Приятного аппетита

Сплошные Жидкие Грязи.
Фото Александра Курбатова

(...) Позабыв привычки Лидера, писатели ошибочно думали, что увидят его, встречающего их в помещении, где назначено. Не тут-то было. В смысле что его не было. Провожатый пригласил рассаживаться в согласии с обозначенными на табличках фамилиями. Расселись за стол. Средней величины, овальный, очень красивый, из карельской березы – с инкрустациями, некоторое время писатели ощупывали его поверхность, а Саврасов Авенир почему-то лизнул палец и влажным пальцем провел по столешнице, явно решив попробовать ее на вкус, но от волнения перепутав порядок действий. Компания тщательно скрывала кто волнение, кто смущение, кто возбуждение, делая перед собой и остальными вид, что встречаться с Лидером все равно, что два пальца подставить под мочеточник. Тема мочи, введенная Лидером в обиход, гуляла с той же частотой, что ежедневное здрасьте.

Минут через десять отворилась другая дверь, не та, через которую входили писатели, а незаметная, расположенная сбоку, и в ней появилась высокая, чуть сутуловатая фигура Лидера. Он постоял на пороге, слегка раскачиваясь на длинных ногах, будто решая, двигаться ему дальше или повернуться и уйти, решил двинуться, и с эффектной белозубой улыбкой обошел овал, каждому протягивая руку и каждого называя по имени-отчеству.

Это не был Лидер.

Вошедший догадался, что присутствующие догадались, и весело засмеялся:

– Извините за маленькую мистификацию. Собственно – мистификации как таковой нет – не планировалась и не воплощалась. Вас пригласили на встречу с Первым Лицом – а я Первое Лицо и есть.

Лицо говорило обрывисто и неровно, как бы ни в чем не уверенное и уверенное во всем.

Вся группа, вдруг переменивши положенье, остается в оцепенении┘

Гоголь явился Перепелову, как он явился сколько-то лет назад, при уводе девушки-жены с ее свадьбы. История повторялась, гений Гоголя знал, что она будет повторяться и повторяться в разновеликих масштабах и разновеликих обстоятельствах.

Дав собравшимся прийти в себя, Первое Лицо начало речь:

– В стране назревают перемены. Мы подумали – настала пора познакомиться напрямую – без посредников. Тем более – прежний начальник – он же посредник – в сильном насморке – и с распухшим носом – не очень. Хотелось бы обменяться – берем животрепещущие темы и обмениваемся. Построим беседу в следующем стиле – вы задаете вопросы мне – я задаю вам. В свободном режиме – если не возражаете. У нас ведь режим – но свободный – и вне камер.

Последнее, ухабистое, шаткое и валкое, преподносилось в виде шутки, и все рассмеялись. Перепелов не рассмеялся.

А Первое Лицо добавило тем же шутливым тоном:

– У кого пересохло горло – водичка перед вами.

И опять рассмеялись все, кроме Перепелова.

Карточки с фамилиями легли так, что он очутился прямо vis-a-vis Первого Лица. Помимо карточек, на столе стояли простые узкие бокалы, бутылки с минеральной водой «Русские сезоны» и лежали блокноты с гелевыми ручками. Лицо напротив Перепелов видел впервые и все еще не понимал, кто перед ним и почему называет Лидера посредником.

Варвара Николаевна Зарубина и Семен Кукушвили, откашлявшись, начали одновременно. И одновременно, поняв, что мешают друг другу, остановились. Все опять рассмеялись. Кукушвили как джентльмен показал знаком, что пропускает вперед даму. Зарубина величественно кивнула.

– Я хотела бы прежде всего знать, – строго адресовалась она к Первому Лицу, – как к вам обращаться.

– Обращайтесь – Сережа, – последовало незамедлительное.

– Но┘

– Без но – я уже сказал – беседа среди своих – чего чиниться. Не хотите – Сережа, можно – Сергей. Надеюсь – это не главный ваш вопрос? – опять пошутил Сережа-Сергей, и опять всеобщий смех мотыльками взвился и разлетелся над овальным столом.

Расположенность к веселью представляла собой некое заместительное чувство, владевшее писателями, что еле-еле пришли в себя после немой гоголевской сцены.

– Мой главный вопрос, на который я хотела бы получить неуклончивый ответ, – покрутила, как волчок, гелевую ручку Зарубина, – когда освободится из тюрьмы Паоло Табенкин?

