Валерий Астанин Прошло уже много времени после отбоя, а я все никак не мог уснуть на новом месте, в казарме спортроты Туркестанского военного округа.
Перед глазами стояли картины прошедших пяти месяцев, которые очень круто изменили всю, так хорошо начинавшуюся жизнь перспективного спортсмена – волейболиста.
Стояла ясная и теплая осень. Я вышел из института, где решал вопрос сдачи нескольких «хвостов» в течение текущей недели, и не спеша спустился по лестнице к остановке троллейбуса. В это время откуда-то вынырнул старенький автобус, из открывшейся двери выпрыгнул майор и, представившись, пригласил проехать с ним в военкомат, чтобы уточнить кое-какие документы.
Ничего не подозревая, тем более что это было по пути, сел в автобус. Там уже сидели несколько человек, среди которых узнал Бориса Бортновского, боксера-полутяжа, уже довольно известного в Алма-Ате.
Однако привезли нас не в военкомат, а сразу в воинскую часть, где майор Шлинчак, оказавшийся начальником физподготовки дивизии, объяснил, что, поскольку мы все уже были отчислены из института, нас призвали на военную службу. Вот поэтому мы и оказались здесь.
Так неожиданно началась моя военная служба в спортвзводе, которым командовал старший лейтенант Белоруков. За постоянные жалобы и нытье на свою якобы неудавшуюся службу и жизнь мы сразу окрестили его Шуриком-нытиком.
На некоторое время, до принятия присяги, всем нам, 23 спортсменам, пришлось забыть о тренировках. Зато нам был составлен распорядок дня, по которому до обеда мы занимались в части, а после обеда шли в увольнение на тренировки до 21.00.
Исключение составляли дни (два раза в месяц), когда взвод заступал в караул. Основное напряжение для нас, спортсменов, исходило от старшины роты Федорчука, мужика лет под 40, очень плотного сложения, с красным и всегда потным грушевидным лицом. По высказыванию Бортновского, у него жевательная часть была значительно шире мыслительной.
Он сразу же всем и вся стал говорить, что быстро сделает из нас, изнеженных белоручек, настоящих солдат. И повторял, как заклинание, свое жизненное кредо: «Спорт здоровому человеку не нужен, а больного угробит». Не знаю уж почему, но придирался он к нам по всякому поводу и даже без оного.
Через пару месяцев мы уже свыклись с подобным положением, и наша солдатская жизнь так бы спокойно и текла, если бы не два события, после которых мы все оказались разбросанными по огромной территории Туркестанского военного округа.
В декабре 1964 года командование дивизии решило отдельно расположенный спортгородок с футбольным полем обнести бетонным забором. Решение этих грандиозных планов было возложено на майора Шлинчака и пока еще ничем не отличившийся спортвзвод.
Был составлен новый распорядок дня, по которому до обеда мы должны были ставить забор. Для осуществления этой задачи были определены четыре группы по пять-шесть человек. Одни из них должны были копать ямы под столбы в уже мерзлой земле, другие – их ставить, а остальные – вставлять в пазы столбов плиты. В зависимости от количества построенных пролетов мы отпускались на тренировки.
В короткой напутственной речи начфиз пообещал, что если мы закончим эту работу к 1 Мая, то всех отправит в отпуск, а если нет┘ «вам не позавидуют даже гауптвахтники», – взбодрил он нас. Белорукову в случае успешного завершения строительства пообещал ходатайствовать о назначении на роту.
К началу марта мы уже сделали больше половины этого забора, но тут неожиданно, как всегда, пришла очень дружная и теплая весна, и когда однажды утром мы пришли на наш объект, то увидели картину, от которой стало немного не по себе.
Майор Шлинчак и Белоруков стояли по стойке смирно, а замкомандира дивизии полковник Семенов, показывая рукой на то, что еще вчера было забором, материл их на чем свет стоит.
Мы уже сами сообразили, отчего это произошло. Ямки, которые мы копали под столбы, были не глубже 60 см, а надо было не меньше метра. Пока земля была мерзлая – забор стоял, а как грунт подтаял, он и поплыл.
– Вот к чему приводит спешка, – рассуждали мы, глядя на покосившийся, а кое-где уже упавший забор.
Увидев нас, полковник подбежал к нам и пригрозил:
– Я вас в караулах и нарядах сгною. Вы у меня теперь потренируетесь, оболтусы. Свалились на мою голову. Всех разгоню. – Плюнул себе под ноги, сел в машину и укатил.
Глядя на начфиза, мы почувствовали приближение новой грозы и развязки нашей драмы. Сначала Шлинчак медленно повернулся к поникшему командиру взвода и зло прошипел:
– Ты все просишься на роту, да тебе и отделения многовато, размазня ты этакая. – Потом развернулся к нам и сказал: – Я вас набрал, я вас всех и разгоню. Я вам покажу небо в алмазах. – И пошел по направлению к штабу дивизии.
Взводный с обреченностью посмотрел на нас и сказал:
– Я так и знал, что вы угробите меня окончательно. А теперь марш в казарму, готовьтесь заступать в караул.
Расстроенные, мы возвращались в казарму. Настроение было отвратительным. У многих рушились все спортивные планы на этот год.
Старшина Федорчук, видимо уже прослышавший о «строительном подвиге» спортвзвода, был несказанно рад еще и потому, что нам на весь оставшийся день устроили занятия по строевой подготовке.
