Неотрывно следи за стучащими пальчиками, чтобы не попасть впросак. Кадр из фильма «Карнавальная ночь». 1956
Весной 1979 года в Ливию на должность старшего группы советских военных специалистов прилетел генерал-лейтенант Николай Александрович Столяров. Было ему в ту пору около пятидесяти пяти, с благородной сединой, внешне чем-то похожий на джеймсбондовского шефа из фильма Live and Let Die с Роджером Муром в роли агента 007. Многим, особенно поначалу, он казался человеком крутого нрава, слишком требовательным, даже жестким, дравшим с подчиненных почем зря три шкуры и при этом находившим в этом занятии немалое удовольствие.
На самом деле, был Николай Александрович хоть и требовательным, строго спрашивающим за небрежность в работе, но всегда оставался человеком глубоко порядочным, готовым помочь другим. Многое мог простить, кроме подлости и предательства, отсекал деловые качества от пустозвонства, не терпел лицемерия и ханжества, к тому же был начитан и эрудирован. Он быстро вживался в непростую обстановку в непростой стране, на самом пике советско-ливийского, в том числе и военно-технического, сотрудничества. Отсутствие опыта работы в условиях восточной экзотики с избытком компенсировалось неукротимой энергией, твердой волей, живым интересом к истории, культуре, традициям Ливии.
ПАРОЛЬ ИЗВЕСТЕН ВСЕМ
Готовясь к командировке в Ливию, генерал Столяров где-то в запасниках нашего МИДа раздобыл некий кондуит по дипломатической переписке и теперь требовал от нас строжайшего соблюдения его требований. Отныне любое письмо, исходящее из генеральского офиса, должно было предваряться длинной и развесистой, как клюква, преамбулой примерно такого содержания: «Аппарат Старшего группы советских военных специалистов в вооруженных силах Социалистической Народной Ливийской Арабской Джамахирии (именно так называлась в то время Ливия. – Р.М.) имеет честь приветствовать (далее шло название ведомства, например Военно-протокольное управление, или Главное командование, или что-то еще) и выражает свои уверения в глубочайшем уважении…» Далее следовало еще несколько строк с просьбой принять пожелания ливийскому народу и его славным вооруженным силам процветания, прогресса, успехов в борьбе против империализма и так далее в том же ключе.
Собственно содержательная часть письма, в которой мы, например, просили оформить выездные визы прапорщику Петрову и его супруге, которые имели паспорта с нижеуказанными номерами, часто не превышала двух-трех строчек.
Заключала письмо не менее пышная концовка. Разница между ней и преамбулой состояла лишь в том, что заключительная часть начиналась словами «Пользуясь случаем, еще раз выражаем…», и далее повторялись все те же уверения и пожелания, присутствовавшие в преамбуле.
Разумеется, на очень высоком уровне, например, при переписке глав государств или министров вся эта витиеватая куртуазность сохраняется. Что касается уровня рабочего, не столь высокого, то арабская бюрократия, которая, кстати, ничуть не лучше и не хуже бюрократии нашей, отечественной, или, положим, европейской, в свое время отказалась от столь развернутых приветствий и пожеланий, придя к простым и незатейливым формулировкам. Большинство писем у арабов начинается коротким «Бааду ат-тахийя» или «Ат-тахийя уа фима баад», что переводится на русский примерно как «После приветствий» или «Приветствия и все последующее». Концовка ограничивается, как правило, двумя-тремя словами вроде «с глубоким уважением», или «заранее благодарен». Кроме того, на обороте второго экземпляра нужно было отпечатать текст перевода на русском языке.
Надо ли говорить о том, какой «восторг» испытали от этого нововведения все мы – исполнители и машинистки. Однако инструкции инструкциями, а жизнь брала свое. Как-то само собой тяжеловесные образцы эпистолярно-дипломатического жанра стали постепенно вымываться из нашего документооборота. В Ливии тогда насчитывалось несколько тысяч наших военных специалистов, не считая жен и детей. Не писать же такие «размашистые» письма в Военно-протокольное управление сержантам, которые и занимались оформлением документов, – этак ни времени, ни бумаги не хватит. Высокому протоколу следовали только в случаях, когда письмо касалось серьезных вопросов и адресовалось очень большому начальству.
Тогда мы шли к машинисткам, которые знали преамбулу и концовку, как «Отче наш». Стоило произнести одно слово «Приветствие», и на заправленный в каретку «Роботрона» лист бумаги с пулеметной скоростью выскакивали слова: «Аппарат Главного военного специалиста…» Потом диктовали содержание документа и, завершая послание, говорили всего два слова: «Целую, Столяров». Для машинисток это был своего рода пароль. Услышав его, они «на автомате» печатали концовку: «Пользуясь случаем… еще раз… примите наши уверения…» и т.д. Так мы и работали, пока однажды…
Где-то в начале апреля из Москвы поступила телеграмма о прибытии в конце месяца большой группы наших военспецов и членов семей. Всего более сотни человек, почти целый самолет Ту-154. Поскольку гостиницы в Триполи, да и в других городах Джамахирии в те времена были почти всегда переполнены, нам предстояло заранее известить ливийцев, чтобы те обеспечили наших людей жильем и по возможности сразу же отправили в другие города и гарнизоны тех, кому туда предстояло уехать.
