Учитель танцев - 900 раз

	Федор Чеханков. Фото Дениса Тамаровского (НГ-фото)

БАЛЕТОМАН и близкий друг Васильева и Максимовой, посетитель изысканных концертов и московских театральных премьер, ведущий некогда популярных передач "Артлото" и "Вас приглашает оперетта...", танцор, бард, конферансье, светский человек и - драматический артист, всю жизнь прослуживший в одном-единственном театре - ЦТКА, ЦТСА, теперь - ТА, Театре Армии. В разноголосице юбилейных статей, в обилии определений - "каскадный простак", "мюзикхолльный", "синтетический", "характерный", "актер-неврастеник" и т.д. - непросто решить, какой он на самом деле - артист драматической сцены Федор Чеханков.

Чеханков, чьи смокинги, фуляры, фраки - от белоснежных до цвета змеиной чешуи - вызывают постоянную зависть московских модников, со своим провинциальным прошлым расставаться не хочет. Бережет в памяти, повторяет, смакуя, слова "русская провинция". Не там ли источник его жизнестойкости? И - светлая тень его мамы. "Самая любимая актриса города, игравшая только главные роли, она не получила никакого звания. Она меня уговаривала: "Феденька, вступи в партию! Вот я не вступила, и мне ничего не дали..." Как ей хотелось видеть меня "увенчанным "и знаменитым... Может быть, начальники думали, что она еврейка - Валентина Авраамовна Чеханкова?.. Но евреем был мой отец - полковник, погибший в первый месяц войны".

Он запомнил июньский день 1957 года, смертное волнение на экзамене и то, как, отвернувшись от комиссии, глядя за окно во двор Щепкинского училища, читал "Песню о Буревестнике". Он не понравился Цареву, но по настоянию Пашенной был принят на курс условно. После первой экзаменационной сессии он стал полноправным студентом курса. Деликатная и добрая преподавательница истории театра, не сердясь, а жалостно, почти нежно просила болтуна и озорника: "Федя, выйдите из аудитории, пожалуйста..." Он с готовностью покидал класс, перебегал внутренний двор и устремлялся на второй этаж уже знакомого подъезда. Там вкрадчиво звучал рояль. А на стекле огромного лестничного окна тонким резцом в полный рост была запечатлена фигура Галины Улановой с поднятой в арабеске ногой. Искони Училище Императорского Малого театра и Хореографическое училище Императорского Большого помещалось в одном здании. Ген движения в нем пробуждался, начинался "танцующий актер" Федор Чеханков.

Время в конце 50-х сдвинулось с точки и начало меняться. Смутные для провинциала Чеханкова, рождались новые веянья. Уже существовал, звенел, обсуждался на разные лады ефремовский "Современник".

После спектакля "Два цвета" - о погибшем юноше-бригадмильце - "Современник" щепкинцу-Чеханкову не понравился. "Актеры это или не актеры? Где интонация? Где голос? Почему нет яркости? И нет аплодисментов на выходы и уходы, как у "наших" в Малом театре?"

А "нашими" в те годы были великая Пашенная - Васса Железнова и Старая хозяйка Нискавуори в "Каменном гнезде", Межинский, игравший последнюю в жизни роль - милорда Стайна в "Ярмарке тщеславия". Были Царев и Жаров. Была Елена Митрофановна Шатрова, Никита Подгорный и ослепительные кинокрасавицы Нифонтова и Быстрицкая. Играя в массовке "Порт-Артура" новобранца-солдатика, Чеханков безмерно восхищался талантом Виталия Доронина. Он вдоволь насмотрелся тогда на всех них, прославленных и великих. И многое понял. Например, как жестока, сложна и великодушна жизнь актера.

