Ты умер, а мы ишачим

Со Львом Лосевым в могилу сошла генерация русской поэзии, вернувшая ей славу во второй половине XX века. Иосиф Бродский, Владимир Уфлянд (на смерть Уфлянда он пророчески написал: «Ты умер, а мы ишачим, но, впрочем, дело за малым») и Лев Лосев были теми, кто сочинял лучшие стихи своего времени на русском языке. Есть еще, конечно, и Евгений Рейн, но он далек по сути от этой троицы, какие бы личные связи ни существовали между ними.

Вклад Лосева в русскую словесность многогранен – не только стихи, но и блестящая литературная критика, эссеистика, мемуаристика. Он с блеском преподавал в Дартмутском колледже – одном из самых престижных учебных заведений в Америке, овладев по-настоящему английским уже в зрелом возрасте, занимался серьезными литературоведческими исследованиями, составив себе имя. Заметим, что когда Лосев писал нечто научное, например, статью о нелюбви Ахматовой к Чехову, то он невольно лишался своего самого сильного аргумента – дара точного и сильного языка, почему его вольная по форме эссеистика представляется куда более важным вкладом в изучение отечественной словесности.

Конечно, в первую очередь он являлся поэтом, и именно в этом качестве его будут помнить потомки спустя поколения. Рискну утверждать, что после смерти Бродского пальма первенства в русской поэзии перешла ко Льву Лосеву, и никто не мог сравниться с ним в отточенности мастерства, в тонкости словесной игры, богатстве культурно-исторических ассоциаций и непринужденности поэтического дыхания. Сто пятьдесят лет назад, как тонко заметил Поль Валери, Шарль Бодлер должен был стать великим поэтом вопреки Гюго, не равняясь на него и не подражая ему. Точно также Лев Лосев, будучи в поле притяжения гения Бродского, развивался вне зависимости от него, он явился читателю как великий современный русский поэт, не повторяющий Иосифа.

Убогие штампы, приставшие к Лосеву, – «поэт из школы Бродского», «друг Бродского», «исследователь Бродского», затеняют его личность, не менее интересную и сложную. То, что он сделал для изучения творчества, а потом и жизни нобелевского лауреата, уже само по себе способно обеспечить место в пантеоне русской литературы. Но вот какое влияние «бродскист в очках», как он называл себя сам, оказал на друга, еще предстоит выяснить литературоведам. Недаром два своих лучших стихотворения Бродский посвятил ему.

Лосев необычен своим поздним дебютом в поэзии, практически все его «зрелые» стихотворения были написаны им после 35 лет. До самых последних дней его талант развивался и не показывал признаков оскудения. Многообразие его дарований удивительно. Воспоминания Лосева о своих друзьях, например об Александре Кондратове, принадлежат к лучшим страницам русской мемуаристики. Он был справедлив и беспристрастен в своих оценках, защищал Солженицына от обвинений в антисемитизме, открыто презирал «совписов», всегда давая понять разницу между Евтушенко и тем же Уфляндом, не подлаживался никогда под господствующие вкусы и настроения. До 39 лет он жил с Союзе, заведуя отделом в журнале «Костер», умудряясь сохранять свое доброе имя, помогая друзьям заработать гонорар, не проституируя и не пресмыкаясь. Бог простит ему его невинные кукольные пьесы и незамысловатые детские стишки за то, что хорошо писал главное.

В наше время поэзия вытеснена на периферию общественного сознания. Я не считаю, что это плохо. Лучше мало хороших стихов, чем много плохих. Лосева поэтому мало кто знал по большому счету. Когда дошли вести о его смерти, я посмотрел отклики в ЖЖ. С одной стороны, «тема» (звучит кощунственно, но как сказать иначе?) попала в блогах в число самых обсуждаемых, с другой – оказалось, что даже самые искренние почитатели цитировали одно и то же: «Вы Лосев? Нет, скорее, Лифшиц», ну и еще пару-тройку подобных расхожих мест. Лосева еще предстоит освоить и прочитать по-настоящему.

В поэзии Лосева отчетливо видны три направления. Первое – это гротескный реализм, зарисовки с натуры, полные неожиданных наблюдений и метафор, например «Бахтин в Саранске»: «Старый ктитор в тоске и запое, возникает как клитор в пробое». Второе – сложная абсурдистская фантастика в духе обэриутов: «А у меня белиберда. Жиды, Карпаты, Алеф (Бык?), Лев (Царь?), кафтан узорный». Третье – стихотворения «на случай», или сюжетные стихотворения, например скорбные эпитафии («На смерть Ю.Л.Михайлова» – сильнейшая в русской поэзии за пятьдесят лет), или на темы из истории. Разумеется, эта условная классификация не исчерпывает всего разнообразия поэзии Льва Лосева.

Принято говорить о лосевской иронии, о «филологической школе», о «профессорской поэзии». Сам Лев Владимирович отзывался об этих трюизмах, в свою очередь, с иронией и плохо скрываемым раздражением. Вопреки его действительно чудовищной эрудиции и учености, скажем прямо, главное у Лосева – это эмоции и чувства, пусть и сокрытые под занавесью аллюзий, отсылок к стихам других поэтов и собственной причудливой фантазии. В лучшем своем стихотворении последних лет он писал: «Столыпина жаль, говоря исторически, и просто так, житейским манером». Чувства жалости и скорби лежат в основе большинства его поэтических шедевров. Несчастная участь России в XX веке, горькая судьбина ее лучших поэтов, пошлость и глупость вокруг – вот главные темы Лосева. Ужасная жалость от его кончины, от того, что он больше ничего не напишет, – главное наше чувство сегодня.

┘Девятый уж день по тебе я молчу,

Молюсь, чтоб тебя не забыли,

Светящейся Розе, цветному Лучу,

Крутящейся солнечной пыли.