Путями праведных

Храни, Господи, Русскую землю...
Фото Михаила Бойко

У Киселевича сложилось впечатление, что так, как сегодня, он не жил еще никогда. Уже вечерело, огромный пушистый снег затмевал фонари, а Киселевич, закутанный в плед, полулежал в темноте и смотрел на улицу. С улицы доносился заунывный скрипичный плач.

Сегодня Киселевич съел последнюю вареную картофелину без всего, выпил последний глоток воды. Фильтр для воды пришел в негодность, – Киселевич опасался за свою жизнь. Перед его глазами стояло железо. В темноте с легким треском догорала электропроводка – это значит, что электричества больше не будет. Мобильный телефон садился, подавал нервные знаки. Жена три дня назад уехала по делам в Санкт-Петербург. Но какие у нее могут быть дела в Санкт-Петербурге, Киселевич не знал.

Снег продолжал падать большими мясистыми хлопьями; Киселевичу казалось, что он слышит его шорох. «Худо мне, – подумал Киселевич. – Страшно и одиноко. Что же это, черт возьми, происходит? ...бут кони все, что за окном».

Киселевич встал, кутаясь в плед, нашел мобильник, набрал номер.

– Алло, – произнес он. – Да, я все по поводу перспектив. Да┘ Когда же? Хорошо, но дело в том, что меня скоро уже не найти по этому номеру. Долго объяснять┘ Препятствовать чему? Не понимаю. Нет одного телефона, будет другой – какая разница?

Мобильник отключился, погас. Киселевич с силой швырнул его об стену.

– Бл...ди ...баные, – сказал он и нащупал выключатель на стене. Нажал. Раздался пустой щелчок, от которого душа Киселевича как-то неуютно трепыхнулась. И все та же темная комната вокруг.

Киселевич нашел спички, зажег свечу и лег в постель. Свеча давала неприятный режущий свет. Огромная, чудовищная тень Киселевича разлеглась на стене. Киселевич приспустил пижамные штаны, нашел член. Член был в холодном, отчаянном состоянии; он был мал и ускользающ. Киселевич принялся мастурбировать, со страшной скоростью чередуя образы, мысли, ругательства. Белокурое существо по имени Гретхен было прижато, вдавлено Киселевичем в грязную стену подъезда в самом укромном углу; соски Гретхен «сладко крепнут» от того, что видят в Киселевиче ее глаза; ее ягодицы расплющены по стене. Киселевич здесь надолго не задержался (он никогда не задерживался) и пролетел дальше – над головой луна, поезд, звон хрустальных крыльев. Лица перелистывались. О жирная мразь, ...бут тебя кони! Люблю жирных (Киселевич отхлестал ее по щекам и спихнул в бездну, проносясь мимо, словно ночной ветер). А вон же, в верхнем окне┘ В нем горит мягкий свет ночника и движется таинственный, изящный, милый силуэт. Наташа, Наталья. О, Наталья! Как я мог забыть эту нашу поездку и золотое кольцо на среднем пальце ноги! А что за нога, Наталья! Это незабываемо.

Киселевич кончил, хотя член его так и не встал. Прошло около двух минут. Найдя сигареты, Киселевич прикурил от свечи и вновь повалился на постель, пуская кольца. Член его был снаружи. По ноге медленно ползла холодная струйка. Киселевич встал с дивана и, взяв свечу, пошел к выходу из комнаты. Мимо него в золоте проплыли Серафим Саровский, Оптинские старцы, Николай Угодник, Валаамская Богородица.

– Храни, Господи, Русскую землю, – тихо сказал Киселевич, глядя в пустоту. – Закончилась эпоха тонкой игры ума, воодушевляющих спекуляций, революционной борьбы. Грядет эпоха текучих образов, текучих девок, перетекающих одна в другую. Вразуми, Господи. Страшно на этой земле, страшно и бесприютно в этом городе, откуда нет сил улететь.

С болтающимся членом, со свечой и с сигаретой в зубах Киселевич вышел в коридор. Вид его был страшен, нелеп: тюремная осанка, взъерошенные волосы, воспаленные глаза, глядящие в пустоту.

