Сад наслаждений

Наслаждение и кошмар стоят близко...
Иероним Босх. Сад наслаждений. Триптих. 1500–1505. Музей Прадо, Мадрид.

В этом году должен выйти в свет новый роман букеровского лауреата Олега Павлова. Автор «Казенной сказки», «Степной книги», пришедший в литературу в начале девяностых и таинственно исчезнувший, так что никто и ничего о нем не знал, молчал долгих пять лет. И теперь еще о многом молчит, отказываясь сообщать даже название своего романа. Так и пишет: «Название романа я не открываю, потому что оно возникнуть должно и может лишь на обложке самой книги».

Двое уродцев беспризорных – сука и кобель – подловили друг дружку. Казалось, собаки срослись. Похожее на мутанта существо родилось прямо на людной московской улице, пугая прохожих, потому что, наверное, с первых же минут ужасно страдало... Так они были беспомощны и напуганы, почуяв какую-то смертельную свою связь, пойманные собою же и непостижимо для себя – но не обездвиженные совсем, в испуге шарахаясь от людей, изворачиваясь, начиная истошно лаять, почти визжать, раздирая себя по-живому. Пока не устрашила боль. Измученные, стояли в раскорячку, не двигались: задыхались, тряслись... И когда обрели вдруг свободу, отцепились, сил хватило даже не разбежаться – отбежать. Там же, в уличной сутолоке, нашлись сочувствующие. Но жалели глупую сучку – и всерьез осуждали несчастного пса, хоть мучился, поскуливал и зализывал багровое, что свисало то ли как пуповина, то ли вылезшей наружу кишкой.

Эту вроде бы отвратительную мгновенную сценку – попавшее на глаза – он почему-то вспомнит... Очень скоро – и, наверное, поэтому с усмешкой: дожидаясь приема у врача. И за нее цеплялось такое же, болезненное и потом отвратительное, как если бы сама реальность вдруг что-то явила, подав бессмысленный знак. Гонорея в двадцать лет. И то, что доставшейся женщиной оказалась заразная сучка, подарившая себя на одну ночь вместе с гниющим в ее щели любовным цветком. И что после этой ночи остался плод, ведь это и было плодом – гниль. Теперь мгновения тянулись отупляюще долго. Это был повторный, последний прием.

Все, что излечимо, – не вечно, временно. Он лечился, глотал антибиотики, пользуясь равномерно таинственной их силой, день ото дня убивающей в нем э т о больное, чужое, – и обретал спокойствие после почти животного страха, когда взяты были соскобы, сдан анализ крови на сифилис... Это мог быть сифилис... Сифилис. Даже ощущать в себе это слово, то есть произносить, было... страшно и удивительно. Кровь на смертельный вирус тогда не проверяли, еще не познали – и в этом мире не дохли миллионы, как тараканы, ни от похоти, ни от любви.

«Дюшес! Дюшес!» – восклицает девочка. Кажется, она ничего не видит в этом своем блаженном упоении, но вот лукаво сверкнули глаза и проказница посылает мальчику свой взгляд... Солнце высвечивает ее кукольное платье. Кажется, все оно из света: лучится, искрится. Девочка смеется, запрокинув головку, всю в солнечных, золотистых завитках куда-то в облачную высь, как будто кружится, счастливая, восклицая и восклицая, уже задыхаясь: «Дюшес! Дюшес!» Родители крепко держат за руку – тянут ее за собой. И вдруг, только повстречавшись, она исчезает, всего мгновение побыв такой осязаемой, живой, успев окунуть в неведомую сладость – и мучительно чего-то лишить, точно бы опустошить. Поэтому так гулко и пусто что-то бьется внутри. Поэтому хочется броситься куда-то за ней – туда, где она, ее глаза, ее смех... И кружиться, смеяться, только с ней, только взяв ее за руку, только восклицая... «Дюшес! Дюшес!»

