Лев Пирогов
Россия: нулевые годы.
Фото из ЖЖ-комюнити ru_gopota
Нет, ну какая же я все-таки сволочь: партия и правительство заботятся обо мне, часы особенные в коридоре за миллиард миллионов рублей повесили, чтобы на работу, как на праздник, чтобы каждое утро – зубы почистил и, разодрав десны улыбкой, в метро, а там раз, и любимая работа – приносить ДЕНЬГИ любимой фирме, и часы даже такие повесили – типа коробочка под потолком, а из нее лучик электрический на стену, а в лучике циферблат, тень циферблата, такое чудо, я аж прослезился. Не говоря о том, что в туалете плюнуть нельзя, чтобы не попасть в заботливую уборщицу с пузырьком душистого газа и модернизированной чудо-шваброй, а суровые карпатские мужики с черными усами и спрятанной далеко-далеко отсюда душой каждую пятницу полируют чем-то отчаянно химическим линолеумные полы, так что страшно ступать по ним своими сразу такими доисторическими ботинками, идешь, допустим, в буфет, а в буфете стакан сока и маленькая плошка салата всего лишь за сто рублей, вот что партия и правительство для нас делают, а горчица так и вообще БЕСПЛАТНО, живи себе да живи...
И что я за мразь такая, раз ничего этого не ценю? А наоборот, только и мечтаю о том, чтобы я поскорей сдох, или лучше наоборот, чтобы все вокруг поскорей сдохли, как там в песенке поется: завыть на луну – никто не услышит, сколько волка ни корми бесплатной горчицей.
Я же ведь на неделю уезжал в Ясную Поляну – общаться со всеми этими аутсайдерами, русскими писателями, которые пьют много водки. Но водки в этот раз пил мало, всего дважды не смог встать с похмелья, а в остальное время вставал и шел в лес – сразу от гостиницы направо, мимо Яснополянской больницы, мимо куриного загона с выклеванной половинкой арбуза, мимо отделения «Хирургия», вход в которое ознаменован двумя крашенными под металл гипсовыми львами, жадно пожирающими два гипсовых куска мяса с натурально торчащей гипсовой костью (можете не верить, но так и есть), мимо взаправдашней березовой рощи – в лощину, к ограде (я знаю, где там дыра), через болотце, через ручей и через луг к лесу, как партизан, а над головой облака, как в кино про «Войну и мир», конец первой серии, и плакать хочется – до чего хорошо, до чего по-настоящему все, будто в машину времени попал.
Понимаете, будто попал в машину времени, и не за 180 километров от Москвы (Тульская область, Щекинский район), а прямо в палеолит какой-то там перенесся: ни тебе зубных щеток, ни газет, ни квартирного вопроса – одни мастодонты. Ну и трава – та же самая, и облака – те же самые, и даже болотце. И лес, а потом сад, и на старых, как все лучшее на Земле, яблонях скорчилась в листве битая какими-то черными точками и оттого совершенно взаправдашняя антоновка. Я иду через сад, раздвигая ботинками (теми самыми, только сейчас, на фоне мастодонтов, они как новенькие) высохшие бодылки садового сорняка, и внезапно вижу перед собой темную бревенчатую стену сарая – в листве за ней что-то белеется, ого, это же дом Толстого, но мне не туда.