В коридоре, на тумбочке, стоял телефонный аппарат. Киселевич снял трубку и прислушался. Слава Богу, гудки есть. Киселевич накрутил на диске номер.

– Алло, – сказал он. – Это я, да. Послушайте, почему бы вам не звонить по этому номеру? Это мой домашний┘ Бл...дь, ну какая разница, какой телефон? Я же объясняю, что сотового у меня больше нет, зато есть вот этот номер, и он тоже мой┘ Чего? Бл...дь, какие препятствия? Какие могут из-за этого возникнуть препятствия? Я просто не догоняю┘ Что? Ну, и когда? Бл...дь, я целый месяц уже готов, месяц! Даже больше. Чего я вам, лох какой-нибудь? Нашли лоха, бл...дь. Говорю, я готов выйти хоть завтра, хоть сегодня, я уже целый месяц готов выйти хоть сегодня┘

Киселевич некоторое время молча смотрел в пустоту, после чего опустил трубку на рычаги.

– Ссука, – процедил он сквозь зубы. –...бут тебя кони.

Киселевич ударил кулаком по стене.

– Трубку бросила, а? Да кто ты такая, ...бут тебя массивные кони?

– ┘Храни, Господи, Русскую землю, Святую Русь┘ – бормотал Киселевич, входя в свою гротескную комнату. Вновь поплыли: Валаамская Пречистая Дева, Николай Угодник, Оптинские старцы, батюшка Серафим. Киселевич поставил свечу на стол, повалился на постель, нашел член.

– Гретхен! – страшным голосом вскричал он. – Явись, ибо помню, как зажимал тебя в старом железнодорожном депо.

Киселевич склизко мастурбировал, пальцы соскальзывали. Гретхен, луна, паровоз, старое железнодорожное депо. Терпкие апрельские сумерки. Оживающие деревья. Города проплывают мимо медленно, скрипуче, как старые телеги. Вокзальные часы громко бьют полночь. Гретхен, Наталья!

Киселевич кончил и приподнялся на локте. За окном падал густой снег. Киселевич нашел сигарету и, прикурив от свечи, направился в коридор. Вокруг него гуляли тени.

– Господи, вразуми, – бормотал Киселевич по пути. – Сдуваюсь я, затягивает меня. С сентября месяца жду я работы. Денег не осталось ни копья. Не на что уехать. Не на что выпить. Ничего не хочу – ни выпить, ни уехать.

Киселевич завернул в сортир, уселся на толчок. С громким треском выпустил из себя полужидкий кал с сильным, нездоровым запахом. Раздался телефонный звонок. Киселевич непечатно выругался, встал и, со спущенными до пола штанами, отправился в коридор. Там Киселевич снял трубку. Небольшой кусочек кала выпал из него, холодно чиркнул по икре, исчез в темноте.

– Бл...дь, – сказал Киселевич.

– Что? – сказали на том конце провода.

Это звонила жена Киселевича, Анастасия Федорова. Она сохранила девичью фамилию вопреки всему. Киселевич не настаивал. Анастасия Федорова проходила в дверь только боком, – последствия родов. Но детей у них не было.

– Настя? – сказал Киселевич в трубку. – Я┘ извини. Ты где?

– Я на Ленинградском вокзале. Нужно, чтобы ты прислал за мной машину.

– Машину? – сказал Киселевич. – Бред какой-то. Бери такси и поезжай домой; в чем проблема?

– Меня ограбили. Только что, – Анастасия Федорова всхлипнула. – Вырвали весь багаж из рук. Ни денег, ни документов.

– Вот бл...дство, – сказал Киселевич. – Кто это сделал?

– Не знаю. Какой-то пацан, ублюдок лет пятнадцати. Вырвал чемодан и сумку. Я его не разглядела.

– А милиция?

– Я обратилась. Сразу же. Мне сказали: поздно.

– Что значит «поздно»? – вскричал Киселевич. – Как это «поздно»?

– Да вот так. Сказали, что подобные вещи нужно предвидеть и сообщать о них заранее. А сейчас они уже ничем не могут помочь. Что сделано, то сделано.

– Вот┘ бл... Ладно, ты где?

– Где обычно.

– Хорошо, я сейчас приеду.