Первое Лицо покрутило свою:

– Я мог бы быть кратким – в тот же день – как истечет срок его заключения – но ведь вы скажете – что слышали это много раз – а я скажу вам – разве наша вина – Варвара Николавна – в том, что вы слушаете – и не хотите слышать – я не вас конкретно имею в виду – а всех – кто зациклился на этом Табенкине. Но если часть населения – притом исчезающе малая – требует освобождения заключенного – а другая часть – угрожающе большая – настаивает – что заключенный должен по полной расплатиться за содеянное – что остается делать тем – кто между и между – отвечая за положение дел в стране? А? Я вас спрашиваю: что? Подчиняться закону и праву. Все очень просто.

Ухабы кончились.

– Но у вас, насколько я поняла, есть и другой ответ, не столь простой, – не отвязывалась Зарубина.

– Есть, – согласился Сережа и вдруг продекламировал стишок: – Между молотом и наковальней – с головой, что трещит, как орех, – а какой-нибудь Леха Брутальный – либо Лех – либо Леха Наскальный – видит свальный, в подробностях, грех┘

Он прервал сам себя и взглянул на Перепелова.

– Не понял! – передернулся вместо Перепелова Матвей Цирюльник.

– Из личного архива, – засмеялся Сережа.

– Пишете стихи? – уточнил Цирюльник.

– Да что вы, какие стихи! Бред бессонницы – детские обиды – и прочее.

Создавалось впечатление, что Сережа желал установить более доверительную дистанцию, и ему это удалось. Даже Зарубина напомнила о Табенкине мягче, чем могла:

– Все же более определенно.

– О Табенкине? Более определенно? – Сережа потер виски. – Мы его выпустим. На днях. Ну, может, не на днях, а через месячишко, скажем.

Вся группа, вдруг переменивши положенье┘

Зарубина словно язык проглотила. Зато классик в бархатном, до того, кажется, дремавший, подал голос:

– Я не ослышался? Вы собираетесь выпустить Табенкина?

– Табенкин-Табенкин-Брутальный-Брутальный!.. – с чувством воскликнул Саврасов Авенир, опередив Сережу. – Ну и о чем теперь станут балаболить наши либералы? Уж точно, не будь этих парней, Паоло с Лехой, их следовало выдумать!.. А что в регионах творится┘ как там страдают люди┘ взять кореша моего, дядю Витю┘ темный, образование среднее, но человек-то не средний┘ хотя к среднему сословию вполне мог принадлежать┘ непьющий, вот чудо┘ а что государство ему дало, кроме компьютера┘ да и компьютер внук привез, а никакое не государство... приезжаешь в его деревню Жидкие Грязи┘ сидит, стрелялки гоняет, как ребенок, право┘ работы нет, жены нет, два года как от почек померла, ничего нет, хорошо, внук свою игрушку б/у подарил, пацан каждый год их меняет и деда обучил┘ пенсия копеечная, одно названье, животновод, а где животные, а животные в перестройку подохли┘ здоровья нет и ничего нет┘ телевидения этого вашего, где во весь экран Лолитины сиськи да трескотня, он в упор не видит, мотивации нет┘ ну и чем ему жить┘ а ведь тоже человек, об этом мы с вами подумали?..

Связки плохо соединенных между собой слов и выражений вылетали из Саврасова Авенира со слюной, отчего, зная эту его особенность, близстоящие и близсидящие всегда пытались отклониться в сторону, логика его речи постанывала, страдая, но в принципе контент внятен, а вживленный в тезисы речи дядя Витя вышибал слезу. Авенир так и писал, коряво, нелогично и снопообразно, отчего в его прозе, лишенной литературщины, бился живой пульс. Среднего наполнения.

Сережа сделал гелевой ручкой пометку в блокноте. Хотя что он мог там такого выдающегося метить.

– Будем считать, незнакомый Сережа, что вы и впрямь то значительное лицо, за какое себя выдаете, хотя я рассчитывала на то, что встречусь лицом к лицу с лицом знакомым, – произвела свой первый залп Эйяфьятлайокудль.

– Вы можете не стесняться в выражениях со мной, как вы бы это делали с ним, – мягко разрешил Сережа.

