик к смыслу целого заклинило. Ведь слова о том, что в основе романа о Будапеште должен лежать адюльтер, не авторские. Они принадлежат  венгерскому прозаику Гроссшмиду (он же по-мадьярски Шандор Мараи), и произносит их не героиня романа, а сама Мария Рыбакова. А это, повторяю, хотя и не дьявольская, как  не раз подчеркивалось, а все-таки разница. Даже в  отрочестве реальная Маша Рыбакова  и атмосфера школы, которую она окончила, и ее романное альтер эго – бойкая активистка,   получившая приз журнала «Пионер» за сочинение о Венгрии, если и схожи, то только портретно. Больше того. Книгу Мараи автор на самом деле наобум покупает в  американском книжном, а в романе героиня получает ее из рук некоего Малкина, который чуть не сгодился на роль мужчины ее женской судьбы, если бы Рыбакова не решилась на  откровенно антирусский вариант современного адюльтера. Не в политическом аспекте,   разумеется, а  в литературном, то бишь в таком изводе, что невольно перелистываешь в памяти старинные российские адюльтеры, даже «Анну Каренину» и «Даму с собачкой»   иными, нынешними глазами, освобождая «женский персонал» от слишком тяжелых для  его психики «высоких материй». Правда, дорогу в этот «рай» в рыбаковском тексте перегораживает громадина Дома террора, музея ненависти к российскому псевдокоммунизму, выйдя из которого Рыбакова, по ее  же признанию, и начинает писать свой как бы отказавшийся от российского литгражданства  роман.

Сезам, откройся! Не открывается.

Ну да, я ведь не заметила, а заметив, не сообразила, что бетонная музейная кубышка,   начиненная ненавистью ко все еще шастающему по миру призраку коммунизма, еще и  памятник истории идеологических заблуждений всего человечества, а значит, и Дом  Мирового Заговора против Живой Жизни на планете Земля. «В марте тридцать восьмого Александр Гроссшмид вышел погулять на бастионы, окружавшие Старый город…Те, с кем он обычно обсуждал поэзию в кафе или играл в теннис, жили неподалеку и тоже выходили пройтись…Вдруг он замедлил шаг. Ему пришлось схватиться обеими руками за каменный парапет, шедший вокруг бастионов. Ему показалось, что под  ногами, по земле, пробежала едва заметная дрожь. Что-то сдвинулось то ли  в воздухе, то ли на земле. Так бывает перед землетрясением…В этот день двенадцатого марта  тысяча девятьсот тридцать восьмого года за сотни километров от Старого города немецкие войска вошли в Вену. Аншлюс означал начало конца жизни, какой ее знал Александр Гроссшмид…»

Скажете, я искажаю смысл романа. А как иначе? Смысл, опять же по Лотману, –  категория личностная. 


Оставлять комментарии могут только авторизованные пользователи.

Вам необходимо Войти или Зарегистрироваться

комментарии(0)


Вы можете оставить комментарии.


Комментарии отключены - материал старше 3 дней

Читайте также


Как афганские джихадисты вербуют исполнителей терактов

Как афганские джихадисты вербуют исполнителей терактов

Кабульские спецслужбы заманивают граждан Центральной Азии в ловушку

0
790
Региональная политика 25-28 марта в зеркале Telegram

Региональная политика 25-28 марта в зеркале Telegram

0
239
Хочу истлеть в земле родимой…

Хочу истлеть в земле родимой…

Виктор Леонидов

Русский поэт, павший в 1944 году недалеко от Белграда, герой Сербии Алексей Дураков

0
779
Готовы ли Москва и Запад сотрудничать в борьбе с терроризмом

Готовы ли Москва и Запад сотрудничать в борьбе с терроризмом

Европа опасается новых нападений исламистов

0
1333

Другие новости