Солдаты секса под знаком пупка

Милан Кундера до сих пор живет в соцлагере... Фото Элизы Кэбот

Трогательная, нежная повесть (сам автор называет свою вещь романом, ну так и Ерофеев назвал «Москву-Петушки» поэмой). Сюжет прост. Несколько приятелей встретились, выпили и поговорили. На следующий день тоже встретились, погуляли и поговорили. Тема одного из разговоров: Сталин и его трогательная, нежная (да-да, опять нежная и снова трогательная) любовь к Калинину. И еще одна сюжетная линия, возникающая из ниоткуда, а потом пропадающая совершенно (в чем таится особая прелесть).  Женщина решила утопиться. Бросилась в воду. Ее поступок заметил прохожий, кинулся на помощь: «Она понимает, что умереть будет непросто и самый большой ее враг не укоренившийся автоматизм умелой пловчихи, а кто-то, о ком она и не думала. Она будет вынуждена бороться. Бороться, чтобы спасти свою смерть». Как вы думаете, что было дальше? Правильно: она утопила своего спасителя, а сама передумала умирать. Как там у того же Ерофеева? «У меня было так: я выпил целый флакон «серебристого ландыша», сижу и плачу. Почему я плачу? Потому что маму вспомнил, то есть вспомнил и не могу забыть свою маму. «Мама», – говорю. И плачу. А потом опять: «Мама!» – говорю и снова плачу. Другой бы, кто поглупее, так бы сидел и плакал. А я? Взял флакон «сирени»  и выпил. И что же вы думаете? Слезы обсохли, дурацкий смех одолел, а маму так даже и забыл, как звать по имени-отчеству».

Сюжет с женщиной вообще не только пугает своим будничным и естественным абсурдом, он еще и заставляет читателя на миг остановиться. Ага, дай дух переведу. Убив своего спасителя, она случайно задевает плечом одного из персонажей и уходит прочь, неизвестно куда и зачем. Все. Сюжетная линия началась с средины и закончилась непонятно где. Персонаж, которого она толкнула (его зовут Ален), машинально извинился. Хотя ни в чем, разумеется, не был виноват.

«Ален чувствует резкий толчок в плечо.

– Осторожнее, идиот!

Он оборачивается и видит на тротуаре девушку, которая быстрым, решительным шагом обгоняет его.

– Извините! – кричит он вслед (своим слабым голосом).

– Придурок! – отвечает, не оборачиваясь, девушка (громким голосом)...»

Милан Кундера. Торжество незначительности: Роман/ Пер. с фр. А. Смирновой. – СПб.: Азбука, Азбука–Аттикус, 2016. – 160 с. (Азбука-бестселлер).

Следующая глава называется «Извинялы». Да-да, прямая аналогия с терпилами, как у нас называют потерпевших.

«Представь, ты идешь по улице, погруженный в свои мысли. А навстречу тебе шагает какая-то девица, идет и не смотрит по сторонам, как будто она одна на свете. Вы сталкиваетесь. И тут наступает момент истины. Кто будет орать на другого, а кто извиняться? Это вполне показательная ситуация: на самом деле каждый из них одновременно – и тот, кто толкнул, и тот, кого толкнули. И тем не менее одни тут же, немедленно, совершенно инстинктивно признают себя виновными, то есть толкнули они. А другие немедленно, инстинктивно представляют себя жертвами, теми, кого толкнули, то есть право на их стороне, они тут же готовы обвинять другого и покарать его».

Я, кстати, давно заметил, что женщины-пешеходы грубее пешеходов-мужчин. Мужик может и в морду дать, если его ни с того, ни с сего толкнуть. А перед дамой ты извинишься и пойдешь дальше. Как оплеванный.

Так и живем. Страна давно и насмерть перепуганных извинял.

А ведь, если подумать, те, перед кем извиняемся (хотя не виноваты), вполне возможно недавно невинного человека убили. Ну, если верить Милану Кундере. А ему, похоже, стоит верить.

Конечно, бывают и исключения – как среди женщин (приятные), так и среди мужчин (что не только неприятно, но еще и опасно). Но я отвлекся. Впрочем, читая Кундеру, часто хочется ненадолго отвлечься. То есть буквально. Между станциями «Новокузнецкая» и «Театральная» читаешь роман «Торжество незначительности», а между станциями «Театральная» и «Тверская» смотришь неизвестно куда и  отвлекаешься.

