Что позволено писателю?

Недавно меня вез методом пробок и ошибок пойманный водила. Мы ползли несколько часов и разговорились. Парень за тридцать. У него была ожесточенная складочка у губ. Дешевые сигареты. Дымок и матерок сквозь зубы. Ясный и язвительный взгляд мученика. Рассказал про жизнь свою вполне обыденную. Служил в армии, сидел на «винте», сидел в колонии три года за кражу кабеля, сейчас устанавливает антенны. Жена и двое детей живут в деревне в Калужской области плюс еще двое детей той же женщины, но от предыдущего ее мужика.

– А ты чем занимаешься?

– Пишу, – ответил я.

– Бумагу мараешь? У меня дед был – военный и журналист. И всегда говорил мне: учись, Вовка, учись! Чтобы в жизни не поднимать ничего тяжелее ручки и карандаша┘

Вот в этих словах – нутряная правда. Литературное занятие – это не только судьба-почва вперемешку с лепестками кровавого пота, но и халява, возможность «дуриком сачковать», расслабить тело и не надрывать. Гуманитарный Гольфстрим в подводном царстве, где большинство обречено на ледяное сдавливание бытом, – это и есть феодальный принцип отчуждения.

Россия – страна праздничной войны. У нас и барство до предела. Почему наша элита так немилостива к «белым неграм», а интеллектуалы, вышагивая по спасительной кромке Тверского бульвара, так нервозно чванливы к ширящейся на тысячи километров «черной дыре» народной жизни? От парадокса, от двойственности, от болезненной сложности вопроса┘ Отсюда – разрубание узлов слепым ударом. Именно сопереживание понурым и голодным и рождает желание хохотнуть сыто в чью-то гнутую спину под ветхой рубахой┘

В этой ситуации каждый, и банкир, и бомж, и писатель, и слесарь, считает, что ему позволено все, разрешено больше, чем другому. Это особые законы – несправедливости.

Именно поэтому все становятся не господами, а даже рабами - подлых порывов, извращенного идеализма, рабами шанса на насилие, временного успеха. Временного - среди эмоций и вычурного неравенства нет ничего постоянного.

Но писатель отделяется своей зеркальностью, правом стать легким и бесплотным, быть ручкой, карандашом, клавиатурой, листом, монитором. Выдавить из себя по капле раба, чтобы ничего не осталось.

Ему интересны люди,

Но, может быть, потому,

Что все они – лишь прелюдия

К никакому ему.

И с каждым он разговорчив,

И каждому сателлит,

Кто глянет очами в очи –

Ресницы ему спалит...

Однако под прочной кожей –

Прохлада и темнота,

И люди, его тревожа,

Не выдавят ни черта.

По склону слепые сани.

По жилам жестокий яд.

Поезд – по расписанию.

По приказу – снаряд.

Пингвин под гипнозом хлада –

Все движутся, ищут цель,

И, услыхав «Не надо!»,

Наскакивает кобель...

Кто любит табак и вина,

Кто воздух и молоко,

И все же возьмем пингвина –

Таким умирать легко.

Нет, сколько бы он ни весил,

Пускай он во льдах навек,

Он будет фальшиво весел┘

Таков порой человек.

Сограждане, птицы, звери

В отчаянной их борьбе –

Сплошное одно преддверье,

Горячая дверь к тебе.

А за горячей дверцей –

Мир хлада и темноты.

И те лишь единоверцы

Кто веры лишен, как ты.

Это стишок из моего нового романа, который скоро выйдет. Вариант равнодушного наблюдателя.

Настоящий писатель знает, что бытие – лишь наклейка, которую можно подцепить ногтем с матовой дверцы холодильника. Такое мудрое понимание дает абсолютную свободу действий и мнений. Что бросает писателя на очередной бруствер? Не одна пресловутая жажда художественного опыта, а и то понимание жизни, которое можно назвать экзистенциальным авантюризмом, а иногда – тайным равнодушием. Все же желательно лично не убивать старушку топором и не возить Лолиту из отеля в отель. Высшая свобода – буянить за письменным столом.

И еще. Не только в России, но всегда и всюду к безоглядной вольнице отчего-то примешивается потребность хоть захудалого, но слова доброго, «гражданского высказывания», сострадания другим людям.

На самом деле, для писателя равновесие, даже нигилистическое, – какая-то заоблачная роскошь. Нет и не будет объективности, умиротворения. Есть всего одна возможность состояться: стать рабом любви и самоотречения, раздраженной совести, ало скакнувшего в мозг праведного гнева и багрово плюнувшей в глаза изнутри ярости благородной.

Дозволено быть святым.