– Прекрасно, не стесняться в выражениях я и собираюсь, – приготовилась Эйяфьятлайокудль произвести второй залп. – Скажите, зачем в бедной стране, где великое множество дядь Вить, живущих за чертой не то что бедности, а нищенства, Лидеру одну за другой строить роскошные резиденции по всем сладким местечкам России, едва где ему приглянется плес, лес, поле чудес, заливы, приливы, горы и долины?

Писатели замерли.

– Я ему сорок раз говорил! – всплеснул руками Сережа. – Зачем тебе, говорю, столько земли, когда она и так вся твоя!

Писатели онемели по новой.

– А он что? – растерялась Вандеева.

– А он как раз вот это – лучше сорок раз по разу – чем один раз сорок раз, – засмеялся Сережа.

– В русском языке это про другое, – проявила академическую осведомленность Клавдия Гусь.

– Про то самое, – возразил Сережа. – Дворовое детство – дворовый лэнгвидж – дворовые мечты – и сумасшедшее их воплощение.

– Счастливчик, – вздохнул изнуренный возрастом бывший петербуржец Дмитрий Коровин: – Подумать, как заворачивает за угол отпавшее колесо истории. Несчастная страна претерпевает массу катаклизмов для того, чтобы сделать счастливым одного-единственного человека!

– Вы полагаете, это и есть Божий промысел о России? – вставила свое молчавшая до сей поры симпатяга Булкина.

– Браво, Фаина, – негромко похвалила Клава Гусь.

– Знаете что, друзья, – вновь поскакал по ямам и рытвинам Сережа, и в голосе его зазвучала неподдельная грусть. – Я слышал – что писатели народ штучный – ничего под копирку – все незаемное – свое – оригинальное – но уж вы извините за откровенность – зачем пережевывать банальности – которыми и без вас ежедневно заполнено Ухо молвы? Чем тогда отличается инженер, как говорится, наших душ – от обычного обывателя – которому подсовывают то компьютерную игрушку – то телеящик – то Табенкина с Брутальным? Бога ради – не обижайтесь – между своими не обижаются – а вы больше, чем свои – я лишь призываю вас – заглянуть в глубины нашего с вами сознания – чтобы оценить риски – серьезные риски – которые ждут страну и общество – и не когда-нибудь – а завтра! Каковы эти риски – и что нам с вами с ними делать – с тем, чтобы если не избежать, то хотя бы смягчить их – вот в чем фишка!

Он еще раз взглянул на Перепелова, и Перепелов отвел глаза. Е-банан. Он не знал, что сказать и стоило ли вообще говорить что-либо. Ощущение шарманки, в которой ему отведена роль штырька на валике, а молодой человек напротив, крутит ручку, извлекая потрепанную заигранную мелодию, вызывало досаду: какого рожна он поперся в Кремль со своим идиотским остаточным любопытством к верховной власти!

Примерно это он наберет на клаве, когда, пережив, что придется пережить, решится записать происшествие. Для кого и для чего? Для себя? Для потомков? Из привычки к записи, физиологичной, как любая физиология?

Открылась та же незаметная дверь в стене, и вошел Лидер. Нос у него и впрямь распух от насморка, и он то и дело им шмыгал.

Сережа, покраснев, вскочил на ноги. Поднялись и остальные. Лидер приветливо и криво улыбнулся, не приглашая никого сесть обратно.

– Прошу прощения за опоздание, – шмыгнул он, – заседание Совбеза затянулось. Надеюсь, вы с пользой провели время с Сергеем Николаевичем. Два слова, чтобы прояснить ситуацию. В связи с приближающимся сезоном выборов мы опробуем новую политическую практику. Сергей Николаевич – лидер-стажер. Таким образом, мы смотрим его в числе нескольких кандидатов на пост Лидера, а наряду с этим собираем некоторую нетривиальную, или тривиальную, как посмотреть, информацию, исходя из которой намерены строить дальнейшую экономическую, социальную, культурную, идеологическую┘ какую еще┘

– Воспитательную┘ – подсказал Сергей Николаевич.

– Воспитательную┘ – снисходительно ухмыльнулся Лидер и закончил: – ┘работу в стране. Технология пока сугубо интимная, отсюда просьба о конфиденциальности. А пока что прошу на обед, чтобы в животах не урчало, там пообщаемся сообща.