Ты безошибочно узнаешь ягодицы любимой женщины. Пьер Огюст Ренуар. Откинувшаяся обнаженная. 1883. Метрополитен-музей, Нью-Йорк, США

Думаешь, например, о том же пупке. И о других волнующих частях тела.

«Бедра, грудь, ягодицы у каждой женщины имеют свою особую форму. Выходит, эти три священных места призваны не только вызывать возбуждение, они в то же время выражают индивидуальность. Ты безошибочно узнаешь ягодицы любимой женщины. Эти любимые ягодицы ты отличишь от сотен других. Но ты не можешь опознать любимую женщину по пупку. Все пупки одинаковы (…)

А пупок мало того, что не восстает против повторов, это призыв к повторам! И мы в нашем тысячелетии все будем жить под знаком пупка. Под этим знаком мы все как один солдаты секса, с одинаковыми взглядами, направленными не на любимую женщину, а на одну и ту же ямочку посреди живота…»

Или о Сталине с Калининым.

«Калинин уже тогда был довольно старым и страдал воспалением простаты, поэтому вынужден был часто бегать писать. И эти позывы к мочеиспусканию бывали такими сильными и внезапными, что он должен был срочно бежать в туалет во время официального обеда или даже посреди речи, которую произносил перед большой аудиторией. Надо признать, он приобрел в этом деле известную сноровку  (…)

Сталин рассказывал свои истории, а дисциплинированный Калинин не решался беспокоить его походами в туалет. Тем более что Сталин во время рассказа пристально смотрел на него, на его лицо, которое все больше бледнело и кривилось. Тогда Сталин намеренно замедлял свое повествование вплоть до того самого момента, когда лицо напротив внезапно расслаблялось, судорожная гримаса исчезала, выражение становилось безмятежным и умиротворенным; и только тогда, поняв, что великая битва в очередной раз завершилась поражением Калинина, Сталин переходил к развязке, вставал из-за стола и с веселой, дружеской улыбкой заканчивал заседание».

Ну разве не нежность?

Даже если на рисунке изображены не Сталин и Калинин, все равно там нежные, «толстые и красивые парниши». Рисунок автора из книги

Тем более что другой нежности  «у этого Люцифера двадцатого века», вся жизнь которого «была чередой заговоров, измен, войн, тюрем, убийств, расстрелов», и быть не могло: «Чтобы жить той жизнью, какой он жил, ему пришлось усыпить свою способность к состраданию, а потом и вовсе забыть о ней. Но с Калининым во время коротких перерывов между убийствами все было по-другому: он видел совсем другую боль, боль маленькую, конкретную, персональную, понятную. Он смотрел на страдающего товарища и с приятным изумлением ощущал, как в его груди рождается слабое, сдержанное, почти неведомое, во всяком случае, давно забытое чувство: любовь к страдающему человеку (…)

Именно в этом,  продолжал Ален,  я вижу единственную возможную причину нелепого переименования Кенигсберга в Калининград (…)

Калинин единственный, кто останется в памяти благодаря страданиям, знакомым каждому человеку, благодаря отчаянной битве, которая никому не принесла несчастья, только ему одному.

Он закончил говорить, и все были растроганы».

О господи! Вот о чем, оказывается, говорят и думают французы. На самом деле, конечно, просто Милан Кундера до сих пор еще живет в соцлагере, чему можно было бы только посочувствовать, если б не мастерство, с которым он описывает… ну, да, незначительность. Блеск нищеты того же СССР и его несчастных героев и кумиров.

Подробнее узнать, что за незначительность имеет в виду автор, где, как и почему она торжествует, вы можете, прочитав саму  книжку. Роман небольшой, легкий, черного юмора в нем, право, меньше, чем нежности, мягкости и простоты. Да и не такой уж он черный, юмор Кундеры:

«– Агония была мучительной, – продолжал Д’Ардело. – Она до последнего оставалась с ним. О, как она страдала!

Рамон, словно завороженный, смотрел на радостное лицо того, кто рассказывал ему эту мрачную историю».

Или я не прав?