Александр Хорт
Мы все готовы цитировать шутки Николая Эрдмана, а в глаза его знаем не все. Фото 20-х годов
Николай Эрдман еще в ссылке начал сочинять новую пьесу – «Гипнотизер». Не по заказу, а «по велению сердца» – как писал первые две. Начальные эпизоды нравились ему, при случае он даже читал их в гостях, как это было, например, осенью 1938 года у Булгакова. Михаил Афанасьевич сказал тогда, что это сухово-кобылинская школа. Однако пьеса осталась, увы, незавершенной. Причин тому может быть множество. Маловероятно, что Эрдман не сумел придумать удачный сюжет – с его-то фантазией. Да и прежде чем начать писать, какая-то общая картина уже существовала. Нет, скорее виной события его трудной жизни: кочевая жизнь после ссылки, болезнь, война, интенсивная поденная работа. Заказов было много, нужно зарабатывать. Не в его положении капризничать и от чего-то отказываться... Поэтому и не закончил «Гипнотизера». Даже неизвестно, какие основные события там должны были произойти. Остались лишь разрозненные фрагменты да более или менее готовая первая картина, причем в двух вариантах. И все же хочется поподробней рассказать об этом эрдмановском замысле. Вдруг когда-либо найдется конгениальный ему драматург и по имеющимся редким, но ярким штрихам сумеет восстановить всю картину, которую собирался написать Николай Робертович.
Действие происходит зимой. В доме заведующего клубом Владимира Ивановича собрались три его подчиненных: женщина и двое мужчин. Тут же находится его мать Мавра Егоровна. Появляется откуда-то с улицы Владимир Иванович.
«Все, кроме Мавры Егоровны, встают и кланяются.
Владимир Иванович (оглядев присутствующих): Кажется, кроме моей мамаши, здесь все свои?
Григорий Антонович: Все, кого вызывали, Владимир Иванович.
Владимир Иванович: Хорошо-с. Вы, мамаша, пройдите пока в ту комнату, я хотел бы остаться в своей семье. (Мавра Егоровна уходит)».
Далее устами Владимира Ивановича автор пародирует гоголевского городничего:
«Я пригласил вас, товарищи, с тем чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие: к нам приехал гипнотизер».
Клубные работники тоже ведут себя под стать гоголевским чиновникам: как гипнотизер? Какой гипнотизер? Зачем приехал? Завклубом объясняет, что он приехал гипнотизировать. Опять следуют вопросы: здесь? Кого?
«Ну, кого, это ясно, кого – желающих.
Порфирий Филиппович: Ах, желающих. Где ж таких дураков он отыщет, Владимир Иванович?
Владимир Иванович: Нам предложено выделить их из своей среды.
Григорий Антонович: Кем предложено?
Владимир Иванович: Почекутовым. Почекутов мне четко и твердо сказал. Жизнь от нас, говорит, настоятельно требует, чтобы мы как работники клуба, товарищи, показали себя в этом деле застрельщиками».
Работники клуба удручены, не знают, что делать в такой ситуации. Один из них предлагает с кем-нибудь посоветоваться. Владимир Иванович скептически относится к этому. Он говорит, что сейчас советоваться не с кем, человек человеку волк. И тут выясняется, почему он так пренебрежительно обошелся с матерью – в свое время она ему нагадила.
«Антонина Гавриловна: Интересно, Володя, и крупно нагадила?
Владимир Иванович: Ехать некуда. И с чего началось, Антонина Гавриловна? С пустяков. Как-то тут заявились ко мне драматические. Так и так. Нужен нам, говорят, для спектакля, Владимир Иванович, консультант по прошедшей жизни. Возникают у нас, говорят, сомнения по фигуре купца, по костюму урядника и по двум гувернанткам у губернатора. Как бы нам, говорят, не зашиться, Владимир Иванович, в исторической правде. Хорошо, говорю, драматические, если будете меньше бузить на собраниях, я к вам вечером маму свою пришлю. Женщина она у меня, говорю, пожилая, бывалая, и хотя гувернанткой у губернатора не была, но урядника видела. Так что вам подойдет, говорю, драматические. В тот же день снарядил я мамашу на репетицию. Покряхтела старушка, пошла. Половина двенадцатого возвращается и еще из сеней говорит. Почему, говорит, в вашем клубе, Володичка, у людей изо рта пар идет? По закону, говорю, физики. Мы теперь, говорит, Володичка, не по законам физики живем, а по законам советской власти. И топить, говорит, нужно до пятнадцати градусов, а не до девяти. Вас, говорю, мамаша, старую жизнь консультировать пригласили, а вы в новую лезете.
