По-русски и «по-выруски»

Ян Каплинский: «Писать на другом языке – это вызов». Фото Людмилы Месропян

О знакомстве с русской классикой и Юрием Лотманом, ландшафтном фестивале и многом другом с Яном КАПЛИНСКИМ побеседовала Ольга ЛОГОШ.

– Ян, расскажите, пожалуйста, о ваших родителях. Кажется, вы говорили, что ваши дед и отец жили в Петербурге. Чем они занимались?

– Мой отец Ержи Каплинский жил со своим отцом и матерью в Петербурге в 1901–1911 годах. Его отец, мой дед, был, как написано на дарованном ему сотрудниками портсигаре, «заведующим санкт-петербургской конторы общества «Продамета». Моя польская бабушка окончила консерваторию как певица. Моя мама была эстонка, дочь книготорговца-предпринимателя; она занималась современным танцем, училась в Германии и Франции, но после повреждения ноги не могла больше выступать. В советское время работала главным образом учительницей французского языка. Отец был филологом-славистом, они познакомились в Тарту, где он преподавал в университете польский язык и литературу. Он был арестован в первые дни войны, умер в ГУЛАГе.

– В каком возрасте вы начали читать русскую классику? Кто вам был особенно близок?

– С русской классикой меня ознакомили дома, мама и тетя мне прочитывали русские стихи, например «Казачью колыбельную» Лермонтова. Сам я начал читать по-русски в возрасте 13 лет. Попал опять на Лермонтова, на его «Воздушный корабль», был потрясен до глубины души и влюбился в русскую поэзию. Несколько лет читал почти только русскую классику, и поэзию, и прозу.

– В Тартуском университете вы учились у Юрия Лотмана. Считаете ли вы себя его учеником? Что дало общение с ним?

– Формально я не был студентом Лотмана, но, конечно, был с ним знаком, а благодаря ему и его студентам познакомился и с другими выдающимися учеными и мыслителями, как, например, Александр Пятигорский. Эти люди были представителями настоящей, не советизированной русской культуры. Они учили меня думать по-другому, в других категориях. И побудили заниматься культурой народов Востока.

– Вы пишете стихи на родном эстонском, а также на английском, финском, русском языках и на выруском диалекте. Вы сознательно выбираете, на каком языке писать? Или диктует само стихотворение?

– Уже лет пять пишу главным образом по-русски, а иногда и по-выруски. Кое-что написал по-английски и по-фински, но это было уже в прошлом столетии. Все-таки русский язык мне ближе других иностранных, почти что второй родной язык. И русские коллеги, и читатели к моим стихам относятся с большим интересом и большим пониманием, чем англичане или американцы.

– Вы сказали: «Эстонская культура с самого начала была многоязычной». Вытекает ли из этого утверждения, что эстонская литература продолжается и на русском языке?

– Понятие «эстонская литература», по сути, неопределимо, у нас чаще всего под этим словом понимают литературу только на эстонском языке, а не сочинения здешних прибалтийских немцев или русских, где почти всегда писали о жизни немцев или русских. Но родившиеся в Эстонии русские авторы уже не ограничиваются описанием быта и проблем русской диаспоры в Эстонии. Они становятся уже русско-эстонскими или русско-европейскими писателями, как, например, Андрей Иванов. Таким образом, и эстонская, и русская литература становятся более богатыми и многообразными, выходят из прежних рамок.

– В начале XXI века вы начали писать стихи по-русски. С чем это связано?

– Причин несколько. Я филолог, писать на другом языке – это вызов, трудное задание, решение которого доставляет мне большую радость. Как и открытие возможностей русского языка, углубление в его семантику, структуру. Читаю много по-русски, отчасти просто чтобы ознакомиться со стилем, лексикой других писателей. В некотором смысле чувствую себя начинающим, почти молодым писателем. Это интересно. Но тут, наверно, играет свою роль и моя давняя любовь к русской литературе. И к русскому языку, любовь, которую, к сожалению, далеко не все у нас разделяют.

– Как появился сборник «Белые бабочки ночи»?

– Трудно сказать, почему я именно в 2000 году начал писать стихи по-русски и выпустил их под заглавием «Инакобытие», являющимся второй частью двуязычного сборника. Раньше я писал по-русски почти только статьи и один рассказ. А после опубликования «Инакобытия» пишу по-русски уже чаще, чем по-эстонски.

– Поэзия изменяет мир, читателя или не способна ничего изменить?

– Не верится, что поэзия способна изменять в мире что-то существенное. Но думаю, что мир изменяется так быстро и радикально, что было бы лучше замедлить темпы этих изменений, пытаться сохранить многое, что ныне оказывается под угрозой исчезновения. Особенно это касается природы, видов и экосистем. В моих стихах, наверно, чувствуется озабоченность, боль за исчезающих птиц, зверей, лесов и нив.

– Следите ли вы за современной русской поэзией? Кто вам сегодня интересен?

– Поэзия как сильнодействующее лекарство, могу ее принимать лишь в малых дозах. И читаю главным образом то, что очень нравится. Как Георгий Иванов. В современной русской поэзии, по-моему, происходят большие перемены. Сохраняется более традиционная поэзия, рифмованные метрические стихи, но появляется все больше поэтов, пишущих свободные стихи, экспериментирующих с новыми формами. Для меня открытием были стихи Андрея Сен-Сенькова. Очень понравились и стихи Алексея Макушинского.

– Вы год за годом участвуете в Международном ландшафтном фестивале поэзии в Тарту. Там собираются русскоязычные поэты из разных стран. Как вы считаете, насколько важен этот проект для эстонской культуры?

– В ландшафтном фестивале участвовал лишь два раза. По-моему, среди участников почти только поэты из Эстонии и России. К сожалению, в Эстонии об этом фестивале знают меньше, чем в России, он пока остается маргинальным явлением для эстонской культуры. Над этим стоит задуматься, по-моему, этот фестиваль исключительно интересен.

– Над чем вы сейчас работаете?

– Летом работаю главным образом косой, пилой и топором. Но потихоньку делаю заметки в записную книжечку (с портретом Пессоа) и думаю, что осенью начну работать над этими заметками-набросками. И возможно, будет готов материал для нового русскоязычного сборника.