Все это - зола...

ФЕСТИВАЛЬ стал для меня в некотором смысле роковым... - интервью (неопубликованное) журналу "Итоги", номер был посвящен сорокалетию 1-го Всемирного фестиваля молодежи в Москве под общим заголовком "Мы - дети фестиваля". - На следующий день после его закрытия, 12 августа 1957 года, меня задержали, потом предъявили ордер на арест, водворили на Лубянку, а в феврале 1958 года вместе с подельниками судили.

Я получил восемь лет лагерей, отсидел шесть. Почему меня арестовали?

Надо сказать, что еще в мае-июне 56-го я стал членом нелегального кружка, так называемой группы Краснопевцева, которая существовала в МГУ. Туда входили преподаватели, аспиранты и я. Единственный студент. С осени 56-го - зимы 57-го года наша группа перешла, как я тогда выражался, "к более активным действиям". Я предложил, что проберусь каким-то образом на Запад и там завяжу контакты с западной интеллигенцией, в частности почему-то с Сартром. Все это обсуждалось с Краснопевцевым - я тогда с ним дружил - и с Л.Ренделем, отчасти с Колей Покровским (ныне академик). Хотя к жизни и к миру, в котором жил, я и тогда относился всерьез, был я все-таки довольно легкомысленным юношей, мне было 19 лет, и вел себя совсем не как конспиратор. Летом 1957 года я был уже студентом четвертого курса МГУ, сдал экзамены и поехал к родителям в Харьков. Но на фестиваль я вернулся в Москву и жил у родственников, которые на лето снимали какой-то домик неподалеку от гостиницы "Золотой колос". На фестивале я познакомился с одной француженкой, певицей, потом с каким-то французским студентом-славистом, с которым говорил совершенно откровенно, проклиная на чем свет стоит советскую власть. Мы с ним ходили по городу, были на ВДНХ, дурачились, выпивали. Уже в ту пору я был большим любителем джаза. И вот в начале августа, кажется, в Театре киноактера был объявлен концерт английского джаза. Билета у меня не было, но я туда направился. У здания стояла большая безбилетная толпа, милиция выдерживала натиск, не пропускали, и я переживал, что в кои-то веки не послушаю настоящий джаз. Но вдруг, буквально за минуту до начала концерта, милиционеры раздобрились и стали пропускать стоявших ближе ко входу: "Давай, проходи!" В их число попал и я.

В перерыве вышел в буфет, и какой-то высокий молодой человек, стоявший за мной, завел разговор, который в КГБ назвали бы провокационным. Он говорил, что, мол, у них в Англии премьер-министр - большой любитель классической музыки, но на джазовом концерте он все же аплодирует. А рядом с ним в зале сидят какие-то люди и демонстративно не хлопают, отворачиваются. Он говорил это куда-то в воздух. Никто на него не обращал внимания, стояли за мороженым, а я к нему обернулся и сказал что-то вроде того, что ведь у них нет цензуры. Потом мы отошли в сторону со своим мороженым и поговорили немного в том же духе до звонка. И на этом мой контакт с ним в тот вечер кончился. Я рассказал об этом Краснопевцеву и Ренделю. Прошло два-три дня. Я об этом молодом человеке даже забыл. Надо сказать, что рядом с домиком моих родственников, в гостинице "Золотой колос", проживали так называемые гости фестиваля, и как-то вечером я возвращался домой в троллейбусе, битком набитом, как вдруг протискивается ко мне какой-то человек и говорит на весь троллейбус: "А-а, это ВАМ тут многое не нравится!" Я узнал своего знакомца: "Тише! Тише!" Мы вышли, сели на какую-то скамейку и разговорились. Он великолепно говорил по-русски. Его звали (так он, во всяком случае, представился) Джулиан Уотс. Это была наша вторая встреча. После этого мы встречались у него в гостинице, несколько раз - на улице, но только один раз я заметил, что за нами следили. Это было в Александровском саду. Мы сидели на скамейке, и я ему рассказывал об июльском пленуме ЦК КПСС, на котором исключены были Молотов, Каганович, Маленков и "примкнувший к ним" Шепилов. Кроме того - это было с санкции Краснопевцева, - я рассказал ему о нашей подпольной группе, сказал, что были распространены листовки после этого самого пленума, если не ошибаюсь, около 200 листовок. Добавлю в скобках, что в КГБ этих листовок "сдали" только штук 30, остальные же никто не сдал и не сообщил о них. Я сам в распространении листовок не участвовал, так как находился в это время в Харькове на каникулах. Уотс попросил принести ему один экземпляр, так как он хотел подготовить на Западе публикацию о подпольной деятельности в России. В последний раз я должен был встретиться с Уотсом у памятника Юрию Долгорукому утром 12 августа 1957 года, чтобы обсудить различные детали.