Григорий Антонович: Это Федька Панкратов ее сагитировал.
Порфирий Филиппович: Ясный факт. Он и Зойка Шатерникова.
Антонина Гавриловна: И скажите, как подло решил действовать – через мать.
Владимир Иванович: Еще не родилось той матери, Антонина Гавриловна, которая сумела бы хоть как-нибудь на меня подействовать. Как я раньше топил, говорю, мамаша, так и буду топить».
На этом первый вариант начальной картины «Гипнотизера» оканчивается. Есть и еще один вариант. По объему он чуть больше предыдущего и, можно сказать, острее. Вероятно, написан позже. Сначала все текстуально совпадает. И Владимир Иванович (у него стала другая фамилия – Затравкин вместо Голощапова) тоже говорит пренебрежительную фразу про мать, отсылая Мавру Егоровну в другую комнату. Однако рассказа про то, почему он к ней так относится, нет. Возможно, по замыслу автора, он должен следовать позже. Здесь же после слов Владимира Ивановича «Почекутов мне твердо и ясно сказал – жизнь от вас, говорит, настоятельно требует, чтобы вы как работники клуба, товарищи, показали себя в этом деле застрельщиками» следует новое продолжение: «Только будьте все время, говорит, начеку и вдобавок учтите ваш опыт с кикиморой».
Поскольку один из присутствующих приехал в этот город недавно, ему рассказывают, что произошло с кикиморой, точнее, как опростоволосился некий Константин Сергеевич. Он раздобыл для местного краеведческого музея две «уники»: настоящую кикимору и древний пистолет. Горожане гордились этим приобретением до тех пор, пока на каком-то представительном совещании один музейный работник не раскритиковал их «за некритическое отношение к уникам». Он сказал, мол, древних пистолетов вообще не бывает, а кикимора не настоящая. Но вся беда в том, что его речь была напечатана в центральной газете. А после некоторых его реплик в скобках было написано «Смех в зале. Аплодисменты». От этого примечания «организатор» злополучной кикиморы прямо-таки свихнулся.
«Стали с тех пор Константина Сергеича скобки душить, – рассказывает его жена, присутствующая на совещании у Затравкина. – По ночам. Ох, и страшно мне было в ту пору, Порфирий Филиппович, спать с ним вдвоем, прямо хоть третьего приглашай. Только закроет глаза, начинает кричать: «Скобки, скобки, кричит, раскройте, задыхаюсь, товарищи, душат они меня, кричит, душат!» Ну, конечно, я стану его тормошить, а он схватит за шею меня руками, смотрит мне прямо в лицо и кричит: «Кикимора!» И что тут, товарищи, самое удивительное, что глаза у него при этом совершенно открытые. Ну, конечно, я спрашиваю... Отчего, говорю, тебе, Киса, не спится? Слышишь? – говорит. Что? – говорю. Смеются, говорит. Где? – говорю. В Москве, говорит. Как же, говорю, Киса, в Москве смеются, а ты от этого за девять тысяч километров просыпаешься. Это просто, говорю, надсмешка какая-то, спи. Я, говорит, больше в таких условиях спать не могу. Отныне, говорит, я смогу спать только под шумные и продолжительные аплодисменты всего зала, и пока, говорит, я для них скобок не заработаю, я вообще, говорит, с тобой спать отказываюсь. С месяц мы так промаялись, а потом он купил шерстянные подштанники и уехал в тайгу».
После этого отступления Владимир Иванович решительно напоминает, что им срочно нужно готовиться к приему гипнотизера. На этом текст обрывается. В архиве Эрдмана сохранились лишь отдельные маленькие заготовки. Например, после того как персонажи не выяснили своего отношения к гипнозу, такой:
«– А не лучше ли будет, Владимир Иванович, в этом деле нам с кем-нибудь посоветоваться?
– Например.
– С Почекутовым.
– Он сейчас в суматохе, Порфирий Филиппович. К Почекутову нынче жена возвращается.
– И притом из Москвы, а не просто откуда-нибудь.
– И вдобавок ко всему оперированная.
– От какой же болезни? (Она чем же хворала?)
– По женской линии. Восемь месяцев проотсутствовала.
– Значит, даже в Москве и то долго лечат.
– Нет, лечили ее у нас, а в Москве перелечивали. (В другом месте: «Вылечили ее быстро, а вот перелечивали потом долго».) Так что сам понимаешь, Порфирий Филиппович, каково Почекутову. Пусть в масштабе семьи, а событие все-таки. Я для встречи оркестр ему даже послал».
