Андрей Балдин В XIX веке глобальное видение было веянием времени: глобус как фигура конечная именно тогда окончательно был осмыслен и точно рассчитан. Европейцы первыми оценили географическую исчерпанность пройденного вдоль и поперек (меридианы и параллели) мира. Мир стал мал, как глобус: явились страхи новейшего времени. Страшнее всех в конечном, малом мире вела себя Империя, усевшаяся у земного шара на макушке. Отсюда образ: спрут тянет щупальца во все стороны света.
Слово-спрут
В середине XIX века явился отечественный роман, коего стихия родственна была стихии природной: разлилось настоящее наводнение слова. Взошел, точно тесто, язык, хватил через края (Красноярский? Краснодарский?), потек по стенкам, сиречь границам. Что было причиной его роста? Напугало ли Европу это извержение? Характерный того времени анекдот, карикатура в слове. Приписывают Гете. Всяк переводчик, пишет Гете, переносит мои творения на свой язык и на свой лад. Англичанин пересказывает, француз излагает суть, русский присваивает. К слову: границы православного мира в правление Николая I решительно раздвинулись - в частности, были потеснены униаты.
Так что, возможно, напугало слово-спрут.
Растет и опадает русский снежный ком, вместе с ним - вслед за ним или перед ним обещая расширение или сжатие? - пульсирует русское слово.
Можно рассмотреть всю российскую историю - в картинках, как синхронный пульс территории и слова. Зачатие Руси в Крыму, и вздутие затем Москвобрюха, и жестокие роды при Грозном, первом русском писателе. Новое "соитие" в устье Невы, на сей раз с регулярной Европой: слово было переписано, алфавит, генетический код, изменен. Петр-кесарь вывалил на простыню Сибири следующую (после Руси - Россию) новорожденную страну. Это был пространственный жест: ребенку надлежало искупаться в Океане. Купание в нем виделось конечным испытанием - Империи и Слова.
В этом контексте максимальный разворот Империи, хватание за волосы США и рост языка были разными сторонами одного явления. Страна и Слово испытывали себя на растяжение, облекая тонкой пленкой, радужным пузырем всю прорву новооткрытого пространства.
Крайним пределом на востоке оказался форт Росс в Калифорнии.
Тут и лопнуло. Мыльная пленка не удержала тихоокеанский пузырь. Спрут потянул обратно ледяные свои щупальца.
Надувное русское чудище оказалось, конечно, в своем росте. И лучше всего это показал правый край русской страны-страницы (разворачивалась, как рулон, на восток). Туда со времен Грозного была устремлена русская миссия. Берег Тихого океана обозначил для Империи предел не столько физический, сколько геополитический. Отсюда началось ее отступление. Расплеснутая во весь материк медуза, затекшая по инерции на ту сторону карты - считай, до Мексики, до испанских владений, начала сокращение телес. Скорость, с которой самое удаленное из ее щупалец было втянуто (1867 год, продажа Аляски), говорит о том, что наш поход за океан был действием запредельным. Это был конец сочинения географического, территориальной грезы.
Россия ушла из Америки (до того получив удар в пах, щелчок по крайней плоти Крыма - в Севастополе, в 1855 году). И опять - это было общее геополитическое и поэтическое сжатие. Империя втянула щупальца, Слово отвергло задачу освоения реального пространства. Носитель его, русский писатель, углубился в пучины опосредованные, бумажные. Теперь его проза стала пространственно автономна, самопоместительна, более того, с того момента она принялась успешно замещать пространства реальные. Поражение на земле обернулось победой на бумаге: роман заменил атлас. Новый текст, безразмерное его вместилище приняло в себя Россию, и та успокоилась, удовлетворилась словесной одежей, которая для нее стала равнозначна границам явным.