В Театр Армии Чеханков попал почти случайно. Ему больше хотелось к Ровенских, в Театр имени А.С. Пушкина на Тверском бульваре, где много двигались, танцевали, пели. Но в ЦТСА показывался его курс. Как он не затерялся, не пропал в этом здании - городе на площади Коммуны, неправдоподобно огромном, где лестницы не кончались и вели неизвестно куда; где никто не знал, сколько лифтов имеется внутри, и как, не заблудившись и не выскочив нечаянно на улицу, попасть с малой сцены на большую? Быть может, спасло "провинциальное сознание"? Во второй раз после Малого он оказался в коллективе уникальных мастеров. Старший друг Чеханкова, сверхтребовательная Марья Владимировна Миронова утверждала, что в 60-е годы, взращенная великим Алексеем Поповым, в ЦТСА работала лучшая московская труппа. Из-за них, "которые очень долго не давали, цинично и шкурнически "раскурочивать" театр...", он понял, что "если человек будет 24 часа в сутки занят профессией, то обязательно все у него получится, все состоится..."

Добржанская, Хованский, Ходурский никогда не вступали в партию, хоть и занимали в театре первое положение. Не были членами КПСС Касаткина и Сазонова. И Федор Чеханков, несмотря на уговоры, "соблазны", мамины опасения, не вступил.

Ежевечерне занятый в массовках, он научился быть всегда готовым. С первыми ролями - мальчиков, солдат, солдатиков из сказки и позже - взрослым ездил "обслуживать войска" в ближнее и дальнее зарубежье, как сказали бы сегодня; в страны "демократического лагеря", как говорили тогда. Он полюбил долгие гастроли. Аккуратно вырезал из газет положительные рецензии и отсылал их маме. Получил восьмиметровую комнату на улице Щусева, в коммуналке - пещере без горячей воды и ванны, где не нужно было заводить будильник, потому что пять соседок-старух в десять часов утра начинали на кухне грандиозный скандал. На эту восьмиметровку пришлись лучшие его молодые годы.

Музыкальную комедию - сказку "Солдат и Ева" он сыграл с молоденькой Ларисой Голубкиной, прославившейся после "Гусарской баллады". Пел, танцевал, прыгал в дуэте с нею. Шумная известность пришла и к нему. Телефонный аппарат в коммуналке надрывался.

Когда Федор Чеханков пришел в 6-й репетиционный зал тренироваться, это были уже другие танцы и прыжки. Много лет подряд по утрам там занимался Владимир Михайлович Зельдин - легендарный "Учитель танцев" - Альдемаро. Увидев новичка, услышав просьбу показать движения, воспитанный и церемонный Зельдин даже не удивился. Сыграть Альдемаро мечтали все мужчины театра. И Чеханков мечтал. В первый свой сезон он самостоятельно приготовил картину с танцами; показался худсовету, но - впечатления не произвел. Шесть лет прошло, прежде чем в 1968 году не в Москве - на гастролях в Улан-Удэ он вышел на сцену в роли Альдемаро. Назначенный лишь в третьем составе, удержался, добился желанного он один, тренируясь иногда по восемь часов. Вожделенная роль досталась "не герою" - Чеханкову, которому приходилось подкладывать в сапоги под пятки "косочки"; ужасаться лишнему грамму веса, до сантиметра просчитывать, как высоко по талии можно поднять широкий шелковый пояс Альдемаро... "Учителя танцев" он получил из рук и по желанию Зельдина, которому было 53 года, который устал и даже пригрозил начальству, что совсем бросит свою коронную роль, если Чеханкову играть не дадут. Но ведь и Чеханков, фамилию которого на программках в Улан-Удэ приписали карандашом, с ошибками - от Чехунько до Чухарькова, был совершенно, абсолютно готов. С годами он все прочнее входил в роль. Его танцы были и сложнее, "хореографичнее", чем у Зельдина. Он ввел труднейшие повороты, кручения. Никогда не носивший наколенников, со всего маху грохался перед возлюбленной Флореллой, бежал на коленях вслед за ней. Однажды он закатал брючину, и партнеры с ужасом увидели его ноги - в кровавых бляшках, ссадинах и синяках.