10 августа я вечером возвращаюсь к своим родственникам - у них насмерть перепуганные лица. Мой дядя говорит: "За тобой приходили. Был человек в штатском, который описал твою внешность и спросил, не живет ли здесь такой человек, а на наши расспросы ответил, что, мол, знаете, сейчас много иностранцев в Москве, люди всякие попадаются". Я понял, что, во-первых, мне надо бежать, а во-вторых, предупредить моих товарищей. Было уже поздно, я взял свой чемоданчик и направился к Краснопевцеву, то есть бросился к шоссе и стал ловить такси. Мне показалось, что никто за мной не следил, но тем не менее я помню, что очень спешил, даже оттолкнул какую-то женщину и вскочил в такси. Это была сцена из настоящего шпионского фильма. Я сошел у метро, потом вскочил в автобус - менял транспорт. Там мне показалось, что ко мне присматривается какой-то офицер милиции. Я продвигаюсь к выходу - он за мной. Я обмер и уже спиной чувствовал, как меня хватают за воротник и волокут. Я быстро соскочил, но он поехал дальше. Когда я наконец подошел к двери Краснопевцева, обнаружилось, что в доме никого нет. Куда деваться? Было уже около 12 часов ночи. Тогда я поехал к Леониду Ренделю, который жил где-то у Балчуга. Рассказал ему все. Он оставил меня переночевать. На следующий день я не знал, куда податься и отправился в Парк культуры и отдыха имени Алексея Максимовича Горького. Там я целый день в библиотеке читал протопопа Аввакума. (На предмет ареста я уже придумал версию, так сказать, "градуальную", в зависимости от того, что им известно. Если они знают о моих антисоветских разговорах, ну я скажу, что я такой невинный студент, ушибленный докладом Хрущева на ХХ съезде. Кстати говоря, этой тактики я сперва и держался.) Потом я обедал в ресторане и вел какой-то крамольный разговор с молодым офицером, а вечером вернулся к Ренделю. На другой день я должен был встретиться с Уотсом, а вечером уехать к родителям в Харьков. Рано утром Рендель меня проводил до моста и на прощание сказал: "А, все это зола"- то есть чепуха, и ничего за этой историей не стоит. Уже подходя к площади, где возвышается мнимый основатель Москвы, я вдруг вспомнил, что карманы мои набиты всякими бумагами, да и в записной книжке много ненужных сведений. Я вошел в большой гастроном и над тумбой для мусора стал рвать в мелкие клочки разные бумаги, листочки из записной книжки, но - великий конспиратор - забыл самую главную бумагу, которая завалялась у меня в кармане. Это была записка Краснопевцева: "Вадим, сегодня встречаемся с лидерами польского союза студентов". Эту записку я обнаружил только после того, как меня задержали. Меня не обыскивали. Я отсидел ведь еще какое-то время в боксе, где прекрасно мог ее съесть, разорвать в клочья, мог сделать все что угодно, тем не менее я ее не заметил, так же как и некоторых "крамольных" страниц в записной книжке. И только когда я остался один на один со следователем и он сказал, обращаясь ко мне на "ты": "Ну, выгребай, что у тебя в карманах" - я с ужасом вытащил эту бумагу. Но это было уже потом.

А утром я встретился с Уотсом. В этот раз мы говорили о моем выезде за границу, о необходимости фиктивного брака. Потом он предложил мне зачем-то зайти в английское посольство. У меня уже было чувство обреченности - зачем-то я дошел с ним до посольства на Софийской набережной. Зачем? Наверное, по великой моей глупости и неосторожности. Я встал около парапета и смотрел на Москву-реку, исподволь оглядываясь вокруг, пока Уотс находился в посольстве. Разумеется, вокруг меня уже сжималось кольцо, я был уже окружен стаей волков. Когда Уотс вышел, я попросил его проводить меня, мы расстались где-то на Калининском. Я решил зайти в вестибюль станции метро "Библиотека им. Ленина", чтобы перед отъездом позвонить родственникам и сказать, что все в порядке. Не успел я подойти к автомату, как меня остановил милиционер и спросил документы. Паспорт. Я подал ему паспорт и с видом благородной невинности спросил, в чем, собственно, дело. Он переписал мои данные в свой блокнот, а я таки позвонил родственникам и сказал унылым голосом, что все в порядке, и обреченно поплелся в ГУМ. Во-первых, хотел что-нибудь купить сестре в подарок, а во-вторых, собирался дать телеграмму, что приезжаю тогда-то, таким-то поездом. Я прошел ГУМ насквозь, никакого желания что-нибудь купить у меня не появилось, я спустился со второго этажа на первый и дал телеграмму домой. И вышел на улицу.

Не успел я ступить на тротуар, как на моих кистях защелкнулись - нет, не наручники - железные пальцы кэгэбешников. Один был дылда, худой, метра два росту, второй - невысокий, седоватый. Они явно боялись, что я устрою скандал на улице, крепко меня сжимали и приговаривали: "Пройдемте, пройдемте". Сопротивляться было бессмысленно. По дороге я вспомнил о своей продуманной тактике и сказал, что это какое-то недоразумение, оно должно выясниться. На что получил ответ: "Мы и идем туда, где все недоразумения выясняются". Я держал в руке квитанцию на телеграмму, показал ее им и сказал: "Вот, маме отправил телеграмму". Они мне: "Маме надо отправлять телеграммы". Им главное было - меня успокоить. Шли мы очень недолго, вошли во двор дома, где нынче находится Конституционный суд. Там стоял черный "ЗИЛ", они меня втолкнули туда, в это же время кто-то третий, который, оказывается, все время шел следом, захлопнул дверцу. Меня сдавили с двух сторон, и тон их тотчас изменился: "Оружие есть?" Я так свирепо им ответил: "Пушка у меня в кармане!"

С этого момента начался новый период моей жизни, в котором было много иных испытаний и иной борьбы. А эти события кажутся мне приключениями совсем другого человека.