По жесту Лидера писатели, не все, но часть, послушно посмеявшаяся в том месте, где про урчащий живот, потянулись гуськом туда, откуда с полчаса назад тянулись сюда.

Перепелов задержался, пропуская остальных. Его добил сообщающийся общак.

Лидер взял Перепелова за локоть все еще накачанной рукой:

– А вы?

– А я не в форме, – отнял у него локоть Перепелов.

Хорошо, что происходило в пустой комнате. Не перед кем демонстрировать характер, все честно, как на честной дуэли.

– Пустяки, – ободрил его с той же кривой ухмылкой Лидер. – Дело не в форме, а в содержании.

– А содержанием я сыт по горло, – сухо сказал Перепелов.

Лидер мгновенно стер с лица улыбку:

– Что вы имеете в виду?

Отступать некуда. Позади Москва.

– Да все. Все буквально. Какое понятие обнимало вчерашний день? Приписки. А какое сегодняшний? Коррупция. Вчера – дитя по сравнению с бородатым дядькой – сегодня. А кто насадил, взрастил и взлелеял? Люди? Нет, вы, начальники над людьми. Все, что вы делаете, основано на вашей жадности и вашем желании любым путем удержать власть. Эти игры вашей администрации, этот отъем нефтянки у Паоло Табенкина, эти повышения в чине и звании мздоимцев, ворюг и кровопийц. Во всем мире люди живут по правилам приличия, мы – по правилам неприличия. Россия, прекрасная наша родина, в межеумочном состоянии. Вы превратили ее то ли в невесту на выданье мздоимцам, кровопийцам и ворюгам, то ли в б.... Заср... людям мозги. Ваш цинизм, ваше лицемерие, ваше презрение к ним, когда вы выдаете за лидера надувную куклу┘

Прошу на обед, товарищи писатели. Фото Екатерины Богдановой

– Ты мне это говоришь? – жестко перебил его Лидер, мгновенно переходя на «ты». – Ты всерьез думаешь, что имеешь право на счет к Лидеру или к администрации Лидера, и этим дело ограничится? А администрация не имеет того же права на твой счет, будь ты хоть трижды расписатель? Ты не спускаешь мне, а что скажешь, когда не спустят тебе? Ты полагаешь, что это я отвечаю за распространение идеологии цинизма. А не ты? Не твой роман, не твой образ жизни есть сплошной цинизм? У вас на нас досье, ай, как не стыдно, впереди все видно. А у нас на вас досье, думаешь, нет? Да, я отнял нефтянку у Паоло Табенкина, а ты хотел, чтобы он отнял ее у меня, чтобы все ресурсы в руках у Табенкина, а не у руководителя страны? Чтобы жирный собственник диктовал главе нации в своих интересах, а не в интересах нации? У меня как у лидера не было другого выхода. А разве у тебя как писателя не было другого варианта твоей жизни и твоей писанины? Все дозволено? Кто дозволил? Мир как воля, ваш философ Шпенглер написал. Твоей волей выстроен твой мир. Сам себе и дозволил. Наши поступки и проступки обсуждаются – а ваши нельзя? Почему? Ты же гуманист! И наверняка считаешь, что человечество – одна большая семья. Пусть не человечество, нам его не охватить, пусть даже не весь народ страны, а та его часть, что помещается в голове народного тела, то есть интеллигенция и власть, да, и власть, никуда не деться, мы тоже одна большая семья, а в семье обсуждается все, и муж судит жену, и жена судит мужа, и дети судят родителей, в разных формах, но суд беспрестанно идет, и это заставляет членов семьи вести себя прилично, разве нет? А если идет неприлично – ты совсем-совсем ни при чем? Исключительно я? Судите, мы привыкли, но и судимы будете. Неужели тебе до сих пор никто не втолковал элементарных вещей? Неужели ты сам себе их не втолковал? Жаль. Я думал, ты умнее. И интереснее.

Из носу у него уже текло без зазрения совести, он доставал и бросал на пол один за другим бумажные платки – ничего не помогало, вирус.

Финальный аккорд едва не лишил Перепелова чувств:

– Про асимметричный ответ слыхал?.. Козел!..

Лидер холодно кивнул, и тотчас давешний гид, будто увидев кивок сквозь прозрачные стены, возник в проеме двери.

И Перепелова проводили вон из Кремля.

– Приятного аппетита, – пожелал весь белый Перепелов коллегам, проходя мимо (...)