1000 спектаклей "Учителя" сыграл Зельдин. Около 900 - Чеханков. Была особая прочность в этой любимой и судьбоносной для него роли, если он играл ее в течение 18 лет. Впрочем, большинство ролей Чеханков играл долго. "Солдата и Еву" - 16 лет, "Раскинулось море широко" - 13; "Идиота" - 12; "Ужасные родители" - 10... Внешне он почти не менялся, словно не желая взрослеть. Он очень любил одну из ранних своих ролей - Артема Грибкова в "Шоссе на Большую Медведицу". Плохонькую пьесу Юлиана Семенова ставил любимый ученик Марии Кнебель - дипломник ГИТИСа Леонид Хейфец, большая слава которого после "Смерти Иоанна Грозного" в ЦТСА была впереди.

"Хейфец привел замечательного художника Олега Целкова, нынешнего "парижанина", с первой репетиции всех нас переписал и звал, даже двадцатилетних, не иначе, как по имени-отчеству - Федор Яковлевич, Алина Станиславовна (Покровскую), Александр Яковлевич (Кутепова), Александр Александрович (Белоусова)..."

Чеханков сыграл Грибкова - строителя, романтика, странника из "песен Визбора", максималиста-интеллектуала так, как тогда играли прекрасных и "сложных", нетерпимых ко лжи, русских мальчиков военного и послевоенного времени Табаков, Кваша, Бортников... На короткое время он по праву встал в их ряд. Но - не продлилось. У "военного" театра были свои задачи.

Инвалида войны Сиднея Бредли в "Боже, храни короля!" Сомерсета Моэма он играл не только "ясновидцем", "вещуном", человеком "сохраненного достоинства", но и "слепым пророком" - подлинно слепым в каждом жесте, движении. Пышность парадного дворцового портрета была в его Генрихе VII ("Человек на все времена" Болта). С годами Чеханков становился нервнее, печальнее на сцене. Репертуар усложнялся. Появилось много западных ролей. Возник интерес к человеческой рефлексии. Так сыграл он Мориса в "Контракте на убийство" Мрожека - лакея с претензиями тирана, с патологической жаждой власти над другими людьми. Многие из "сложных" западных пьес, "Ужасных родителей" Кокто, например, он принес в театр сам и с наслаждением играл "сына семьи" - Мишеля.

Работающий в театре, к которому критика традиционно невнимательна, он далеко не всегда получал "по заслугам". Так, недооцененным оказался его Ганя Иволгин в "Идиоте". "Я плохих людей играть не могу", - признается Чеханков. В "не герое" Достоевского он и не играл "плохого". Играл "человеческую раздавленность обстоятельствами. Благородство, стесненное и захваченное окружающим хамством" (Лев Аннинский).

С режиссерами ему скорее не везло. И потому, когда из кино в Театр Армии пришел на постановку "Леса" Владимир Мотыль, после первых же репетиций Чеханков, неожиданно получивший роль Буланова, сказал себе: "Федя, цыц! Сиди и слушай!" Тридцативосьмилетний, он не мог и не хотел играть недоросля-юнца. Он играл созревшего для взрослой мужской жизни "переростка", неуча и нищего, приживала, "практический ум которого готов для подлостей.

Федору Чеханкову - 60. Многое прошло мимо него. Жизнестойкий, даже цепкий, после ухода Олега Борисова он так и не решился попросить для себя роль Павла I. Не сыгранная, она и сейчас живет в нем болью.

Он никого не хочет учить, никому - навязывать долгий и непростой свой опыт. Вот разве что любить театр, даже когда театр неласков к тебе. Не терять мужества. Не становиться циником, к чему впрямую толкает нынешнее время российское. И помнить, что за будничной, часто жестокой видимостью театра, есть его великая сущность.