Священники на всеевропейской бойне

Мировая война окончилась для русского духовенства «за упокой». Фото РИА Новости

Патриотический подъем, охвативший Россию сто лет назад, в августе 1914 года, – хрестоматийная истина. Являясь частью общества, не осталась в стороне от этого поветрия и Церковь. Святейший Правительствующий Синод призвал российских подданных бодро и смело идти на войну. «Воодушевление большое», – писал тогда же епископ Пермский Андроник (Никольский). Воодушевление оборачивалось многолюдными крестными ходами: «разные витии» агитировали при этом, крепили веру в победу над врагом.

Начали за здравие

Повышенный энтузиазм отмечался среди духовенства. Дьякон из Богоявленского собора Вятки добровольно поступил в действующую армию. Другой клирик, протоиерей Налимов, который был избран ректором Петроградской духовной академии, поработав на высоком посту лишь несколько месяцев, предпочел уйти на фронт – служить полковым священником. Священников в армии не хватало, ведь мобилизовали миллионы «христолюбивых воинов», как выражались в начале войны.

Мобилизованные солдаты получали церковное благословение еще до прибытия на фронт: для них служились молебны, произносились «ободряющие» речи, шла раздача крестиков. Священнослужители прифронтовых епархий, такие как архиепископ Виленский Тихон (Белавин), будущий Патриарх, играли особую роль. Освящать лазареты, навещать тяжелораненых, морально поддерживать беженцев, совершать панихиды по убитым – все это стало привычным делом для архиепископа Тихона в то время. Возникло ощущение, что духовенство обрело существенное влияние на народ. Но эта ситуация вскоре изменилась.

Церковная жизнь приобретала всё новые черты. С наступлением врага спасали то, что для Церкви было самым ценным, прежде всего святыни. Времени на раздумья чаще всего не было. Почаевская лавра, где хранилась чтимая многими Почаевская икона Божией Матери, находилась всего в 7 км от австро-венгерской границы. Из лавры увезли даже колокола. Один из них весил 900 пудов.

Появились случаи малодушия. Лишь завязалась канонада, с котомками на плечах побежали в город, к архиерею, почаевские насельники. «Весь двор был полон монахов», – вспоминал митрополит Евлогий (Георгиевский). «За шкуру свою боитесь», – остудил их головы архиерей, заставив вернуться обратно. И обитель стала принимать раненых, пока не оказалась в зоне оккупации.

Заняв Почаевскую лавру, австрийцы навели там свои порядки. Один храм превратили в кинотеатр, другой – в ресторан, где на стенах появились порнографические картинки. С другой стороны, лаврские здания снабдили водопроводом, проведя в них электричество.

Бедствия войны вынуждали Церковь развивать социальное служение. Архиепископ Никон (Рождественский) писал: «Мы переживаем дни, когда заповедь о милосердии… должна исполняться во всей ее широте и глубине». Дела милосердия и вправду развертывались. Церковные школы, прочие здания освобождались под беженцев. Принимали потерявших кров и монахи. Так, в 1915 году Глинскую пустынь (сейчас в Сумской области Украины) посетили около 60 тыс. беженцев, получивших 100 тыс. бесплатных обедов.

Раненых тоже устраивали. Больницы для них размещались в лучших церковных зданиях. «Чудный зал в епархиальном доме (в Новгороде. – «НГР») обращен в лазарет на 70 раненых», – свидетельствовал в 1915 году архиепископ Арсений (Стадницкий). Еще больше раненых – 180 – принял епархиальный лазарет в Кишиневе.

Гостеприимство раненым оказала и церковная Тверь. Те из них, что были покрепче, посещали богослужения в семинарском храме. Однако, вспоминал митрополит Вениамин (Федченков), «особенного усердия к молитве» не было. «Чтения», которые устраивало для калек духовенство, воспринимались спокойно, если не равнодушно. Более того, безбожие распространялось всюду.