Вечером старшина со своими друзьями – сверхсрочниками отмечали какое-то событие. Он так напился, что его практически принесли на руках и оставили ночевать в казарме. До часу ночи никто не мог уснуть, все терпели его громоподобный храп. Вдруг Васильков, борец-вольник, в качестве компенсации нам моральных мук предложил всем помочиться в сапоги подгулявшему старшине.
Обычно старшина ходил в яловых сапогах, а сегодня, видимо, по торжественному случаю был в хромовых. Вот мы ему и надули в них всем взводом. После этого акта, довольные своей мальчишеской местью, легли спать.
Утро началось с обычной команды «Рота, подъем!», а кто-то вдруг еще и заорал:
– Трево-о-га!
Старшина вскочил и с похмелья сунул одну ногу в сапог. Брызги оттуда вмиг его отрезвили.
– Кто это сделал? – зловеще спросил он. – Я же вас всех в порошок сотру. Вы меня надолго запомните. – И, взяв сапоги двумя пальцами, пошел в туалет, а мы быстро испарились из казармы.
В карауле основной темой разговоров были предположения о том, чего же нам ждать от старшины. Мнения были разные, но все сошлись в одном, что он сделает то, что действительно мало нам не покажется.
Борис Бортновский и я были в одной смене, у меня – пост № 4, у него № 5. Уже светало, я сменился, и мы пошли к Борису на пост, но его там почему-то не оказалось. Подумав, что, возможно, его прихватило по нужде и он где-то рядом, стали громко его звать. После безуспешных поисковых попыток его найти разводящий доложил начальнику караула, что рядовой Бортновский с оружием покинул пост. И тут пошло-поехало. Не успели мы дойти до караульного помещения, как уже подняли и оповестили всех.
Шурик сидел на табуретке у стола с таким видом, будто он готов немедленно совершить самоубийство. Все наши стояли рядом и успокаивали его.
Где-то около семи утра в караулку спокойно вошел Бортновский. Мы молча уставились на него, а Белоруков вдруг начал хвататься за пистолет и орать, что в войну он бы лично расстрелял такого гада.
– Ты где был, сволочь? Тебе что, в твоем боксе все мозги отбили? Из-за тебя вся дивизия на ушах стоит, а он пришел, как будто ничего не произошло, ему, видите ли, все до лампочки.
Бортновский явно не ожидал такого поворота и немного растерялся.
– Да я две ночи почти не спал, зуб болел, – заикаясь, промямлил Борис, – а здесь Егоров дал мне одну таблетку снотворного. Я на посту ее проглотил, потом залез в укромное место, там за горкой, где теплоцентраль, прилег и через несколько минут вырубился. Вот только сейчас проснулся.
Поражало то, что он искренне не понимал, в какую ситуацию попал сам и как усугубил положение нашего многострадального взвода, особенно после неудачного строительства забора.
Белоруков уже звонил кому-то наверх и объяснял создавшееся положение. Однако, судя по его ответам, ничего хорошего ни Бориса, ни нас не ожидало.
Минут через десять в караулке появилась целая делегация, которую возглавлял мрачный, как туча, полковник Семенов. Посмотрев на Бортновского, он спросил, обращаясь к Белорукову:
– Почему у преступника в руках оружие? Почему он до сих пор здесь, а не на гауптвахте? Вы что, Белоруков, вместе с ним хотите под трибунал?
После этих слов на Шурика было страшно смотреть. Он что-то нечленораздельно промычал и вырвал карабин из рук несостоявшегося дезертира, а двое солдат из комендатуры увели Бориса.
Когда все ушли, старлей, сел на табурет и, обхватив голову руками, запричитал:
– За что мне все это, ведь я же им говорил, что не люблю спортсменов, зачем меня к вам направили? Что же теперь будет?– скулил он.
Мы все сами были ошарашены и молчали.
Сменившись с караула, мы уже знали, что нас расформируют и отправят в разные уголки огромного тогда Туркестанского военного округа. Во взводе поселилась грусть.
Не скрывал радости только старшина Федорчук, который громко, чтобы все слышали, говорил:
– Я ведь предвидел, что этим все закончится. Наконец-то эти лоботрясы и лентяи по-настоящему потянут солдатскую лямку.
Через неделю нас, троих волейболистов, отправили в Ташкент, в спортроту округа, для участия в чемпионате Узбекской республики. События последних недель очень сплотили нас, мы стали неразлучной тройкой.
Прошло уже три недели, как мы влились в новый военно-спортивный коллектив. Здесь, безусловно, было больше времени для тренировок и совсем другое отношение к нам, спортсменам. Дух спортивного состязания постоянно кружил над нами. Вот только очень не хватало тех ребят, с которыми я тренировался последние годы, тех, кто помог мне уже подняться до сравнительно большого уровня в спорте. Мы часто вспоминали спортвзвод и всех ребят, с которыми начали службу и так неожиданно расстались.
Вот и сегодня что-то нам не спалось.
Вдруг в коридоре возникли какой-то шум и крики. Мы встали и вышли посмотреть, что случилось. Оказалось, борцы поспорили с боксерами – кто из них в час ночи дальше прыгнет в длину с места. Присоединились к болельщикам. Победили более азартные борцы. После окончания этих импровизированных соревнований все быстро разошлись. Долго устраивался, чтобы удобнее улечься, прикрыл глаза, но опять поползли воспоминания.
С какой-то обидой думалось, как несправедливо обошлась с ним судьба. Ведь еще целых два с половиной года службы, а что потом? И, не зная ответа на этот вопрос, незаметно уснул.
Тогда я не мог даже подумать, что дальше будет ЦСКА, военное училище, академия и 45 лет военной службы – вся жизнь, связанная с армией.
Дарья Гармоненко 