Но на востоке осталось как будто незаросшее отверстие: правый край страницы оставался оборван. Наша литература едва успела заявить о своих восточных планах ("Фрегат "Паллада" Гончарова, 1855-1857), только обозначила вектор следующего широкого шага на восток, главным образом в трудах естествоиспытателей (энергию их слова, темп бега использовал, развивая свой "Дар", Набоков). И вдруг с отдачей Аляски словно ножницы отщелкнули бумагу. Большая литература о нашем крайнем востоке, крайнем пределе, за которым открывается океан, мир больший, так и не появилась. Планка, установленная первопроходцами, не была взята.
Слово-спрут не дотянулось до восточной, большой воды. Большая книга, равная по масштабу романам великоросским, о Дальнем Востоке так и не была написана.
Минус-книга
Поражение тем более болезненное, что Слово как будто готово было искупаться в Океане. Встреча с ним издавна представляла собой вдохновенную грезу нескольких поколений русских писателей. Пушкин по карте Камчатки водил пальцем, затаив дыхание, повторяя за академиком Крашенинниковым неведомые, сидящие на кромке бумаги будущие слова. Чикажу, Тигиль и Кыкша.
Самой заметной попыткой обозрения той острой кромки (с целью удержания пространства в слове) было путешествие Чехова. Он готовился к написанию Большой Книги, усматривая на востоке подходящее ей помещение. Его попытка закончилась провалом, однако сам масштаб ее был показателен. Кумиром его был Пржевальский.
Предположение следующее. Поход Чехова на Океан был поиском следующего по знаку пространства, необходимого в первую очередь ему самому - как композитору, составителю слов в пространстве. Здесь, в Великороссии, пространственный ресурс слова был исчерпан его великими предшественниками. Кстати, и самим Чеховым, в повести "Степь". И он отправился туда, где не замкнутый в слове, не освоенный словом больший мир был или был возможен.
Показательный эпизод: первая попытка путешествия на восток была совершена им сразу по написанию - описанию, удержанию словом "Степи" - летом 1888 года. Из Феодосии с сыном Суворина он бросается в Персию и далее. Тогда же его настигает первая неудача, однако ощущение прорыва в пространство иное им было испытано в полной мере. Он вышел на обрыв (восточный край страницы), увидел провал, словом не заполненный.
Далее, в апреле 1890 года, с Ярославского вокзала в Ярославль, оттуда по Волге до Камы, далее вверх до Перми, железной дорогой до Тюмени. Потом верхами. В Благовещенске на пароход, на нем вниз по Амуру. 11 июля он добрался до Сахалина, прожил там три месяца и более, обошел весь остров, переписал население. Книги не написал, более того, онемел надолго. Оказался, по его словам, "просахалинен", пропитан несвободой настолько, что отходил потом пять лет.
Уехал. 13 октября 1890 года на пароходе Добровольного флота "Петербург" отправился обратно морским путем. Хотел возвращаться через Америку, его отговорили. Хотел побывать в Японии, там грянула холера. Цейлон ему показался раем (ад остался за спиной). 9 декабря вернулся в Москву через Одессу. Но дорожные приключения не закончились. Видя, в каком состоянии вернулся покоритель новопространства, Суворин взял Чехова подмышку, усадил в вагон и повез в рай стереометрический. Венеция, Лазурный берег, Париж. Россия за спиной уходила вся в отверстие Сахалина, как в водосток (словосток?).
Так и не вышло ничего у доктора Чехова с проектом Большой Книги. Получились: палата # 6, смерть матроса Гусева. Это великая проза; потому уже нельзя назвать его поездку безрезультатной. Но результатом было минус-слово, предмет максимального размера - и вовсе безразмерный, дырка в бумаге. Через отверстие его проглянул не следующий, лучший мир, но антимир, Тартар. О нем написал Чехов свой "Остров", антикнигу, минус-книгу. Не дописал. Это его начинание было продолжено и закончено "Архипелагом" и целой библиотекой тюремно-каторжной литературы.