Вскоре, видимо, в следующей картине появляется упомянутый оркестр («Мы ансамбль духовиков им. П.И. Чайковского»). Их приглашали на похороны, но пришлось согласиться на встречу жены Почекутова. В черновиках сохранились обрывки их разговоров. (Кстати, здесь хваленый почерк Эрдмана дает слабину – некоторые фразы можно разобрать с трудом.)
Наверное, глава музыкантов: «Я Затравкину так и сказал, что мы подрядились играть на кладбище.
– Что же он?
– Вы на кладбище вдоволь еще, говорит, наиграетесь. Не последний покойник в городе. Сейчас, говорит, самое ходовое дело – это теплая встреча...
– Раз хозяина нет, айда на похороны.
– Надоел ты, Кузьма, со своими похоронами. Ну, подумаешь, похороны. Не сыграли на этих, сыграем на следующих. А тут все-таки редкое мероприятие, приезжает супруга ответственного работника. Нам поручено встретить супругу с музыкой, это вроде бы честь, дорогие товарищи.
– Честь, когда делегацию...
– Значит, Кузя, бывают такие жены...
– Я считаю, что мудрость начальника во многом зависит от глупости подчиненных...
– А покойника, значит, под сухую закапывать...
– Что же ты считаешь, что начальники сами по себе мудрыми не бывают...
– Нет, я просто считаю, что если человек мудр, он в начальники не полезет...
– Нам, друзья, не с покойником жить, а с Пронюшкиным...
– Приезжает всего-то одна жена, а встречают как целую делегацию...
– Делегации, Кузя, в наш город не ездиют, в нашем городе, Кузя, и жена делегация. В нашем городе, Кузя, приезжие из Москвы это то же как иностранная делегация...»
Итак, ясно, что жена Почекутова отсутствовала восемь месяцев. Еще из одного наброска понятно, что начальник даром это время не терял. Это подтверждает его беседа с недовольной подружкой:
«– Пусть твоя оперированная полюбуется, кто ее 8 месяцев замещал. Раз уж ты из меня интеллигентную женщину сделал, я от тебя без скандала не уйду.
– Ты же слово дала, что уедешь в деревню. Ты что – пьяная?
– А ты что же, злодей бессовестный, считаешь, что я и трезвая на такую подлость могла бы пойти.
– Ты пойми, я с ней прожил 12 лет.
– Ну и хватит, пусть теперь другим даст пожить. Она и до тебя не плохо жила, а я настоящую жизнь только с тобой и узнала. Что же мне ее без борьбы так оперированной и отдать. (И я ее без борьбы оперированной не отдам, так и знай.)
– Мы с тобою по-честному договаривались – поживем до приезда, а потом ты в деревню уедешь.
– Мне в деревню обратно дорог нет. Я там... сразу от образа жизни высохну.
– Как у тебя язык только поворачивается, что ты говоришь такое. Ты в деревне не жила, что ли.
– Потому и говорю, что жила».
Еще в архивных набросках персонажи не могут разобрать, кто в какой-то комнате спит под одеялом – женщина или мужчина, полагают, это сам начальник. (Если женщина, приехала жена начальника. Тогда – «Заворачивайте оглобли... Значит, можно спокойно идти на похороны»). Но – единственное, чего нет в черновиках, – так это гипнотизера: ни слов, ни действия.
О том, что засел за пьесу, Николай Робертович сообщил Степановой, едва прибыв на место ссылки. 22 ноября 1933 года он писал ей: «Узнай, пожалуйста, у Мамошина или у кого-нибудь еще, как пишутся заявления о приеме в партию. Пишутся ли они по трафарету, сухо и без особых красок или, наоборот, с лирикой, уверениями и автобиографией. Прилагаются ли к заявлению анкеты и вообще, как это делается в бумажном отношении».
В то время Иван Мамошин был секретарем партийной организации МХАТа. Благодаря этому он сделал карьеру: после избрания секретарем его, рабочего сцены, назначили на должность помощника заведующего постановочной частью. Очевидно, кто-то из персонажей «Гипнотизера» намеревался вступить в партию, и драматургу, чтобы не попасть впросак, нужно было узнать жизненные реалии. Ангелина Иосифовна не успела выполнить просьбу любимого, как получила от него новое послание, датированное 3 декабря: «Не писал Тебе несколько дней, потому что подготовлял убийство. Вчера я зарезал свою пьесу. О покойниках говорят хорошо или вообще не говорят. Не будем же о ней говорить – для нее это будет самое хорошее, и для меня тоже». Правда, через три дня – отбой: «Пьесу я продолжаю писать. После покушения она несколько похудела, но при хорошем и внимательном уходе, надо надеяться, быстро поправится и проживет долго».