Киселевич положил трубку на рычаги, пошел в ванную, принял в темноте душ. Выйдя из ванной, он направился в комнату одеваться и по пути наступил босой ногой на что-то холодное, мягкое.

– Бл...дь, – сказал Киселевич и пошел обратно в ванную. Вымыв ногу, он нашел в темноте половую тряпку, взял из сортира свечу, вернулся в коридор и вымыл пол. После этого Киселевич прошел в свою комнату, оделся, вышел в коридор, снял трубку и вызвал такси. Машину обещали подать через 15 минут.

Свеча оплавилась, и язычок пламени судорожно заплясал. Киселевич нашел новую свечу и зажег ее от старой. За окном падал густой снег.

– Господи, вразуми, – бормотал Киселевич, наблюдая за тем, как падает снег. Окна выходили в большой парк, где дети играли в снежки и лепили снежную бабу, одну на всех. Киселевич вспомнил, как в прошлом году он, возвращаясь пьяным с работы, увидел в этом пустынном парке одинокую снежную бабу. Он подошел к ней, назвал себя, после чего проковырял в брюхе снеговика дырку и ввел в нее свой член. Было приятно. И, только начав ритмично двигаться, Киселевич почувствовал тяжелый удар сзади по голове, упал и потерял сознание. Он так и не узнал, «что это было». Очнулся глубокой ночью; снежная баба стояла перед ним, как храм. Был день получки, но денег не взяли. Киселевич встал на ноги, подошел к бабе и, сделав в ее теле большой снеговой карман, положил туда треть зарплаты.

– Прости, крошка, – сказал он тогда.

Дома он рассказал жене всю правду, не искажая фактов. Жена ударила его кулаком по лицу.

Сейчас, вспомнив эту историю, Киселевич улыбнулся. А потом повалился на диван и нашел свой член.

– Гретхен! – страшным голосом закричал Киселевич. В коридоре зазвонил телефон.

– Бл...дь.

Киселевич встал, подошел к телефону и снял трубку. Это подали машину.

– Хорошо, я спускаюсь.

Киселевич вернулся в комнату, выдвинул средний ящик стола и извлек кастет.

– Предвидеть и сообщать заранее, значит? – прищурившись в пустоту, произнес он. – Хорошо, вот и попробуем. Окей, окей! – взвизгнул он и, хлопнув дверью, начал спускаться на лифте на улицу, где его ждало такси.

Киселевич влез в машину, на заднее сиденье. Водитель вежливо поздоровался с ним.

– Так, – сказал он. – Как нам лучше проехать┘

Это он говорил, глядя на светящийся навигатор и обращаясь к самому себе.

– Ага, понял, – сказал водитель.

Машина тронулась и медленно поползла по дворам. Падал снег. Низкие освещенные окна первых этажей проплывали мимо – с кошками, лампочками, геранью, бельем.

– Зима хоть в этом году нормальная, настоящая, – сказал водитель. – Не то, что десять лет назад. Вон, снегу сколько. Красиво.

– Да, – сказал Киселевич, глядя в окно.

Когда машина завернула в арку, с тем чтобы выехать на проспект, Киселевич просунул пальцы в овальные отверстия кастета и с силой дважды ударил водителя по затылку. Водитель упал на рулевое колесо, обмяк, затих. Киселевич перелез на переднее сиденье, дернул ручник. Народу вокруг не было. Киселевич быстро отстегнул от пояса водителя сумку и вышел из машины.

Углубившись во дворы, Киселевич расстегнул молнию на сумке.

– Ого! – заверещал он. – Ого!!!

Смысл мал и ускользающ... Фото Михаила Бойко

В сумке было двести тысяч рублей, кредитные карты, ключи. И еще была шоколадная конфета. Киселевич положил конфету в карман штанов, деньги – в боковой карман куртки, а сумку выбросил в мусорный контейнер.

– Господи, вразуми, – бормотал он, идя дворами под снегом. – Храни, Господи, Россию, Русскую землю.

Выйдя на проспект, Киселевич поймал машину и велел ехать на Ленинградский вокзал.

Его жена стояла, где обычно, огромная, с ярко накрашенным ртом.

– Привет! – крикнул Киселевич, подкравшись сзади. – А вот и я.

– Ой, привет, – сказала Анастасия Федорова.

