Мечты и думы мудрого дитяти

Падение – тоже источник вдохновения.
М.Врубель. "Демон поверженный". 1902. ГТГ

Иван Коневской. Стихотворения/ Вступ. ст., составление, подготовка текста и примечания А.В.Лаврова.– СПб., М.: ДНК, Прогресс-Плеяда, 2008. – 298 с.

Иван Коневской (настоящее имя – Иван Иванович Ореус (1877–1901) – поэт и критик, своего рода легенда русского символизма. Однако, несмотря на заметное воздействие, оказанное им на других символистов и поэтов постсимволистской эпохи, того места в истории русской литературы и в читательском сознании, которое ему по праву принадлежит, он не занял и по сей день. Ивана Коневского знают лишь немногие ценители русской поэзии символистской эпохи. Одной из причин подобного забвения стала ранняя смерть поэта: он утонул, купаясь в лифляндской реке Аа, не достигнув 24 лет.

В своей мистической устремленности к постижению мирового всеединства Коневской стоял особняком среди деятелей «нового» искусства, сформировавшихся в 1890-е годы. Во многом он предвосхитил творческие искания символистов «второй волны», заявивших о себе в литературе в начале ХХ века: Александра Блока, Андрея Белого, Вячеслава Иванова. Дмитрий Святополк-Мирский относит Коневского к тому типу поэтов, чье творчество «складывается не из переживаний и настроений, а из объективированных образов и мыслительных обобщений». Поэтические дерзания, не исполненные высшего смысла, не вписывающиеся в обобщенную философскую перспективу, представляются ему ненужными, не имеющими серьезной значимости.

Подчеркнуто усложненный индивидуальный стиль Коневского, заставлявший современников говорить о «прекрасной корявости», «первобытности», оказался на редкость продуктивным для последующих лет развития русской литературы, когда Вячеслав Иванов, Владимир Нарбут, а затем Борис Пастернак и Николай Заболоцкий в своих натурфилософских стихах стали искать новые средства для решения тех же задач, что стояли перед Коневским: создать метафизическую поэзию, постигающую и обнимающую весь мир.

Единственная изданная при жизни Коневского книга была новаторской и гармонично соединяла в себе стихи и прозу. Первоначально задуманное им название книги «Чаю и чую. Гласы и напевы» отображало содержание его поэтического мира с исключительной точностью и лаконичной полнотой. Однако позже это название было заменено автором на «Мечты и Думы», менее индивидуализированное и объективное. В первой части данного издания в полном объеме воспроизведена стихотворная часть книги «Мечты и Думы». При этом раздел «Видения Странствий», состоящий из стихотворений и прозаических фрагментов, печатается полностью, как художественное единство. Вторую часть составили стихотворения, написанные после формирования книги «Мечты и Думы». Третья часть содержит ранние стихотворения, не включенные автором в книгу, а также незавершенные тексты, многие из которых публикуются впервые. Вступительная статья и комментарии привлекают множество архивных источников. Таким образом, это первое практически полное издание стихотворного наследия одной из ключевых для русской поэзии фигур рубежа XIX и XX веков.

Стихи Коневского – прежде всего опыт личностного самовыражения, фиксация в ритмизованной форме раздумий на разные темы, порою общего характера, и неизменно под метафизическим углом зрения. Безгранично расширив пространство своего восприятия и вместе с тем ограничив его рамками рефлектирующего сознания, обращенного к самому себе, Коневской оставил для себя лишь одну возможность творческой реализации – погружение в глубину собственной индивидуальности. Его влечет слияние с абсолютом: «Выше, выше,/ Шире, шире, звуки!/ Если нет к тому преград┘/ Страсти нет, но поднялися руки,/ И – миры отрад┘// Ах, куда же звуки эти/ Дух забитый занесут?/ Как отныне стану жить на свете?/ Ждет великий суд» («В Поднебесьи»). Рано созревший мятущийся дух обретает крылья и поднимается в высоту, надеясь охватить необъятность бытия. Но молодые крылья не всегда могут превозмочь земное притяжение, и падение тоже становится источником вдохновения. Голос обретает новые оттенки: «Пугливый дух, усталый, неизвестный,/ Забился над заглохшею водой./ Над ним высоко – светлый мир небесный./ Но вечен ли он, светлый и простой?// Забытый дух, суровый и пугливый,/ Ребенок, росший меж седых отцов,/ Что ждет твои безмолвные порывы,/ Ты выйдешь ли на волю из лесов?» («Бледная весна»). Поэтическое слово значимо для Коневского прежде всего в силу способности быть вместилищем мысли и формой ее развития. Отсюда молитвенное благоговение перед волшебной властью этих крупиц, условных звуковых значков: «Вязи медленно-искусное плетенье,/ Гибкой мысли завитки –/ Вейся ввысь, тянись, волшебное растенье,/ Оперяй свои листки!» («Вязи медленно-искусное плетенье┘»)

Все опыты творческой самореализации поэта вдохновлены одним импульсом – восприятием любого частного явления в контексте целого. Все его созерцания и умозрения представляют собой воспринимаемую реальность как совокупность отблесков предвечной Красоты. Переживания предустановленной мировой гармонии раскрываются в творческих медитациях поэта: «Если всмотришься в дальнее небо,/ Где блуждают деревьев вершины,/ Утихают людские кручины,/ Замирает людская потреба. ┘И всегда, в эти бездны благие/ устремляя прозор свой далекий,/ Жду, что в чистом и полном потоке/ Увлечет меня духа стихия» («Порывы»).

Валерий Брюсов, хорошо знавший и даже «протежировавший» юного коллегу по перу, в статье «Мудрое дитя» писал: «Блуждая по тропам жизни, юноша Коневской останавливался на ее распутьях, вечно удивляясь дням и встречам, вечно умиляясь на каждый час, на откровения утренние и вечерние, и силясь понять, что за бездна таится за каждым мигом». Самым горячим и искренним стремлением Коневского было преодолеть двойственную природу – избавиться от своей и приобщиться к божественной. Каждый его возглас разбивает узы стихотворных правил и подчиняется только вибрациям души: «Волокна, мышцы все теснятся/ Вперед и вверх; тепло и дух/ Зовут, чтоб силами меняться,/ Чтоб совершался жизни круг» («Наброски оды»).