В граде Абаде

Пернатые соседи постоянно доставляют массу хлопот летчикам. Фото Reuters

Не ищите этот город на карте или глобусе. Так обозначена здесь столица среднеазиатской республики, входившей когда-то в состав СССР. В ней располагался крупный учебный центр по подготовке летно-технического состава для армий дружественных государств.

Естественно, без военных переводчиков там не обходилось, и помимо активного участия в учебно-плановых занятиях работа им доставалась самая разнообразная. К примеру, круглосуточное пребывание в гостинице для иностранных слушателей с целью выявления их проблем, наблюдения за порядком, недопущения пьянства и, тем более, употребления наркотиков, но главное, для пресечения возможных бытовых конфликтов.

А почва для них возникала регулярно. Вьетнамцы каждый вечер жарили селедку, заполняя четырехэтажное здание аммиачной вонью, похожей на ту, что возникает при тушении костра мочой. Это многим не нравилось, но маленькие, дружные вьетнамцы решительно отстаивали свои права на любимое кушанье.

Кулинарные изыски арабов пахли намного приятнее, но они резали баранов в комнатах для умывания, заливая кровью не только пол и стены, но и потолок. После чего разводили на газоне костер и жарили на нем мясо кусками и целыми тушами.

Тут же, под окнами гостиницы, они резали крупных телят, которые иногда вырывались и начинали гонять забойщиков по лужайке. Зрелище напоминало корриду и собирало большое число зрителей, однако не нравилось богобоязненным индусам. Последние требовали запретить эту живодерню, и во избежание разборок пришлось сколотить на заднем дворе мини-скотобойню в виде небольшого закутка без крыши.

В дождливое и холодное время арабы готовили свои национальные блюда в здании гостиницы. Их тесные номера были заставлены холодильниками, электроплитами, жаровнями и мангалами, между которыми громоздились сковороды и кастрюли.

ГОРЯЧИЕ ЮЖНЫЕ ПАРНИ

Пылкий темперамент и национальные традиции отдельных слушателей могли привести к тому, что бытовой конфликт с соплеменником или чужаком решался на ножах и был чреват неприятными последствиями. Возникали разные ситуации.

Гвинейский летчик не мог получить долг со своего коллеги из Уганды. В какой-то момент терпение кредитора иссякло, он зашел к должнику в номер, взял стоявший там дорогой телевизор и выбросил его в окно с третьего этажа. При этом едва не пришиб выходившего из отеля бенинца.

Последний не верил в случайности и приписал это магии Вуду. Он обратился к советскому начальству с официальной жалобой, что соседи-африканцы сживают его со света с помощью колдовства. Пришлось провести со всеми разъяснительную работу и пригрозить виновным отправкой на родину. Угандийцы очень этого боялись, особенно после того, как их президент Иди Амин ударом кулака убил одного из таких высланных.

Поздними вечерами многие иностранцы занимались в гостиницах коммерцией: впаривали друг другу валюту, шмотки и наркотики, производимые из здешней конопли. При появлении советского офицера они быстро все прятали, смотрели на него невинными глазами и с нетерпением ожидали его ухода.

Многие из них имели дела с местной фарцой, сутенерами и наркодилерами. Те нередко расплачивались с иностранцами дореформенными купюрами или «куклами», иногда просто грабили, а случалось, и убивали. Ежегодно кто-то из слушателей отправлялся в мир иной, а их оппоненты – в тюрьму. Если их находили.

Кто-то из иностранных слушателей мог физически наказать подчиненного, причем очень болезненно. Кого-то на время лишали жалованья. Наказанный, конечно, не голодал – кормили их там бесплатно, но развлекаться в городе он мог только в долг.

Жалованье ливийцев и иракцев в несколько раз превышало денежное довольствие советских офицеров, обучавших их работе на сложнейшей технике. Деньги им доставляли самолетом из посольства, и выдача их проходила следующим образом. Старший собирал группу, открывал набитый валютой чемодан и распределял пачки купюр, руководствуясь исключительно собственными соображениями.