Особая статья – приходские попечительские советы. Открываясь везде, они заботились о семьях мобилизованных, но порой лишь на бумаге.

Церковные структуры жертвовали на военные нужды. В 1916 году Глинская пустынь отправила воинам «более пуда сахара, около 7 фунтов чая, 28 фунтов пряников, свыше 12 фунтов конфет, 50 кусков мыла и 30 пар белья». На другой год пустынь поделилась сухарями и овощами, включая один (!) пуд моркови. Если учесть, что в обители было свыше 300 насельников и она не слыла беднейшим монастырем, можно затрудниться в оценке пожертвований: не слишком ли скромны?

О пожертвованиях Церкви тогда рассуждали газеты, отмечая растущую скупость. Что до властей, то они пробовали «расшевелить» церковных иерархов. В 1914 году пермский губернатор указал местному епископу на необходимость принять участие в работе благотворительного комитета помощи нижним военным чинам.

С началом войны широкой благотворительностью занялась основательница Марфо-Мариинской обители великая княгиня Елизавета Федоровна, ныне почитаемая Церковью как святая. Сказывался зов ее души – не в пример тем, кто приобщался к «фальши модного милосердия», как выразился Владимир Набоков. Созданный ею комитет помощи семьям фронтовиков координировал работу свыше 4 тыс. мелких благотворительных структур, обеспечивал продовольствием по заготовительной цене, а то и бесплатно, открывал дешевые столовые, ясли, детские приюты. Она устроила воинское кладбище с церковью, развернула военные госпитали и санатории, где, выздоравливая, инвалиды обучались ремеслам. На фронт шли снаряженные ею санитарные поезда. С одним из них поехал священник Павел Флоренский. Но не все шло гладко: случалось, поезд по чьему-то головотяпству или вредительству следовал не туда, где был его пункт назначения.

Княгиня лично принимала участие в судьбе раненых: утешала словом, дарила иконки и Евангелия. Раненых навещала и на фронте, везя им массу подарков. Но жизнь ее – скорее исключение из правила.

Кончили за упокой

Между тем страна погружалась в политический и экономический кризис. Стали очевидны процессы брожения в Церкви. Ища причины разлада, некоторые представители духовенства судили и рядили о «темной силе», которой «охотно кланяются архиереи, интригуя между собою и топя один другого», как писал епископ Андроник (Никольский). Тогда как, с его слов, у православия нет защиты: «Дошло до того, что Церковь реформирует полужидовская-полуинородческая маловерующая Государственная Дума». Очевидно, что чем труднее была жизнь в стране, тем взгляды становились все более черносотенными. В то время как обличали «вредителей-инородцев», в одном лишь Кишиневе 100 евреев-портных шили теплую одежду для фронтовиков.

Взгляды многих иерархов были закоснело-консервативными. Перспектива перемен пугала. В 1915 году архиепископ Серафим (Чичагов) патетически провозгласил: если Дума желает переустроить государство, то священнослужители будут переменам сопротивляться.

С победой Февральской революции тревога охватила духовенство. Епископ Алексий (Симанский), другой будущий Патриарх Московский и всея Руси, писал о «более чем холодном отношении к… Церкви, какое изъявляет настоящее (Временное. – «НГР») правительство». Но даже в такой ситуации некоторые иерархи ратовали за войну до победы, в отличие от масс народа, уставшего от лишений военной поры. В 1916 году в соборе города Балта, при богослужении, покушался на самоубийство крестьянин, призванный на войну. Дистанция между священнослужителями и верующими росла.

Святейший Правительствующий Синод призвал российских подданных бодро и смело идти на войну. Фото Джорджа Мьюза. 1917 год

1917 год принес новые сомнения. Однажды (еще до Октябрьской революции), отслужив молебен после воинской присяги, упомянутый епископ Алексий (Симанский) увидел, как полку вручили Красное знамя. Оркестр при этом играл «Марсельезу».