Киселевич прищурился в пустоту.

– У меня для тебя сюрприз, – сказал он.

– Что за сюрприз? – сказала женщина.

– Я труп нашел. Хочешь, покажу?

– Какой еще труп? Где?

– Во дворе, недалеко от нас. А у трупа денег – до ж...пы.

– Ты что, хочешь сказать, что ты его ограбил?

– Ну, как сказать, «ограбил»┘ Скажем так: взял деньги. И все.

Киселевич извлек из бокового кармана пачку купюр и потряс ею в воздухе.

– Во, видала? Шелестят. Поехали домой, выпьем, конфет поедим.

По пути домой Киселевич купил Анастасии Федоровой букет белых лилий.

– Цветы в воду поставь, и пойдем на труп смотреть, – сказал Киселевич, когда они с женой вошли в квартиру.

– А может, не надо? – сказала жена.

– Почему же «не надо»? Зрелище захватывающее. Хотя он, может быть, вовсе и не труп.

Киселевич зажег сигарету.

– Странный ты какой-то, Антон, – произнесла Анастасия Федорова.

– Ничего, ничего, – ободряюще произнес Киселевич. – Нормальненько. Да брось ты эти цветы, пойдем┘

– Ну, хорошо.

По пути к трупу Киселевич купил бутылку водки и сразу отхлебнул из горла.

– Слушай, – сказал он жене. – Вот если бы тебя звали П...зда, Клетка, Сука, Кровь, Бл...дь, Ртуть┘ Вот тогда я понимаю. А это что за имя? Настя┘ Ни рыба ни мясо. Как и ты, – вытаращив глаза в пустоту, захохотал Киселевич и ущипнул жену за щеку. – Расскажи-ка, зачем ты каждые два месяца ездишь в Питер, а? Что там такие за дела?

– Антон, давай не будем об этом, – сказала женщина.

– Ну, конечно, конечно, мы не будем об этом. – Киселевич запрокинул голову и сделал глотка четыре. – А о чем будем?

– Где твой труп?

– Труп-то? А вот здесь. В этом подъезде. Ты прямо ясновидящая, епты. Где надо, подаешь голос.

Подъезд был не заперт.

– Только т-с-с! – выпучив глаза в пустоту, шептал Киселевич, поднимаясь с женой по лестнице. – Этаж┘ Этаж третий. Ты выпей, Настя. Чтоб не страшно было.

– Думаешь?

– Думаю, думаю. Давай.

Анастасия Федорова сделала глоток из бутылки.

– На скорей, – зашептал Киселевич. – Закуси конфеткой. Нормально?

– Нормально, – жена перевела дух. – Пошли, что ли?

– Уже пришли.

Киселевич вынул руку с кастетом из кармана и, размахнувшись, ударил жену в лицо, в челюсть. Она не вскрикнула и сразу осела на пол. Киселевич ударил еще раз, сверху, по голове. Потом еще раз. Анастасия Федорова лежала лицом вниз и не шевелилась.

– Ртуть! – взвизгнул Киселевич. – Гретхен!

Он ударил жену по голове. Удары шли хорошо, тяжело, упруго. Киселевич ударил еще три раза подряд, быстро, сильно.

– Хороша! – певуче произнес он. – Ж...пой чуяла, куда идти. Ж...пой знала, ж...пой ведала.

Киселевич смотрел на расползающуюся лужу крови. Затем он присел на корточки, извлек из кармана жены мобильный телефон и вышел на улицу.

Падал густой снег. Киселевич набрал номер.

– Алло. Да, это я. По поводу возможных перспектив. Да, теперь этот телефон. Запиши себе там. Я же говорю, какая разница, какой телефон? Что? Бл...дь, ну и что, что постоянно меняется, я-то не меняюсь┘ Когда, бл...дь, когда? Сколько можно ждать? Я уже месяц, нет, больше месяца┘ Чего? Да ты ох...ела, мразь? Уже больше месяца, как я готов. Хочешь, прямо сейчас┘ Чего? Чего ты там проверила? А? Гретхен! – страшным голосом закричал Киселевич. – Проверила! Луна! Кровь! П...зда! Ртуть! Проверила!

Связь прервалась. Киселевич шел домой.