Тем, кто в истекшем месяце вел себя хорошо, он выдавал побольше. Тем, кто плохо, – поменьше. Иногда старший увлекался, и последнему денег не оставалось. В этом случае командир обещал возместить ему все в следующем месяце. Обделенные не роптали. Слово начальника было для них законом. Они знали, что жалобы и протесты кончатся одним: их лишат жалованья на несколько месяцев, да еще заставят оплатить стоимость табуреток и швабр, изломанных об их головы и спины во время воспитательной работы.

Тем не менее в Абаде они передвигались исключительно на такси, курили дорогие западные сигареты и питались только в ресторанах. А тамошние оркестранты старательно разучивали их замысловатые песни и мелодии и неутомимо лабали за щедрое вознаграждение. Ливийцы снимали просторные, хорошо обставленные квартиры и лучших проституток города. Бывало, что они нанимали такси для поездок в Москву и обратно, проделывая по нескольку тысяч километров.

Многие из них не любили учиться, а когда советские преподаватели предупреждали, что им трудно будет работать на родине, они беззаботно отвечали: «А мы выпишем русских, и те нам все сделают».

ПАРАД

Даже в праздники переводчикам приходилось заниматься курьезными делами. Годовщина Октябрьской революции отмечалась в Абаде по одному сценарию: на центральной площади устраивался военный парад с прохождением местных подразделений, за которыми шли демонстранты с транспарантами.

Из офицеров учебного центра формировали парадные расчеты, так называемые коробки, и за месяц до праздника их начинали тренировать, вырабатывая четкий шаг и чувство локтя. Это называлось «сколачиванием коробки». Первые недели они дефилировали по авиационной стоянке, а ближе к празднику – по городской площади.

Делалось это поздним вечером, чтобы не собирать вокруг слишком много зевак. Но тут возникали проблемы: к тому времени многие участники тренировки успевали хорошо поужинать, и коробки получались перекособоченные. Преподаватели не любили их «сколачивать», особенно немолодые, кому стукнуло под сорок и более. После тяжелого трудового дня им хотелось спокойно посидеть перед телевизором или за кружкой пива, погулять в легкой одежде, а не маршировать в парадном обмундировании.

Они всячески уклонялись от этих упражнений, равно как и от участия в самом параде. Ссылаясь на ревматизм, радикулит и гипертонию, они добывали необходимые справки и уговаривали начальство поставить в парадные расчеты молодых, здоровых переводчиков.

У последних обычно не было парадной летной формы, и преподаватели-ветераны с удовольствием предоставляли им свою. Перешивать погоны и снимать награды ради получасового парада смысла не было, к тому же участники мероприятия должны были достойно выглядеть перед населением и гостями города, а особенно перед телекамерами. И переводчики двадцати с небольшим лет вышагивали по площади в майорских и подполковничьих кителях, увешанные медалями и орденами, чем производили сильное впечатление на публику и особенно на женщин.

– Такие мальчики и уже подполковники! – умилялись дамы.

– Естественно! – отвечали им. – Наград-то сколько!

Среди переводчиков было немало двухгодичников и «партизан», призванных в армию на короткий срок и почти незнакомых со строевой подготовкой. Их волнистые шеренги неслаженно маршировали под бодрый голос диктора: «А вот идут наши воздушные асы! Защитники родного неба! Бесстрашные истребители и штурмовики, поражающие цель с первого выстрела!»

Сразу после парада «воздушные асы» летели со всех ног в пивбар, где изумляли завсегдатаев своей формой и регалиями в сочетании со столь юным возрастом. Поражала всех и демократичность их общения между собой, когда юный лейтенант хлопал по спине ровесника в майорской форме и называл его смешной кличкой.

– Это ж летчики! – объясняли друг другу «знатоки». – У них всегда так!

ГЕНИАЛЬНЫЙ ТЕЗКА

Переводчик Саша Михалев выполнял в учебном центре совсем уж необычные функции. На перевод лекций его не привлекали, поскольку основной язык его был экзотический – суахили, занятия на котором не проводились. Второй у него был английский, но с ним хватало высококвалифицированных переводчиков. Поэтому первое время Саша занимался чем придется: кого-то встречал, провожал, сопровождал, но чаще просто торчал в бюро переводов, коротая время за «балдой» и кроссвордами.

