Наталия Якубова
Премьеру «Травиаты» можно было увидеть и в Москве, прямую трансляцию дал из Милана телеканал «Культура», но о спектакле, который поставил наш соотечественник Дмитрий Черняков стоит поговорить поподробнее и после очередного по счету представления. Послпе вчерашнего, воскресного спектакля, еще 4 раза оперу споют в декабре и один раз – 3 января уже следующего года. Впереди – премьера еще одного нашего – «Вечер Ратманского» состоится уже во вторник, 17 декабря.
Уж если Черняков даже в Леди Макбет видел затворницу/заложницу буржуазного Дома, из которого как и вырваться, если не благодаря смелым фантазиям (=интригам); если Амелия «Симона Бокканегры» из счастливо обретенного найденыша превратилась у него в отчаянную лгунью, распаляющуюся от собственных слов, затягивающую в свой бред всех вокруг; если его Азучена — уже не жертва, терпеливо ждущая отмщения, а главный мотор разыгрывающейся на наших глазах психодрамы под кодовым названием «Трубадур», можно было бы ожидать, что подобная судьба должна была постичь и Виолетту Валери. Режиссер отказался видеть в ней жертву — обстоятельств, среды, не говоря уже о социальных предрассудках. Трудно было бы и представить себе Травиату Дианы Дамрау чахнущей — но в том рисунке роли, который предложил Черняков, слышно нечто большее, чем отменное здоровье — слышно что-то командирское. Эта Виолетта любит руководить — на балу ли или на кухне («загородный дом» второго акта представляет собой как раз гостиную, соединенную с кухней). Она любит смотреться в зеркало, быть собой довольной, крепко жать гостям руки, походя пробовать то вино, то закуски и морщить лоб, приглядывая за хозяйством.
Роль романтической влюбленной эта Виолетта примеряет с восторгом, со знанием дела, как новый модный наряд. И — мечется бестолково, когда эту роль у нее Жермон отбирает. А в «жертве» - вновь себя находит. Принимает как офицер — героическую миссию от генерала. Поскольку эта Травиата совсем не больна, ее «Я умру! Я умру!» звучит как правильный ответ на многозначительный намек Жермона: «Тогда подумайте, что вам делать».
Итак, о чахотке тут речи не идет; в первом акте Виолетта прикидывается больной, чтобы выпроводить гостей из комнаты, где, хохоча, затевает флирт с Альфредом; в конце она действительно больна, хотя скорее депрессией, однако ее метания между таблетками, которые она глотает горстями, и зеркалом точно так же балансируют между взывающей к сочувствию драмой и пародией, как флоберовское описание смерти Эммы Бовари.
Но Виолетта, хочет того или нет, жертвой становится. Игра идет не на равных. На одном полюсе Виолетта — по природе шумная и веселая, на другом — странный тандем Альфреда и Жоржа Жермонов, взывающих к необходимости так или иначе страдать, отойти в тень, лучше — вообще себя аннигилировать. Знаменитый «тост» Альфреда Виолетта превращает в шуточный поединок, парируя какой-то гусарской веселостью его меланхолию (и между тем смешно, просто физически, телесно оттесняя его из центра внимания); к его интимному признанию отнесется еще хуже, долго-долго изучая люстру («Она говорит: то лампа горит»?) и вторя его проекту «croce e delizia” с убийственной иронией «здравого смысла».
Зрители «Евгения Онегина» наверняка припомнят Ольгу, обходящую зал в поисках сережки, не обращая внимания на то, что в это время Ленский прощается с жизнью. Тогда, однако, Черняков, кажется, лишь иронизировал над Ольгой, с ее пропагандой легкомысленности (как странно звучало - спетое под конец баском - ее настойчивое «меня ребенком все зовут»). Виолетта, конечно, неизмеримо многообразнее и глубже. Даже в начале, где сюжетом спектакля ей предписано быть если не вульгарной, то по крайней мере «простацкой», палитра героини Дамрау невероятно широка: ее жизнерадостная Виолетта готова увидеть себя глазами Альфреда - одинокой, брошенной «в этой пустыне называемой Парижем» - и все же под конец фразы превратить этот образ в сарказм, в трюизм романтического воображения — и расхохотаться.
Казалось бы, Альфред тут должен был предстать истерзанным, экзальтированным ипохондриком, но Альфред Петра Бечалы совсем не таков, и поначалу это кажется каким-то просчетом. За его «croce e delizia” скрывалось всего лишь заполучить Виолетту в единовластное пользование и пожить с ней за городом на натуральных продуктах, с завоза которых и начинается второй акт. То есть вроде все не так страшно. Альфред — это просто господин, который принимает себя слишком всерьез. Вот, скажем, кончились деньги — собираясь поехать их раздобыть, он же поет арию прямо как какой-нибудь вердиевский Манрико, перед тем как вскачить в седло и умчаться громить неприятельские отряды.
Что любит в этой Виолетте этот Альфред? Зачем ему нужна именно она? Почему он именно ее добивался? А может, именно из-за этой хозяйственности, с какой она смотрела на люстру, а теперь — везде развесила ангелочков, разложила льняные полотенца. Ответ, пожалуй, следует искать в явной зависимости Альфреда от отца, патологически следующего у него по пятам. Но — так и не способного объять его материнской заботой. (Все, что отец для Альфреда ни делает — выходит боком). А именно материнская забота Альфреду и нужна. Убежать с Виолеттой — и было для него эту заботу получить. И — шанс убежать от отца. Не удалось. Отец его настиг и «опять все испортил».
Альфред — явно не Ленский. Хотя вроде в третьем акте «общество» точно так же жестоко с ним играет, «доводит». Нарочито его «не замечая», Флора и Маркиз разыгрывают под его носом сценку раздора — явно пародируя его отношения с Виолеттой. Разнаряженная толпа преследует «соблюдающего приличия», одетого в строгий костюм Альфреда, то окружая его преувеличенным вниманием и сочувствием, то массово разыгрывая перед ним сценку флирта с цветком, намекая, что то, чем наградила его Виолетта после признания, совсем не является уникальным. Но — если в «Евгении Онегине» Черняков, пожалуй, акцентировал легкомысленную жестокость толпы, теперь он скорее готов подчеркнуть, что это у ее «жертвы» - Альфреда — отсутствует чувство юмора. Его патетическая выходка по отношению к Виолетте — прямое следствие этого факта.
В финале - явно лишь по совету отца - Альфред готов все исправить. Но — хорошо придуманное будущее, где теперь ему придется заботиться о Виолетте, не ложится на его пустую и зацикленную на самом себе душу. Нет импульса ее обнять, и даже когда она обнимает его, цепляется за него, он не знает, куда деть руки. Виолетта как объект сочувствия и заботы оказывается Альфреду не нужна. Он предпочитает сидеть на безопасном расстоянии на стуле, украдкой поглядывая на часы.
На протяжении всего спектакля Черняков уравновешивал Жермона («группа поддержки» Альфреда) Анниной — материнской фигурой, без которой была бы невозможна его Виолетта. Она была слушателем признаний Виолеты, ее безмолвной, эмпатической советницей. В финале Аннина (Мара Дзампиери) сердито выпроваживает так и не понявших, что они сделали, мужчин, чтобы застыть безмолвным вопросом над рвущимся к жизни — и мертво оседающем на стуле телом Виолетты. Ее Виолетты.
Вывод такой: не смейтесь, когда, под видом любви, вам сервируют страдание. Совсем незаметно, и даже не по вашей воли, оно может стать вашей судьбой.
Милан