Прогноз
Приключения и нестроения Антона Павловича были преамбулой к реальным, катастрофическим потрясениям. В отверстие словостока, в дыру вместо книги все и покатилось. Не спасла Великая Железная дорога, не спас Витте; начинания Николая II оказались по обыкновению несчастны. Пришла японская война, "маленькая" и смертоносная. За ней война большая (глобус лопнул - слово не совпало с изображением), за войной пришла революция и крах всякого понятия о разумном пространстве. Россия рассыпалась на кусочки, восточная ее граница принялась гулять по Сибири словно кнут по спине бессловесной скотины - и только чрезвычайное усилие большевиков надуло пузырь империи до прежних пределов. Но в отсутствие Книги это усилие было, по сути, бессмысленно.
Или ввиду чеховской минус-книги. Книга с перевернутой оптикой, пусть и недописанная, никем толком не читаемая, сложилась, обрела вес - и придавила бедный остров Сахалин (1). Сахалинские писатели, хоть и малые числом, не любят Чехова.
Слово-дно
"Путевой Журнал" однажды рассматривал эту тему - стереометрического провала, отмены расстояний и координат, помещенности слова в некую допространственную дыру: когда ПыЖы исследовали территорию Чевенгура на юге Воронежской степи (2). Границы исследования рисовали эллипс, вытянутый в направлении восток-юго-восток.
Пространство его не замкнуто, явственно ощутим эффект трубы. Труба смотрит на восток. Чевенгур переносит на восток, молниеносно. И так же, мгновенно, вываливает обратно дальневосточные обломки: предметов и людей. Однажды мы встретили с небольшим интервалом двух персонажей из Владивостока. Один сидел на самой верхушке Мироновой горы (главнейшая вершина Чевенгура) в тени кустов и читал "Лествицу" Иоанна. Карабкался на небо. Второй, которого мы встретили на дороге из Россоши в Богучар, хотел продать нам дом. Белый, с голубой тенью. Он приехал оттуда же, с Крайнего Востока, и купил здесь дом, и через год уже собрался бежать дальше, и маялся на месте, порываясь продать дом кому угодно, хоть самому черту. Его еще тащило по земле, по Большой Трубе. А за его несчастным домом среди зелени влеклась на восток река, Черная Калитва. Тамошние жители не ходят к реке, да и невозможно к ней подойти. Смутное стремление, зеленый дым, влажная взвесь, медленно прущая на восток. По ней текут: жадная старуха, умывальник с отбитой эмалью, чьи-то брошенные деньги и прочая дрянь, полурастворенная в речном студне. Нет никакой реки, есть стремление толком не схватившегося пространства. И отверстия, на восток, до самого Океана.
Об этом эффекте, исчезновения пространства, много сказано в комментариях к Платонову. Ветер вместо пространства веет, сочась неостановимо, вместе с водой, вектором вместо реки. Мы заглянули через степь до самого Китая и далее. Далее был лоб степной, раскаленный солнцем, который перечеркнул Дон. Тихий Дон на метагеографическом языке означал здесь Тихий океан.
Прав был доктор Чехов: здесь, в отверстии степи, отчетливо рисовался Крайний Восток, ворота в иное. Течь пространства требует остановки, плотины. Этот мотив был хорошо известен Платонову, инженеру-мелиоратору. Но плотины настоящие он здесь поставить не смог, их засосало куда-то под камыши, но на самом деле все туда же, в прорву Тартара, на восток. Платонов настрадался здесь до полусмерти (до смерти его извела уже Москва, ненасытный спрут) и потом уже не строил плотин. Он построил книжную плотину, перегородил по меридиану течь слов, слова налились тяжестью неимоверной, так что потекли уже не на восток, но вниз, на дно бытия (3).
Пожалуй, Платонов присоединяется со своим романом - о пределе времени, плотине слов - к общему поиску на востоке пространства большего. Там же разливаются его Ювенильные моря, там же пропадает втуне народ джан. Только та ли это книга о Крае, о крайнем пределе, которую никак не дождется Дальний Восток. Разумеется, нет. Это очередная - великая - книга о катастрофе, об отверстии в странице, где пропадает слово, тонет алфавит.
Что дальше?