Я иду в еловый бор «Елочки» через Чепыж. Спускаюсь, мечтая запнуться об прыгучие еловые корни, и по Косому лугу – к речке Воронке, и через нее по дощатому мостику вдоль леса, название которого я забыл, по лугу, название которого я забыл, но, когда мастодонты, не нужно столько названий. Там лето, стрекозы и бабочки, и одна из них, оранжевая, села на цветок чертополоха и ест, а прямо под крылом у нее сидит шмель и тоже ест, а в ногах у меня шныряют ящерицы, и мыши, и ежики, и кто-то еще, и когда я просто падаю на спину и начинаю бессильно смотреть вверх, то вижу расфокусированными глазами сначала стайку мельчайших соломенных мошек, прилетевших от реки кружить над моей запрокинутой в траву головой, потом птиц, а потом прозрачные пузырики, которые плывут перед глазами от кровеносных сосудов. Если на них не смотреть, их хорошо видно, они похожи на слипшиеся молекулы, но если поведешь за одной из молекул глазом, она ускользнет, увернется от взгляда, и я лежу, подо мной звенит и стрекочет вечная, как жизнь, трава, надо мною летают молекулы, над ними мошки, а над мошками птицы, и всю эту, словно нарисованную и увиденную со стороны, пирамиду удерживает, как эквилибрист в цирке, Бог, и вот я лежу точнехонько на своем месте и тоже участвую в Его замысле или уж во всяком случае дела не порчу┘
┘А те световые часы намного больше энергии жрут, чем обычные или на батарейках. И, если задуматься, то берут они ее, эту энергию, от речки Воронки и от мошек тех соломенных, хотя мошки об этом, вероятно, не знают. От травы берут, хотя и вечно живой, но очень холодной. От тех двоих мужиков, что на Верхнем лугу копали картошку. На припеке, в двух шагах от недостижимого для них леса, безнадежно наклонившись к сухой пылящей земле. Я прошел мимо, не поздоровавшись, с ужасом покосившись на заскорузлые пустые мешки, потому что слишком хорошо помнил сцену «Базаров и мужики» из известного нам романа, и не слишком мне хотелось копать картошку. Но за траву и мошек, столь нечутких к обкрадывающим их часам, все равно было обидно.
Когда приехал назад в Москву, долго не мог привыкнуть. Что со мной, куда я попал? Будто потерял или забыл что-то, будто вытащили из организма какую-то маленькую, но важную для его нормальной работы детальку, будто свесился с балкона и уронил что-то, похолодев от ужаса, хотя сам не упал. Особенно трудно было в метро, прямо паника накатывала, и напомнило мне это один случай.
Сидел поздно вечером в метро на скамейке, ждал поезда. Людей на перроне почти не было. Когда поезд подошел и я шагнул к распахнутой двери, ко мне метнулся маленький человечек ≈ верткий, черный, нездешний. Что-то неразборчиво лопоча, он заботливо закружил вокруг, стал хватать меня за одежду, хлопать по ней руками, отряхивать. Я удивился, попытался заглянуть себе за спину и тоже невольно закружился в этом нелепом танце. Вдруг испугался ≈ карманы!.. Из карманов что-то утащить хочет! А человечек, все так же мелко суетясь и лопоча, вдруг оставил меня и юркнул в вагон. Дверь за ним в тот же момент закрылась, поезд ушел, а я остался ≈ и принялся сосредоточенно обшаривать карманы. Все на месте. Механически снова сел на скамейку. И вдруг почувствовал, что именно не на месте.
Не на месте оказался я сам. Понадобилось усилие, чтобы вспомнить, где я и что со мной. Я смотрел вокруг и не узнавал станцию. Нашел на стене буквы и долго пытался прочесть название. Пока читал, забыл, куда же мне надо. Пока вспоминал, забыл сколько сейчас времени. Пока соображал, что надо посмотреть на часы, снова забыл, что я вообще здесь делаю. Закружилась голова. Потом заболела. Назойливо болела всю ночь.
Утром, с трудом преодолевая дурноту, побрел на работу. Тяжело, будто мешок несу. Против обыкновения, наплевав на приличия, сел на свободное место ≈ не мог стоять. На станции «Курская» зашли двое мужичков, как видно, с вокзала. Волосы цвета выгоревшей соломы, неброские, неяркие лица. Рядом со мной освободилось место, один сел. От него приятно пахло сундуком, плетеными половиками... Посыпалась округлая деревенская речь, о чем говорили, не помню, но голоса завораживали, убаюкивали ≈ хотелось ехать и слушать вечно. Жаль, что мужички, подхватив узлы, вышли на «Комсомольской». Но голова прошла. Понимаете?