Времена откровенно менялись. Уважения к церковному сану становилось все меньше. Летом 1917 года епископ Енисейский Никон (Бессонов) снял с себя сан и монашество, заявив, что так он приблизится к христианству. Отказывались от сана и рядовые священнослужители.

В сентябре 1917 года забастовали певчие Московского синодального хора, недовольные своим материальным положением. Кризис в Церкви становился масштабным.

На закате империи учащались убийства служителей алтаря. Протоиерея Михаила Богацкого из Полтавской епархии лишили жизни вместе со всей его семьей. Священника из Тамбовской епархии Димитрия Земляницына убили вместе с женой. Другой тамбовский клирик, дьякон Павел Архангельский, принял насильственную смерть с женой и детьми. Еще не победили большевики, а народ уже сводил счеты с духовенством. Некоторые пробовали защищаться, например священник Екатеринославской епархии Григорий Попов: он ранил грабителя, напавшего на его дом. Священник же из Могилевской епархии Василий Чулков был ранен сам, причем пострадал и его ребенок. На церковных служителях будто репетировали Гражданскую войну.

Кроме того, постоянно обворовывали храмы и монастыри. В октябре 1917 года, когда церковные структуры подвергались еще более частым нападениям, МВД Временного правительства издало циркуляр: «Мы признаем необходимость неослабной охраны церквей, монастырей и их собственности». С другой стороны, та же власть допускала реквизицию хлеба у духовенства. Отношение к церковной собственности оказывалось противоречивым. Агитировали жертвовать церковные ценности в пользу армии. Можно предположить, что до их принудительного изъятия могли дойти и без большевиков.

Внутрицерковная ситуация – одна из причин новых веяний. «Развал и в самой Церкви, – возмущался Симанский. – Епископ Андрей (Ухтомский. – «НГР») разъезжает по фронту на каком основании?» «Армия! – Один ужас!» – сетовал Симанский в другой раз, не обнаруживая роли Церкви в поднятии духа военных.

Об энтузиазме и самоотречении 1914 года стали уже забывать. «Меня издергивает вопрос о реквизиции помещений», – признался Симанский в 1917 году, хотя речь шла о размещении раненых. В октябре он настоял, чтобы больничный корпус (в прошлом семинарский) возвратили бурсакам.

Позиция Симанского вряд ли была типичной для духовенства. Но надежды на церковную благотворительность рассеивались. «Клерикальная партия» забывала о милосердии, будучи неспособна сохранить порядок в своей Церкви. Множились факты вымогательства священниками денег с верующих, их вопиющего пьянства, прочих печальных проявлений моральной деградации. О «безжизненности» и «отсталости» церковной работы заявляли даже в церковных верхах.

Блеск и бессилие 

военного духовенства

Основанный Петром I институт военного духовенства достиг максимальных масштабов именно в Первую мировую войну, когда свыше 5 тыс. человек испытали службу полковых, госпитальных, судовых и других военных священников.

На войну слали часто «слабых… никуда не годных, от которых хотели избавиться» в епархиях, вспоминал протопресвитер Георгий Шавельский, глава военного духовенства. Были и добровольцы: кто-то шел на фронт из благих побуждений, кто-то искал карьеры и славы, иные прельщались казенным «очень хорошим содержаньем». На священнические должности в армии добровольно поступило несколько архиереев. Один из них – епископ Трифон (Туркестанов) – принадлежал к княжескому роду. С 1914 по 1916 год он служил полковым священником и одновременно дивизионным благочинным. Обстоятельства службы поясняют отрывки из его дневника: «Церковь пробита. Разрыв шрапнели в нескольких шагах… Ночью наша тяжелая артиллерия так стучала, что комната трещала от ударов…»