И дальше, во времена новейшие, наши словопроходцы как будто замахивались, заглядывали за волшебный край Большой Бумаги. Иные шли по следу Антона Павловича, другие пели о великих стройках, но это были скорее проекты, планы ("Город на заре" и иные идеальные поселения, утопии, героические вахты), туда вели стальные дороги, указывал перст государственный. Но Большая Книга так и не появилась.
Не появилась до сих пор. Теперь мы видим результаты этой общей неудачи (Слово и Империя по-прежнему связаны пуповиной, они суть одно и то же, только рассмотренное с разных сторон) - вслед за словом, вместе со словом русский поход на восток выходит на букву "О" - не поход, но Отступление от Океана. Откат, Обвал, Обрыв.
Можно сказать иначе. Россия не придумала, не сочинила, не построила в слове, а потому и не устроила въяве на дальнем своем берегу полной, совершенной жизни. В результате провала концептуального (а с ним и вербального) активность Империи на востоке вылилась - выливается и сейчас - в перенапряжение государственной машины, химерические деловые и военные инициативы и постоянные во всяком начинании срывы. Воровство и вранье, замерзающие города, новую каторгу для людей, лишенных возможности выбраться на материк. Но сначала не нашлось должного слова, способного удержать бумажный, страничный предел.
Нет смысла ссылаться на нестроения Империи - нет никакой империи, но слово осталось (или не осталось и слова, и мы занимаемся праздной игрой, подгоняем одна к другой черные буковки на белой бумаге?). Нет, слово есть, и есть ответственность его носителей. Страна не удержана в новом слове: провал с составлением гимна лишнее тому доказательство. Это провал интеллектуальной элиты, писательского и всякого иного творческого сословия. Задание, теперь уже не государево, но профессиональное и личное, не выполнено - мы катимся прочь от Океана. Нынешние нервные (безнадежные) толки об островах, перетягивание Амура и прочие нелепые жесты только подтверждают общий вывод. Мы отступаем, отваливаем от Большого "О".
Слово-кит
Между тем на противоположной стороне океана, в Америке, в тот же словородящий момент, когда явилась миру великая литература, русский бумажный мир, Большая Книга о Большом "О" была написана. В Америке. Собственно, в Америке мизансцена была та же, что и в России, только отраженная зеркально: был бег (разворот бумажного рулона, географической карты) на запад - и остановка, торможение у океанской преграды, водной стены до небес. На берегу Тихого океана остановились прошедшие новый материк по широте евромиссионеры. До той остановки они были еще европейцами, только остановившись, узнав свой предел, они стали американцами. Важнее, однако, то, что явная граница воды и суши не сделалась концом сочинения, напротив - видимый край прорвы представил собой лучший вызов для ищущей мысли (миссии).
Так всплыл "Моби Дик" Мелвилла, странная, многословная, едва подъемная книга-кит. Показательная геоанимация: Америка разлилась, распухла до размеров своего континента - и разрешилась романом, который сейчас готова признать своей литературной конституцией, основополагающим мифом, книгой "малых" пророчеств, никак не меньше.
Чертится сюжет, симметричный российскому. Перед лицом нового пространства собираются все возможные силы слова ("Моби Дик" являет собой сущий Ноев ковчег от литературы, в котором собраны все стили и формы, известные автору), для создания образа, в должной степени поместительного, способного к плаванию в следующем времени.
Выходит, что Океан выставил "зеркало", в котором отразились синхронные усилия по синтезу (ловле?) нового слова. Можно ли в данном контексте, в самых общих чертах сравнить физиономии двух Книг (при том, что одна из них - наша - отсутствует и ее еще предстоит восстановить от противного)?
Масса вопросов. Что такое Океан? Страница зыбкая и непрописанная. Следующее лоно слова или непокоряемый для него предел? Что за чертеж чертит пара Книг; какой прогноз содержится в их умноженном послании? О прогностических, профетических способностях каждой из них по отдельности сказано немало - необходимо рассмотреть общую мизансцену. Она весьма показательна. На исходной карикатуре материки поменялись ролями: теперь Америка тягает Россию за косицу Камчатки. Крик стоит до небес.