Не встретившись с парторгом, Ангелина Иосифовна поговорила с режиссером Ильей Судаковым, который недавно подавал заявление о вступлении в партию, и все перипетии этого события еще были свежи в памяти. С его слов она сообщает Эрдману: «Заявление пишется не по трафарету, искренне. Главный смысл: почему решил вступить. Прилагается биография, возможно подробная. Если подающий – интеллигент, нужны поручительства трех рабочих и двух служащих. Поручителей выбирает сам подающий, имена их упоминает в своем заявлении. Поручители пишут характеристики о подающем, которые тоже прилагаются. Все эти бумаги подаются в партячейку того учреждения, где работает подающий».
11 января Николай Робертович жалуется любимой в своей привычной иронической манере на то, что как ссыльному ему запрещено иметь ружье. «Обидно, но ничего не поделаешь. Сейчас я обдумываю охоту на более крупного зверя и начиняю свою пьесу порохом. Работа моя с каждым днем все ближе и ближе подвигается к столу. Вначале я лежал на кровати, сейчас я уже хожу по комнате, и все говорит о том, что я скоро сяду. Как только последние сцены станут ясными – расскажу».
Писал он о замысле новой пьесы и брату. Он даже прислал ему список книг о гипнозе, которые нужны для работы. Борис пытался купить их, да не сумел. Показал список зашедшей в гости Степановой. Через день Ангелина Иосифовна одну книгу достала и отослала в Енисейск.
Потом драматург узнал, что Союз писателей запретил ссыльным получать так называемые авторские, то есть гонорары, за публичное исполнение их произведений. «Писать пьесу не имеет смысла, – жаловался Эрдман возлюбленной. – Дело не только в том, что меня лишили денег, закрыв мой счет, – для меня закрыли двери всех театров».
Вот так менялось его настроение к пьесе: то охладевал к ней, то вновь принимался за работу. То «писать пьесу не имеет смысла». А через несколько дней опять корпит над ней, правда, чаще всего результатом недоволен. 12 марта сообщал Степановой: «Из пьесы у меня получается такой балаган, что единственным режиссером, который отважится ее поставить, наверное, будет Рыжик». (Так Николай Робертович называл своего друга и соавтора Владимира Масса, который был сослан в Тобольск, где работал художественным руководителем клуба, ставил спектакли, играл в них.)
Постепенно разговоры о пьесе затихли, в письмах Николая Робертовича о ней больше ни слуху ни духу. И вдруг 30 августа о ней косвенно упоминается в «Правде». Вообще, львиная доля материалов того номера посвящена проходившему в те дни съезду писателей. Поэтому и объем газеты в те дни больше обычного – на восьми полосах: полностью печатались выступления участников. Однако напрасно вы станете искать фамилию Эрдмана в докладе Николая Погодина «Бесконечные возможности советской драматургии» или у выступающих в прениях. Нет, его имя мелькнуло на последней полосе в маленькой редакционной заметке «Сезон в театре им. Мейерхольда». В ней, в частности, говорилось о творческих планах коллектива: «О. Брик, Н. Асеев и С. Кирсанов работают для театра над новым вариантом «Мистерии Буфф» В. Маяковского. Н. Эрдман пишет новую сатиру…»
Приходилось слышать мнение, что окончательно охладеть к работе над «Гипнотизером» Николай Робертович мог, когда с 1945 года стал популярен водевиль Владимира Дыховичного и Мориса Слободского «Факир на час». Видимо, Эрдман нашел какое-то тематическое совпадение этих пьес. В «Факире на час» действие начинается в гостинице провинциального городка, куда приехал по делам писатель Караванов. Свободных номеров нет, лишь держат один, забронированный к приезду известного гипнотизера. Как в свое время Хлестакова приняли за ревизора, так писателя по недоразумению принимают за гипнотизера, селят в пустующий номер. Чтобы его оттуда не выселили, Караванов вынужден поддерживать общее заблуждение и якобы демонстрировать чудеса гипноза. С водевильной легкостью он вылечивает швейцара от алкоголизма, лифтера от заикания, заставляет бюрократа написать заявление об увольнении по собственному желанию и т.д.
Этот спектакль шел во многих театрах. Эпизод же, когда лжегипнотизер «лечит» лифтера Акима Акимыча от заикания, заставляя его не говорить, а петь, выделился в эстрадную сценку, часто исполняемую в концертах, ее можно было часто слышать по радио.
Если замысел «Гипнотизера» хоть в какой-то степени был вторичным, автор «Мандата» и «Самоубийцы» не стал бы показывать такое произведение.
Дарья Гармоненко