Но служба у всех была тяжела и опасна. Требовалось подчиняться двум властям – церковной и военной: трения могли возникнуть с обеими. На капелланов возлагалась огромная нагрузка: не только совершать богослужения и обряды, погребать умерших, ободрять воинов и проповедовать высокие истины, но и помогать медикам в перевязке увечных, следить за своевременным подбором раненых и убитых, иметь попечение о порядке на воинских кладбищах, слать утешительные письма родственникам убитых, учить рядовых грамоте, создавать общества помощи семьям жертв войны, готовить отчеты о моральном состоянии воинских подразделений. Требовалось также поддерживать раненых. Обязанности эти выполнялись и в боевой обстановке, буквально под свист пуль. Читая письма и телеграммы капелланов, встречаешь хвастливые отчеты, вроде такого: «Несмотря на канонаду, причастил свыше тысячи солдат»…

Не склоняясь к героизации военного духовенства, назовем неординарных его представителей. В 1914 году священник пехотного Черниговского полка Иоанн Соколов вызволил из вражеского плена полковое знамя. Другой иерей, Александр Тарноруцкий, бросившись во главе полка в контратаку, был смертельно ранен. Участвовали в атаках и другие фронтовые священники, сопровождая воинов с крестом в руках.

Согласно официальной статистике, около 30 капелланов погибли и умерли от ран (0,06% от общего числа), 400 – получили ранение или контузию, 100 – попали в плен. Отличившихся ждали награды: Георгиевский крест или Золотой наперсный крест на георгиевской ленте. Кого-то наградили посмертно. Высокую оценку военному духовенству дал Верховный главнокомандующий Российской армией великий князь Николай Николаевич.

Примеры доблести есть. Но над всеми возвышался своими личными качествами протопресвитер Шавельский. Архиепископ Иоанн (Шаховской), представлявший после революции Зарубежную Церковь, разглядел в нем «духовную великодержавность», свободу «от психологии непременного и всегдашнего подпирания… Церкви какими-то земными властями». Добавим к этому «живой ум и спокойное сердце» Шавельского.

Так или иначе, к концу войны в армии наметилось моральное разложение. Солдаты перестали подчиняться офицерам, началось братание с врагом, росла популярность большевистских агитаторов. Параллельно таял авторитет капелланов. Учреждение в 1916 году должностей армейских проповедников, которыми назначались сильные в ораторстве священники, не помогло. Конкурировать с большевиками проповедники не сумели.

Поводы критиковать капелланов имелись. Кого-то винили в нетрезвости, кого-то – в развязывании драк. В январе 1917 года открылось дело о «гнусных поступках» иеромонаха Димитрия, пастыря из 15-го драгунского Переяславского полка, и увольнении его из действующей армии. Капеллан Иоанн Новоселов незадолго до февраля заявил, что у него похитили антиминс и «святые дары». Пьяные «попы», случалось, и сами теряли «святые дары», что отражено в документах.

Нелегко приходилось и протопресвитеру Шавельскому. В мае 1917 года он наведался в 63-й стрелковый Сибирский полк, солдаты которого, побывав на митинге, отказывались возвращаться в окопы. У Шавельского был опыт убеждать непокорных. Но тут его ждал провал: «Разъяренная толпа чуть не растерзала меня. Я спасся только благодаря старослужащим солдатам, которые задержали напор озверевших… На следующий день подобный же сюрприз ожидал меня во 2-й гренадерской Кавказской дивизии, также не желавшей идти в окопы... Моя беседа сопровождалась выкриками и издевательствами со стороны солдат».

Уважения к капеллану будто и не было. В глазах армейцев он ассоциировался с опостылевшей властью. «Христолюбивое воинство» готовилось громить храмы и монастыри. Церковь, соединенная с государством, была обречена болеть его немощами и во многом разделить его судьбу. В пламени войны высветились противоречия, которые требовали немедленного разрешения, слабость Церкви стала еще зримее. Но с реформами тогда не поспешили. И последствия не замедлили сказаться. По стране пронесся революционный смерч, ставший трагедией и для Церкви.