Вертеп Ионы

Повесть «Офирский скворец», отрывок из которой мы помещаем, будет опубликована в журнале «Юность» (2015, № 1–2), а затем в издательстве «Время».

Воблистый Голев был не просто чучельник, а чучельник «с левой резьбой», с прибабахом. Изготовляя чучела, он потом обрызгивал их слезами и мечтал оживить вновь.

– Из чучел в дальнейшем безупречные звери получиться могут, – говорил он, – смирные, ненадоедливые. А когда звери и птицы чересчур живые, – как-то норову в них многовато!

Ближе к вечеру, подвигав ушами-локаторами и подергав себя за красную бороду, Голев задумался о скелете и перьях скворца. Запах перьев с обеда витал близ его ноздрей: сладко-говняный, но и приятно-глинистый. Узнав от инженю Суходольской о том, что говорящий скворец попал в театр к Толстодухову, Голев разволновался:

– Ведь и косточек после Ионы не соберешь! Перышка, живоглот, не оставит! А я чучелку набью. Для утехи старшеклассникам. И назвать птицу можно будет как-нибудь призывно: «чудесный рыловорот» или «священный страхоидол»…

Таксидермист позвонил в театр. Оттуда внаглую не ответили.

Мобилки Суходольской и Толстодухова тоже вдруг оказались вне зоны доступа.

Тут Голев самолично в «Театр Ласки и Насилия» (сокращенно ТЛИН) и двинул. Он зашел со служебного входа, поднялся на второй этаж, отворил дверь бухгалтерии…

На полу лежали полтора трупа. На высоких стульях, рядом с трупом резонера Чадова и полутрупом симпатичной бухгалтерши Гали, у которой была, по первому впечатлению, отнята нога, сидели актеры и заунывно твердили роли.

– Мы московский, мы школьный феатр! – завывали актеры на старинный лад, – мы вам представим сейчас, кто мы есть, а пули лить не бу-у-удем…

– Я – Бомелий.

– Я – Девка-Чернавка.

– Я – Гаер.

– И все мы в вертепе Ионы Толстодухова играть больше никогда не станем!..

Школьный театр и полутрупы – Голева на миг приворожили. Но тут же, пятясь, он стал отступать к выходу.

– Куда, удавленник? Отвечай: для какой надобности сюды прибыл?

Обритый наголо, похожий на турка, с усами вислыми, актер в камзоле и в камуфляжной куртке поверх него больно ухватил Голева за плечо.

– Говори, кто ты есть, или кончу тебя здесь, межеумок!

– Ну, это… Чучельник я.

– А по зубам, чучельник, не хо-хо? Ты как с разыскателями Тайной экспедиции при правительствующем Сенате разговариваешь?

Ласки, бабы, груди... Жан Огаст Доминик Энгр. Турецкая баня. 1862. Лувр, Париж

Тем временем за сценой (ни один зритель на новый перформанс так и не явился) литвин Игнатий допрашивал раненого Жоделета.

– В Сад Зверей, за птицей, ты ловцов посылал?

– Не я-а…

– Что еще говорил скворец? Государыню Екатерину бесчестил? Обер-секретаря господина Шешковского поминал?

– Про этих – ни слова. Все про Путина кричал. Хвалил его. Видно, сдуру.

– Ты не ответил: откуда в захудалом позорище дорогая птица? Кто приманил?

– Иона у кого-то в нарды выиграл, – неожиданно сморозил Митя.

– Што за нарды такие?.. А ну покажь.

Зажимая платком рану на бедре, Митя поднялся.

Занялись нардами. Игнатий учился быстро. Только брови волохатые взлетали и опускались! Жоделет проиграл собственную, не бог весть какую, одежонку. Проиграл, а затем снова отыграл синий, бархатный, в звездах и лунах, занавес ТЛИНа.

Игнатий проиграл камзол. Отыгрывать его не стал. Послал вернувшихся из бухгалтерии Савву и Акимку в костюмерную, в сторону, указанную Митей.

– Одежонку мне подберите теперешнюю. Да скворца, скворца ищите!

В пустом позорище Савва с Акимкой морщили носы и плевались. Висевшие по стенам изображения ласк, сопряженных с насилием, мытарили душу. Негодованию разыскателей не было конца. Раздражало все: повадка и разговор московитов, быстрота людских поступков и медлительность мыслей. Бабы, накрашенные так, что кожи не видно. Непрестанные звонки и песни, летевшие со всех концов недостоверного города.

А радовало одно: пока удавалось выдавать себя то за ряженых, то за актеришек погорелого театра. Но был и некий испуг: вдруг незримая стража дознается? Вдруг за самовольное вторжение в призрачное царство забьют в колодки?

В костюмерной было не продохнуть: хоть топор вешай! Запах пота густо мешался с духом каменноугольной смолы. За рядами висящего на распялках тряпья Савва обнаружил простолюдина в кожаной шкуре…

Их уже не оживить. Готфрид Либалт. Натюрморт с пернатой дичью. Первая половина XVII века. Музей изящных искусств, Будапешт

Вернувшись в ТЛИН десять минут назад, пустой человек и бжезикнутый чмошник Иона так и не успел скинуть кожаный плащ. Не до плаща было! Следовало довершить неотложные дела. Толстодухов, не мешкая, ущипнул за плотный бочок Кириллу, затем наклонился и стукнул по клюву скворца, ужинавшего на полу мороженой клюквой.

– Ты, Кирлюндия, понимаешь, что перформанс – это еще и преодоление расстояния меж телом и телом? – спросил он, едва не падая на завлита.

– Здесь костюмерная, Иона Игоревич, а не общественный туалет!

– Вот и начнем с тобой костюмы мерить: я – Адамов, ты – Евин!