Это было всего лишь слово... Брошюра «Гигиена пола». Спрятанная родителями или давно забытая в стене из толстых и умных книг, где мальчик однажды заметил эту как бы щель, заглянув, будто подчиняясь чьей-то воле, – и сделав своей тайной. Детские, или какие же, поллюции? Cны? Сделав тайной... И это: голое тельце, с белой шелковистой кожицей, похожее ранимой наготой на бабочку. Целую стайку этих бабочек – порхающих, сбрасывая свои легкие летние платьица, – затаив дыхание, можно было подглядеть в щель между досок, что отгораживали, как забор, их, девочек, раздевалку от той, за которой прятались они, мальчики. И увидеть через несколько лет то, что, даже показывая, прятали как преступники: голую женщину в собачьей позе на размытой и уже замусоленной черно-белой фотокарточке. Такие переснимали подпольно с порнографических карт – их легче было прятать и множить на маленьких кусочках фотобумаги. Кто-то из взрослых ребят показал ему во дворе. Показал и, тут же спрятав, – посмеялся. Она должна была где-то когда-то существовать, эта женщина... Наверное, проститутка. Во времени каком-то, в какой-то стране... Женщина, одна эта мясистая плоть, у которой будто и не было лица. Лица – вот что тут же пропадало, исчезало... И у нее не было лица, как у смерти. Одна из гаденькой колоды игральных карт. Выпала ему, стала первой, потому что в тот же миг, с ней, лишь увидев, познал желание. Оно осталось, но, как постыдное, было запрятано в самые глубокие тайники. Это округлое мутное пятно плоти мучило воображение. Было не стыдно, а страшно, как страшно умирать – но та смерть всегда была сладкой. И он уже не мог существовать без ее судорог, еще даже не познав ни ласки женской, ни красоты... О, красота и ее уроки! Когда развращенного своим же воображением ребенка, стоило ему вырасти, соблазнила красота... Или тот, кто хотел влюбить школьника в красоту, так пышно и глуповато называя свои уроки рисования, «уроками красоты», соблазнил на другое... О, сколько же великих прекрасных женских тел учили его любоваться своей красотой! И в четырнадцать, испытывая что же, если не томление любовное, он читал Флобера, Бальзака, Мопассана... Манило любовное, и он подглядывал, будто в щель, между страниц, но теперь учился и все вдруг понял, узнав, чего же так хотел: он хотел раздеть женщину. Женщину раздевают, с нее снимают одежды – и, если позволила это, она согласна.

Обнаженное тело может быть и рутинной данностью, и предметом искусства. Огюст Ренуар. Большие купальщицы. 1884–1887. Музей искусства, Филадельфия

Одноклассница. Раздел, как будто оборвав крылья у бабочки. Но ничего не смог сделать, как если бы под руками оказалось бревно или это его же руки, деревянные, ничего не чувствовали, даже там, куда их пускали. Думали, что любовь – это когда раздеваешься и целуешься. Значит... еще были так невинны?

И так невинны были его учителя, все эти великие художники, великие писатели, все зная о любви, вкусив ее плодов, но замирая перед своим же знанием? Ни в чем не было его вины, но откуда-то возникло отвращение к девочке. Может быть, и у нее к нему возникло отвращение. Ему было противно, что она увидела его голым, – и даже то, что он ее раздел, трогал, видел это: похожее на трупик бесчувственное бледное тельце, как если бы приготовленное для смерти.

Пугливо, молчаливо оделись – и отбежали, делая вид, что не помнят друг о друге. Чудилось, потеряв не стыд, не что-то еще, а эту память. Но, может быть, взаимность – это и было тем, чего так легко и так уродливо лишился с ней, с этой девочкой, радуясь и освобождаясь с этой утратой от чувства стыда или собственной неполноценности? И чего, сам этого не сознавая, не почувствовав, лишил ее, нет, не тело, оставшееся нетронутым, но душу?