Для особо недоверчивых уточняю: нагрянул ЧУЖОЙ, задурманил, навел под видом заботы порчу. А прошли мимо равнодушные русские люди, рукавом махнули... и сразу нет ничего. Ни головной боли. Ни вымирания. Ни ада по телевизору. Ни даже часов тех световых, электрических.
Именно там, в Ясной Поляне, я понял, что катастрофы нет. Как нет никакой беды в том, что мы все умрем. Солнце всходит и заходит, люди приходят и уходят, а трава, комары и речка Воронка остаются. И раз так ≈ ничего не страшно. Никакой социализм, никакая культура, никакая революция, никакие реформы не нужны. Поняв это, я успокоился всерьез и надолго.
Один товарищ упрекнул меня: что же ты Пиночета предал? Это у Бориса Екимова повесть была ≈ «Пиночет». Так прозвали председателя колхоза, который запретил своим колхозникам воровать. А дело было аккурат после перестройки, колхозы разваливались, зарплат не платили, техники не было, комбикормов не было, ничего не было, дома скотину кормить нечем. Мог бы и войти в положение ≈ у всех дети ведь... И многие входили. А Пиночет ≈ нет. Банку молока унесла с фермы ≈ осталась без работы, живи как знаешь. Я тогда написал, что пренебрежение милосердием ради общего дела у нас сегодня принято называть «фашизмом». И что альтернативой «фашизму», таким образом, являются эгоизм и безответственность. За отступление от этого и упрекнул меня мой товарищ. Что ж теперь, дескать, ≈ давайте, русские люди, доживайте, гребите каждый под себя ≈ по мне вы и так хорошие?
Объясняю. Воруют ≈ потому что «осознание катастрофы», а от этого «жизнь коротка», спасайся кто может, все с корабля на бал. А если никакой катастрофы нет, и корабль не тонет ≈ растаскивать его на плавучие доски-бревна не нужно. Разрозненными сверхусилиями одиночек-пиночетов, даже если эти усилия растиражируют государственные массмедиа и освятит искусство, общего дела не сделаешь. Это уже показала советская история. Председатель Михаила Ульянова был, Коммунист Евгения Урбанского был ≈ а все равно воровали. И украли практически все, до основанья, до травы, до комаров и речки Воронки. Но уж это осталось. И главное теперь ≈ понять, что «живем мы тут», а раз живем ≈ значит, и умираем, ничего не поделаешь, зачем дергаться.
ЖИВЕМ ≈ значит, влюбляемся, совершаем стыдные и непростительные ошибки, мечтаем о лучшей доле, лежим на лугу, задрав голову и глядя в это высокое, бесконечное небо, раз в год бросаем курить и раз в двадцать лет перечитываем «Войну и мир», закусывая ослепительно хрустящими солеными огурцами. МЫ ≈ значит, что все это не наше личное достояние, не наш отдельный от других опыт, не наше персональное озарение и не наша исключительная ответственность. Люди и поддержат, и, если надо, накажут. На миру не только смерть, но и жизнь красна. Помните, как контуженный Ростов бежит в кусты от француза, нелепо швырнув в него пистолетом: «Убить, убить МЕНЯ, которого все так любят?..» А потом солдаты (каждого из которых тоже «все любят») строем шагают на французские штыки. Шрапнель выкашивает шеренгу за шеренгой, но звучит команда «сомкнуть строй», и оставшиеся снова идут. Никто не бежит. В строю труса нет.
ТУТ ≈ значит, что очень важно быть в этом строю, иметь свое место. Главное, на своем месте быть. Что еще про родину скажешь?
Когда она есть ≈ все не страшно.
Дарья Гармоненко 