– Там, там… – Кирилла мотнула рукой в сторону любимого Ионина детища – променуара.

– Или лучше так. Я в костюме, ты без костюма. Ух, и свежо будет!

– Да вы прислушайтесь, Иона Игоревич!

Иона нехотя прислушался. До костюмерной долетали странные вскрики.

– Опять жалкий хеппенинг вместо настоящего перформанса? Да я тебя за это… – Иона мигом расстегнул собственный ремень.

– Там бандиты старинные! Режут, убивают… – пролепетала Кирилла.

Иона вслушался внимательней. Гвалт из променуара долетел ясней.

Вдруг почти рядом зазвучали жесткие проволочные голоса. Кирилла, забыв про скворца и про Иону, влезла с ногами в продолговатый ящик, где были приготовлены костюмы для ломбарда, накрылась ими с головой. Иона спрятался в ряду занафталиненных висевших до полу женских платьев.

Вошли двое. Толстодухов, одной рукой ухватившись за белый шелковый шарф, а другой пытаясь застегнуть ремень, отступил глубже. Но его заметили сразу.

– Вот, шкурами с тобой желаю поменяться, – сказал мечтательно обритый наголо бандит, – шкуру скоренько подавай сюда. Да прозвище свое скажи, небога…

– Толстодухов, – впервые с гадливостью произнес собственную фамилию Иона, послушно скидывая кожаный, роскошный, отнюдь не турецкой выделки плащ.

– А я – Савва Матвеич. Надо бы и твою собственную шкуру с тебя содрать. Жалобы тут на тебя приносят. Сказывают: довел вертеп до ручки! Но уж больно долго шкуру с тебя снимать. Ишь, шерстью зарос, кабан!

Савва подступил ближе и пошевелил негнущимся пальцем густую волосню, торчавшую из толстодуховского расстегнутого ворота.

Как те волнуемые ветром, гибкие и молодые веточки черных осенних лесов, дрогнули волосы Ионы!

Толстодухов вжал голову в плечи. В кармане его трепыхнулся айфон.

Савва влез к Ионе в карман, покрутил блескучую игрушку в руках.

– Гляди, Акимка! Зеркальце для подглядывания, што ль? Так ты вертепщик или тоже соглядатай? – негромко спросил Савва. – Носопырку свою в чужие дела совать вздумал? А она, твоя носопырка, мне неприятна: у Шешковского такая ж!

И взмахнул висельник, выхваченным из кармана ножом.

Широкое лезвие резануло глаза смертельной стылостью. Иона похолодел, ткнулся от страха головой в театральные платья. Они были солеными от актерских всхлипов и насморков, пахли дешевым мылом. Толстодухов даже попенял себе: «Загонял ты актрисок, Иона! Как есть, загонял…»

– Ассигнации давай, ежели есть. И подпояску кожаную выдергивай.

Иона вынул еврашки, выдернул из брюк ремень.

– А чтоб нюхальник свой в чужие дела не совал, мы его укоротим!

Нож сверкнул во второй раз. Кончик Ионина носа, трепыхнув ноздрей, в невыносимой тишине смачно шлепнулся на линолеум. Савва вытер нож о полу куртки, спрятал в карман. Затем ухватил живой, шевелящийся кончик длинными узкогубыми щипцами, вынутыми из-за пазухи, придирчиво его осмотрел, понюхал, откинул в сторону.

Кончик упал рядом, Иона, умывшись кровью, заурчал, сел на пол. Савва и Акимка, сдернув с распялки мужской костюм громадного размера, ушли.

Кирилла тихо выбралась из ящика, дрожа всем телом, отряхнулась, подхватила скворца, который, распластавшись на полу, вовремя изобразил из себя тряпку, а потому замечен бандитами не был, на бегу набрала 03 и, увернув птицу в платок, стремглав кинулась вон…

Савва с Акимкой вернулись к Игнатию. Митя Жоделет был теперь полугол, Игнатий – в какой-то рванине. Доложили: скворца в костюмерной нет.

– Так в подвалах ищите, ироды! – крикнул в сердцах Игнатий. – На горище лезьте! Без скворца нам назад, в Питер, ходу нет! Ну? В пыточную захотели? – Игнатий грозно привстал.

– На горе-горище лежит голенище, в том голенище деготь, леготь и смерть недалече, – вполголоса произнес Савва, но ослушаться Игнатия не посмел.

Савва и Акимка ушли. Игра в нарды продолжилась…

Златокожая Кирилла бежала со скворцом, укутанным в серый, с рябиновыми бусинами, павловопосадский платок уже минут тридцать.

Справа осталась Консерватория с притаившимся на ее крыше громадным пулеметом (так представлял себе архитектурное обновление старинного здания живший в стороне от новых музыкальных новаций Жоделет).

Мелькнул желто-конюшенный Манеж. Оборвался, как сердце, до краев наполненное лаской, Китайгородский проезд. Вдалеке сквозь дымку заструились места любимейшие: Замоскворечье, Зацепа, Коломенское… Правда, до родной Каширки было еще ох как далеко.

Кирилла вдруг резко развернулась, сдала назад, нырнула в метро, решила ехать к деду, в Черниговский скит. Но сразу и остановилась. Показалось: скворец тихо пискнул. Кирилла развязала узел на платке:

– В Офир-р! В землю офир-р-рскую! Скор-р-рей! Не отдавай р-реям!

– Каким реям? – растерялась Кирилла… – Может, евреям?

– Не евр-реям, не евр-реям, – забеспокоился, даже забился в судорогах скворец, – канцеляреям на перья! Канцелярр секретар-реям, не отдавай!

– Господи, что за муть! Какие канцеляреи? Даже птица от нашей жизни ума рехнулась. – Кирилла, охнув, затянула платок узлом.

Священный скворец обиженно смолк.