Обычно самолеты вылетали из Москвы поздно вечером и прилетали в Триполи рано утром на следующий день. Поскольку в телеграмме было сказано, что рейс отправляется 21 апреля, встречать гостей надлежало 22-го. Так и было написано ливийцам в письме, которое я отбарабанил на арабской машинке.
ПОЦЕЛУЙ ОТ МИЛОЙ МАШИНИСТКИ
Наступило 21 апреля. С утра ничто не предвещало беды. Она прилетела ближе к полудню. В Триполи неожиданно высадился «десант», который мы ожидали лишь на следующий день. «Аэрофлот» перешел с зимнего расписания на летнее, и теперь самолеты вылетали из Москвы утром, а к полудню того же дня приземлялись в ливийской столице.
В воздухе запахло незапланированным «разбором полетов», и, судя по всему, крайним в этой истории предстояло стать мне. Начальник нашего отдела полковник Маслюк уехал в командировку по стране; его заместитель, прилетевший из Москвы несколько дней назад, только входил в курс дел. Мой напарник Леша Ковалев и еще один наш офицер, которого звали Сергей, улетели в отпуск в Москву. Я почувствовал себя человеком, которого вот-вот пригласят на эшафот.
В небольшом кабинете генерала Столярова народу – яблоку негде упасть. Собраны все отделы и службы. Кто сидит на стульях, делая серьезное, почти осуждающее лицо, кто жмется у стенки, незаметно подбадривая меня: дескать, держись, старина, сегодня ты крайним оказался.
– Кто писал письмо о прибытии этой группы? – тихим голосом спрашивает генерал.
– Я.
– Давай сюда.
Стремглав бросаюсь вниз, в нашу с Алексеем комнату, нахожу в папке нужное письмо. Вот черт! На оборотной стороне письма нет русского перевода. Снова бросок – в машбюро.
– Девчонки, выручайте – горю, – кричу им с порога.
Все машинистки заняты – срочная работа.
– Ладно, – говорит старшая машинистка Валя, отрывая взгляд от стопки бумаг. – Пусть тебе наша новенькая, Рита, напечатает.
Начинаются гонки со временем. Едва успеваю продиктовать просьбу о размещении и отправке в другие города, в машбюро влетает запыхавшийся помдеж.
– Тебя начальство срочно требует! – орет он.
– Лечу.
Остается напечатать только концовку письма.
– Целую, Столяров, – на ходу бросаю я машинистке Рите, а помдеж уже теснит меня к двери. Едва успеваю на ходу выхватить из каретки листок бумаги.
Генерал Столяров пристально вчитывается в каждую букву, будто ожидает подвоха.
Проходит минута, другая. Все спокойно. Третья…
Лицо генерала вдруг начинает багроветь, брови взлетают вверх. Понимаю: что-то пошло не так. Но что?
– Вы там, в своем отделе, совсем с ума сошли? – тихо произносит Николай Александрович тоном, не предвещающим ничего хорошего. – Эт-то кто здесь кого и куда целует?
До меня мгновенно доходит причина генеральского негодования. Сколько раз говорил себе: проверяй, как следует проверяй, не ленись. Опять поспешил, а машинистка… Она ни при чем, только что приехала, еще не знает нашего птичьего языка. Как я продиктовал, так она и напечатала.
– Казаков! – Мечущий молнии громовержец перевел взгляд на нашего старшего референта-переводчика. – Вот уровень работы ваших подчиненных. Переведите мне, что написано в письме.
Естественно, ни о каких поцелуях в арабском тексте речь не шла, что должно было, как мне казалось, снизить градус накала и смягчить суровое сердце шефа. Не тут-то было. Николай Александрович потребовал, чтобы это письмо ему перевели еще несколько переводчиков. И, лишь убедившись, что никакой крамолы и злого умысла не было, немного успокоился и перешел к моему публичному воспитанию.
Это была долгая и проникновенная речь, полная восхитительных эпитетов и неожиданных метафор, ярких сравнений и гипербол. Начинался театр одного актера, предназначенный теперь уже не только для меня, но и для собранных в кабинете зрителей. Не буду приводить в подробностях все выступление. Оно достойно отдельной статьи.
Всех людей, приехавших в тот день «не по расписанию», мы благополучно устроили на ночь, хоть и с некоторым трудом. Кого-то потеснили в гостиницах, кого-то разместили в квартирах у друзей и знакомых. Часть людей в тот же день удалось отправить в другие города.
О тех днях и людях, с которыми довелось служить, теперь вспоминается с теплом и улыбкой.