В венерологическом диспансере встречала табличка: «Ветераны ВОВ обслуживаются вне очереди». Душа созревала, набухала нежностью, боялась, ждала... Но вот и кончились ее терзания, издевательски смешно, в этой очереди... Он не искал смерти, его не мучили мысли о самоубийстве: он дожидался своей очереди. Если и мучила мысль, то опять же издевательски смешная, детская, кому же и как он покажет свое больное, позорное... Да, и еще, что мучило... Сообщат ли о его поступке в институт? «Опустите трусы до колен...» «Возьмите в руки свой половой член...» Врач – еврей. Не говорил, а точно бы причмокивал. Руки в резиновых перчатках – желтые и будто из воска. Брезгливый – и уставший. Надменный в своей серьезности – и боязливый.

Осмотр врачом полового члена – и допрос: с кем вступал в половую связь. О, нет, конечно же, не выдал ни место работы, ни даже имя той, но его никто не пытал, ничем не угрожали. Ему не было ее жалко – просто противно. И тех, кого заразила до него, и может заразить после него, – не жалко. Но уже сообразил: заразившие виновнее заразившихся, и это их должны установить, выявить... Нет, он сам после этого ни с кем не имел половых контактов. И до этого ни с кем не имел. Это был первый половой контакт в его жизни. На этом его добровольном признании вопросы врача закончились. И он отделался всего-то не имеющей никакой силы подпиской: прямо под его диктовку написал заявление... «...по взаимному согласию вступил в случайную половую связь с неизвестной мне женщиной...»

Теперь, наверное, потому что все прошло, он вспомнил и увидел, как посторонний, все это┘ Несколько недель – последних до возвращения матери. И два месяца. Время ее отсутствия. Когда жил в квартире один. Всю эту жизнь. Другую и такую короткую, которую можно было только истратить. И он бросился тратить... Он искал. Женщину. Приводил... Но ничего не получалось. Тех, с которыми знакомился на улицах или где-то, где они себя предлагают, одиноких, и тоже кого-то ищут, ждут.

Вдруг пришла сама. Нашла сама. Та, в чье тело был влюблен. Он мог оставаться невидимкой, наблюдая, изучив все изгибы его линий, каждую хоть сколько-то приметную родинку. Оказалось, так могло быть. И могла быть не она – а другая. Но это встретилось видимое – и невидимое.

Как будто вытянулось, тянулось, но не захотело взрослеть. И вот не скрылись почти детские косточки в округлых плечах, в начинающих тяжелеть бедрах. Платье исчезло – осталась его бледная тень, уже оттесненная загаром. И этот летний след – будто из детства. Капризный рот. Удлиненные ломкие руки. Заросший лобок, маленькие курносые грудки с набухшими сосками. Смуглое. Бледное. Плотско-розовое. Все обнажилось, даже нежная пушистая ложбинка на затылке из-под подобранных, точно это был покров, черных густых волос. И застыло, окаменело, оживая, когда она одним быстрым движением утирала маленькой тряпочкой cо лба и живота блестящие струйки пота, что пробивались будто из родничков, мгновенно возвращая руку в прежнее неподвижное положение.

Время подготовительных курсов давно прошло, начались экзамены. Студии предоставили одичавшую свободную аудиторию, в которой был содран даже линолеум с полов и все опустошено, наверное, для переделки, но замерло и не двигалось. Сюда приходили уже из интереса. Любой мог оплатить свое присутствие. Платили – и занимали места вдоль стен. Окна были распахнуты. Но даже в просторном помещении ничто не спасало от духоты, и ее кожа на глазах покрывалась каплями пота, как если бы это мучилось, изнывало жаркое, чем-то разгоряченное тело. Во время сеанса постоянно совались какие-то озабоченные учебным процессом личности, посмотреть, как проходят занятия.

Обучение рисунку. Обнаженная натура – женская и мужская. Он забрел в институт, увидел объявление – а потом это женское существо или естество, которое само оголялось точно бы для зрителей.

