"Станет Норна нам послушна"

Источник жизни...
Джон Кольер. Тангейзер. 1866

В последнее время наблюдается оживление интереса к наследию вождя немецких символистов Стефана Георге (наст. имя Генрих Абелес, 1868–1933). Недавно вышли три центральные книги поэта («Год души», «Ковер жизни...», «Седьмое кольцо») в превосходном переводе Владимира Летучего. Мы предлагаем вашему вниманию два стихотворения Георге в переводе Нестора Пилявского.

Тамплиеры

Мы в единое целое сплавимся

в злате погони –

наши кони утонут вдали.

И уроним

мы Розу, как страсть юной

воли,

на Крест – на искусство

возвышенной боли.

Нам в тиши безымянной

дороги дано

извертеть Копье и Веретено,

нам – трусливое время испугом

смутить,

и народ бичевать, и тревогу

у трона трубить.

Мы не следуем нравам и играм

других,

что на нас с подозреньем

взирают, и их –

и их ненависть блекнет

не в силах вместить

то, что нашей любви легко

покорить.

Что нам было трофеем от

меча и пращи,

расточится, растащится.

И палачи,

приговор чей извергнут,

как бешенства пена,

пред дитем – да опустят

колено.

Кудри по ветру, сияние глаз

выдают повелителей в нас.

Мы скрываемся в рубищах,

презрению верны;

нам претят прославления

черни.

Наши дети – не нашего

племени.

Никогда не рассеяться семени,

в кое жар нерожденья –

плескать.

Наша мать – есть чужая

мать.

И судьбы поворот, и каждая

доля,

всё, что превозмогла наша

воля –

всё послужит враждебным

упрекам;

нас просили – нас прокляли!

Мы справились с роком.

Мы справимся с Норной,

которая стиснет

свой кулак у Источника

Жизни.

В Мировой Ночи мы одни,

средь усталости мы одни –

огни.

Что судьба нам? – в ней лишь

душно.

Станет Норна нам послушна,

ей мы завещаем строго:

обожествленье плоти

и воплощенье Бога.

Ницще

Облака, тяжелые и желтые,

над холмом. И бури холодны:

половина – осенью отколоты,

а другая – дуновение весны.

Где стена, что Громовержца

окружила,

одного во средоточье пыли?

Облака тяжелые проплыли.

Мертвый город вспышек

не услышал,

копотью слепой взирая

в спину.

Ты песок из рук на город

выжал

и ушел от долгой ночи –

к самой длинной.

Не гони толпу, что вниз

бежит!

Боль – не больше, чем

необходимость!

Пусть немного в чопорной

тиши

погосподствует пока чужая

мнимость.

Скот, что измарал его

моралью,

кормится еще в зловонной

луже.

Пусть погибнет тот (уже не

нужен),

кто толпу душил.

И перестали

чавкать зверолюди в луже.

Ты стоишь: вневременные

дали,

окровавлена твоя корона –

ну же!

Ты – спаситель! Даже пусть

злосчастный,

пусть тяжелый от своей

короны,

знаешь ли, что может смех

быть ясный,

смех – в тоске по берегу

иному?

Порождать богов, чтоб их

низвергнуть, –

где же быть тогда

отдохновенью,

радости созданья,

утвержденью?

Ближнего убить в себе – ты

первый,

чтоб бежать потом за этой

тенью,

в одиночестве взрываясь

меркнуть

и от боли выть как от

прозренья┘

Кто пришел к тебе бы,

умоляя:

«Нет дороги боле в скалах

ледяных», –

тот пришел бы слишком

поздно. Злая

птица вьет гнездо в вершинах

сих.

А теперь закуй себя во круг,

что любовь в себе умеет

иссушать.

И, когда со славою спеша,

в синей ночи голос крикнет

вдруг,

он покажется острей ножа.

«Петь я должен, – скажет

резкий голос вдруг. –

а не говорить! Я, новая

душа┘»