В конце концов ему нашли постоянную и очень ответственную работу – обеспечивать безопасность полетов в учебном центре. Для этого Саше выдали портативный магнитофон, мощный громкоговоритель, в просторечии матюгальник, и старенькое ружье с холостыми патронами.

Обвешанный этой амуницией, Саша ходил вдоль взлетной полосы и периодически включал магнитофон. Подсоединенный к нему мегафон оглушительно каркал, воспроизводя вороний крик опасности. Птицы в панике разлетались, после чего самолеты могли взлетать и садиться без риска, что кто-то из пернатых по рассеянности угодит в двигатель.

В общем, Саша работал ходячим пугалом, оснащенным электроникой. Для ворон, плохо понимающих родной «язык», Михалев использовал ружье с холостыми зарядами. Очень скоро птицы стали узнавать Сашу в лицо и разлетались при одном его появлении не только на аэродроме, но и во всем учебном центре и даже в городе.

У него была странная кличка – Тезка. Она закрепилась за ним еще в институте, и, когда его спросили, откуда она взялась, он поведал такую историю.

– У нас на курсе, в ВИИЯ, оказалось два Михалева, и оба Саши. Отчества, правда, разные. Тезка мой очень увлекался изучением языков. Ложимся спать – он толстенный словарь листает в постели. Утром просыпаемся – он тем же занят.

Появились у него странности: ходит по коридорам, собирает мусор и бросает в урну. На комсомольских собраниях обязательно выходит на трибуну и говорит: «Мы все по уши в грязи! Стыдно!» Начальники и политработники волнуются: «На что это он намекает?»

Пошли о нем разговоры по институту, мол, крыша у парня съехала. А многие почему-то на меня думали, потому что фамилия и имя у нас совпадают. Все меня успокаивают, утешают. Ты, говорят, не волнуйся, не нервничай, держи себя в руках. Я им объясняю, что это другой, а я – его тезка. Меня так и прозвали.

А того вскоре отправили в психиатрическую клинику на обследование. Потом командир языковой группы туда поехал, навестить его и поговорить с врачом. Вернулся, рассказывает, что соседи по палате на него жалуются, говорят, что он там всех замучил, по ночам языки учит и свет не гасит. Просили побыстрее забрать его.

Командир группы спросил у врача, каково состояние Михалева. Психиатр ответил загадочно: «А это на ваше усмотрение. Если он для вас нормальный, мы его выпишем. Если нет, пусть еще отдохнет, понаблюдается». Начальство подумало недельку-другую и решило вернуть Сашу в институт. По приезде мы его спрашиваем:

– Ну, как там?

– Отлично! – говорит. – Чистота! Никакого мусора! И много времени для изучения языка.

За время лечения он написал там научный труд о методике преподавания иностранных языков. Начальники почитали его и решили Сашу из армии уволить. На всякий случай.

После этого о нем ни слуху ни духу. А спустя несколько лет привез я в Шереметьево группу африканцев, чтобы отправить на родину. И в зале аэропорта вижу его, тезку моего. В дорогих шмотках, на руке «Ролекс», в руке «Samsonite». С ним навороченные иностранцы-западники. У меня челюсть отвисла… Спрашиваю:

– Где трудишься?

А он спокойно так отвечает:

– Я член Союза кинематографистов и Союза писателей СССР. Лечу в Венецию на кинофестиваль.

Я ушам своим не верю. Глазам тоже. Если бы не его внешний вид и сопровождение, списал бы на прогрессирующую болезнь. А он видит мое недоумение, достает из дубленки членские книжки и показывает. Говорит:

– Кстати, со мной тут знаменитости…

Указывает и называет мне фамилии, которые я только в СМИ слышал.

– Так ты кинематографист и писатель? – спрашиваю.

– Нет, я переводчик, – отвечает. – Говорят, очень талантливый. Перевожу классиков кино и литературы.

Достает из кейса «Арманьяк» и предлагает отметить встречу. Я так обалдел, что даже выпить отказался. Впервые в жизни. С тех пор его не видел. И все думаю: кого из нас надо было лечить?