Казалось, натурщица заметила его только через несколько сеансов, когда поменял место и сел напротив, прикрываясь лишь работой. Заметила, потому что до этого прятался то за спиной, то где-то сбоку, а теперь пялился прямо на ее лицо. Без всякой стыдливости стоя на своем возвышении перед одетой и незнакомой аудиторией, она как будто ничего не замечала вокруг себя, опуская взгляд. И когда руководитель студии, не задумываясь, показывал ошибки и тонкости их работ на самой модели, для чего водил прямо по телу тупым концом карандаша, на ее лице можно было увидеть спокойное равнодушие, как будто даже не чувствовала этих прикосновений к себе. Она меняла позы, каждый сеанс принимая новую, какую хотелось видеть и получить этому человеку. После нескольких часов неподвижности, когда кончался сеанс, оживала и, прикрываясь руками, пряталась за фанерной перегородкой. Кружок расходился – а знакомые обсуждали работы, курили и еще болтались от нечего делать на этаже. Она появлялась, юркнув на лестницу, спеша исчезнуть. В одежде – или, вернее, в наряде, от которого оставалось ощущение дискотеки, лишь этим обращая на себя внимание. Но вдруг подошла, жадно спросила у кого-то сигарету... Оказалось, кто-то ее знал... Он услышал ее голос: грубоватый, как будто больной. Бросила взгляд в его сторону и очень значительно произнесла, кивнув на листы: «Я могу это посмотреть?» Затягиваясь, все еще жадно, с каким-то упорством, и пуская в сторону от его работы сигаретный дым, впилась глазами в рисунок, резко выдохнула: «Хорошо». За ее спиной хохотнули. То ли смешило веское бессмысленное слово, то ли сама она была смешна...

Смешки безразлично умолкли. «До встречи, мальчики!» Процокали по лестнице каблуки, точно это скакал и стукался какой-то маленький твердый шарик. Студенты болтали между собой... «Мясо мне ее не нравится. Тухлятина». «Строит из себя». «Ума не надо. Разделась – и стой». «За деньги могли бы что-нибудь эротичней поставить». «Вы что, не знаете? Она авторитет зарабатывает. Срезалась на вступительных, устроилась в деканате – там крутится, тут стоит. Хочет снова поступать».

Слушал и молчал. Больше не приходил. А потом услышал ее голос. Она узнала, что он студент – и на каком курсе учится, добыв в учебной части номер его телефона. Дальше – гул из слов. Разделась – и слышала саму себя. «Можно позировать одетой, но за обнаженку больше платят┘»

«Представь, мне снится, что я голая... Потом я просыпаюсь, голая... Потом позирую, голая... Это мой кошмар!» «Вообще-то по личной договоренности я позирую за пятьдесят в час, и не меньше┘ Но тебе это бесплатно. Я сразу почувствовала, что ты мой художник». «Три раза в неделю я парю голая, как в «Мастере и Маргарите», ну ты меня понимаешь┘» «Я устала, что с меня делают одни наброски... Это такая серость! Пожалуйста, сколько угодно, любуйтесь мной и дрочите, но я хочу, чтобы с меня писали серьезные крупные вещи!» «Мне нужна возможность творить...» «Я заряжена энергетикой творчества...»

«Моя мама сказала моему папе, когда я родилась: «У девочки очень кривой нос, а ножки прямые». А он ей сказал, представляешь: «Главное, ноги, а на нос, ей-богу, никто не будет смотреть!» «Когда я надеваю мини-юбку, то на работе полный отпад!» «Лезет на меня и шипит: «Если ты мне не отдашься, о тебе никто никогда не узнает, я закрою тебе дорогу в искусство...» «Я знаю, я ведьма, я тебя приворожу...» «Ну, хватит. Я устала. Слезай. Какой же ты ненасытный, однако».

Пила вино, которое он купил, чтобы подпоить и себя, и ее, чтобы это стало легче, но для чего-то еще притворялась, что сильно опьянела. Сильнее, чем он. Потеряла свой запах, вкус┘ От нее пахло этим дешевым вином, дышала, вкус его, гнилостно-кислый, сочился из ее губ. Наверное, она ничего не почувствовала, кроме того, что на нее давила тяжесть. Как утратила стыд – и не чувствовала стыда, получая лишь поэтому превосходство над теми, кому выставляла напоказ свое тело. И все, что делали с ее телом, стало рутинной работой. А то, что не ушла после этой работы, осталась на ночь и лежала в одной с ним постели, наверное, и было исключением из правил. Но больше не позволила обнять и даже прижаться к себе, как если бы его прикосновения стали тут же болезненными. Казалось, она заботилась о нем, о своем рабочем инструменте, смыв с него перед этим в душе пот, вернув чистоту, покой. И теперь нервно вздрагивала, чего-то боясь, повернувшись спиной, лишь так чувствуя себя защищенной или уверенной в себе, отделившись, став чужой.

Утром она быстро собралась, мучительно чего-то ждала, жадно закурив сигарету. И за это время – пока курила – успела сделать вывод, что он проснулся без желания обожать, восхищаться... Но это не заставило испытать боль – она привыкла. «Захочешь, позвони». «Хорошо». «Я дала тебе свой номер? Если кому-то будет нужна обнаженная натура, ты знаешь, сколько я беру. Только без интима, это не мой профиль. Можно групповые сеансы. Но тогда я беру больше┘ Двести. Не понимаешь, почему? Больше – значит больше. И все. Хорошего, знаешь ли, понемножку. Понятно, за групповые двести? Для курсовых, для дипломных работ... Между прочим, очень выгодно. Нет, я имею в виду для студентов, у вас такие стипендии, что я плачу... Лицо может быть любое. Но найти такое тело, как у меня, – это, знаешь ли, творческая удача. Большие художники, конечно, не жмутся. Но их мало, они так редко встречаются в наши дни. У тебя большое будущее, но мы с тобой не подходим другу другу. Нет, я имею в виду твою манеру, твой творческий почерк┘ Слишком грубо, резко. Я хочу что-то похожее на Модильяни, ну ты меня понимаешь».

Нужно было честно страдать. Честно кому-то сознаться. Он сознался матери, но до этого страдал, ожидая ее возвращения, напуганный и униженный, не зная, что делать, смутно понимающий, чем же болен и почему это произошло. Она все услышала – но ей оказалось нечего ему прощать. Сама, потому что он боялся, узнала в районной поликлинике, куда в таких случаях обращаются: направила. И как будто произошло что-то смешное, рассмеялась над его страхами, узнав диагноз, заявив, что это называется «французским насморком».

Теперь появилась – или осталась, туповатая, как табличка, мораль: он стал мужчиной, улучив свободу. Впопыхах, трусливо. Заслужив вместе с этим ублажением первой пробой, с этой припозднившейся проверкой самую что ни на есть мужскую, хоть и дурную, болезнь, некая гордость которой свойственна только юнцам. Но если это стало наказанием – значит, было преступлением то, что совершил... И то, чего хотел. Ну и плевать.

Осень – пора учебная. Ему двадцать лет. Последний визит к врачу – по дороге из института домой. Мама дома, мама встречает его, мама радуется... «Все прошло хорошо? Ну что же, мой сын, я очень за тебя рада... Представляешь, дядя Сева прилетел из Америки. Он заехал, оставил что-то для тебя. Как я понимаю, это подарок. Сказал, что ты это просил. Посмотри, я положила у тебя на столе». И он хвастался в институте маленькой – вынимая, как фокусник, из кармана – шедевральной книжицей┘ Издательство Prestel... «Garden of Earthly Delights»┘ Видит это так ясно. То, чего уже нет и где его уже нет... На убранном матерью столе как будто покоилось что-то давно его волнующее и прекрасное, но совсем крохотное – и еще, что показалось ему в первый момент упаковками жвачек, их было много, они были оставлены на виду, рядом.

Презервативы – и миниатюрный альбом Босха.