Аркадий Малер
Статья «Бог не уходит в отпуск» задела читателей за живое.
По ходу статьи упреки в адрес служителей РПЦ множатся, хотя ссылается автор исключительно на личный негативный опыт – «я помню», «на память приходит только», «мы вместе с моим приятелем», «из разговора священников между собой», «мой разговор по телефону с одним епископом» и т.п. Конечно, нет ничего плохого в жанре личных впечатлений и воспоминаний, но когда они являются главным основанием для весьма обидной критики такой огромной – «транснациональной», как пишет автор, – организации, как Русская Православная Церковь, то желательно было бы основываться на объективных, беспристрастных исследованиях, а не на личных впечатлениях. Потому что личный опыт взаимодействия с любой глобальной социальной реальностью у всех очень разный. Например, автор может не поверить, но лично я почти не видел в нашей Церкви пресловутых «злых бабушек», которые якобы встречают каждого прихожанина в каждом приходе и с которых часто начинается весь перечень упреков к Церкви. Я знаю, что такие бабушки где-то точно есть, потому что о них так часто говорят, но мне они почти не попадались, а если и были, то я их не помню. И автор статьи имеет полное право не верить моему «уникальному» опыту, как я могу не верить его опыту или по меньшей мере подозревать его в преувеличении. Ведь ребенка его знакомого хоть и с третьего раза, но все-таки крестили, и мы не знаем, как бы описали эту историю иные его участники – и сам знакомый, и упомянутая там старушка-уборщица, и долгожданный настоятель, и другие участники события, крестный отец или крестная мать – если они были. Не исключено, что вышел бы настоящий «Расемон», но мы пока знаем мнение только одного участника, причем весьма стороннего.
Однако в этом мнении проявляется одно из традиционных противоречий антицерковной критики. С одной стороны, Церковь обвиняется в том, что она не служит людям, а походит лишь на очередную профессиональную корпорацию: автор суммирует свои упреки Церкви словами некоего «старого прихожанина одной из московских церквей» – «Они не Богу служат, они просто в Церкви работают». Но, с другой стороны, в требовании срочно крестить ребенка звучит чисто потребительское отношение к Церкви именно как к профессиональной корпорации, подобной бюро ритуальных услуг. С этой точки зрения «клиент всегда прав» и если кто-то соизволил крестить ребенка, то все ближайшие храмы и священники должны быть наготове, а если это не так, то клиент, как сказал автор, «пытается воздерживаться от «крепких выражений» из уважения к «святому месту». Интересно, какие бы «крепкие выражения» клиента последовали бы, если бы прибывший на такси священник (заметим, что на такси, а не на пресловутом «Мерседесе») вдруг отказал бы в крещении? Например, потому, что не доверяет серьезности намерений родителей ребенка. А ведь такое вполне могло бы быть, достаточно было бы родителю употребить те самые «крепкие выражения» или священнику обнаружить вместо крестика на шее ребенка какой-нибудь знак зодиака? Ведь священники не обязаны никого крестить, венчать или отпевать только потому, что у кого-то возникло такое желание. И если бы автор этой статьи и его знакомый, направляясь в храм крестить ребенка, понимали, что они идут за великим счастьем, которое еще надо заслужить и которое совсем не обязательно им улыбнется, то их настрой был бы совсем другой и их воспоминания были бы переполнены радостью, что хоть и с третьего раза, но они достигли этого счастья минимальной ценой. Но о каком счастье крещения можно говорить, если в голове «крепкие выражения», а святость храма ставится под сомнение? Так что нет смысла упрекать Церковь в том, что она похожа на торговую корпорацию, если мы сами к ней относимся как к торговой корпорации, где клиент всегда прав.
Удивляться тому, что у священника может быть отпуск, можно только в том случае, если священник – это не человек и у него нет никаких общечеловеческих прав. Здесь тоже обнаруживается одно из противоречий современной антиклерикальной критики – с одной стороны, Церковь обвиняется в том, что это очень архаичный институт, не отвечающий современным правовым нормам, а с другой стороны – в том, что она слишком современна и слишком хорошо пользуется всеми правовыми возможностями. У священника не может быть отпуска только в том смысле, что его мистические возможности, данные ему при хиротонии, – например, возможность крестить людей или принимать исповедь – не отнимаются у него никогда, если только сама Церковь не лишит его сана. При этом если священник постоянно служит в каком-либо храме, то он фактически и юридически является его штатным работником, а следовательно, храм решает вопрос, как часто он там работает, и вместе с постоянной зарплатой может определить ему и периоды отдыха от этой работы – работы очень тяжелой, если относиться к ней хоть сколько-нибудь ответственно. Таким образом, священник не уходит в отпуск как священник, но именно как сотрудник конкретного прихода. Его работа – это его служение, его служение – это его работа. В этом заключается известное сходство Церкви и армии. Но ведь никому не приходит в голову попрекать офицеров в том, что они берут отгулы, оставаясь офицерами?
В свою очередь, удивляться тому, что Церковь как институт обрела свойства профессиональной корпорации, можно с тем же успехом, как удивляться тому, что когда-то церковные приходы вышли из катакомб и стали строить себе огромные базилики или что современные священники ездят не на лошадях, а на машинах. Чем больше развивается Церковь как организация, тем больше она вынуждена использовать актуальные средства своего саморазвития именно как организации, а Русская Православная Церковь – это действительно транснациональная организация, чьи канонические границы выходят далеко за пределы России. Поэтому нет никакого смысла удивляться тому, что кабинет настоятеля храма все больше напоминает современный офис, а на его двери появляется табличка «Настоятель», не говоря уже о том, что в этом в принципе нет ничего плохого и не может быть, как нет ничего плохого в том, что мы можем читать Библию в айпаде, а не на пожелтевшем пергаменте. Никакие догматы, каноны и благочестивые традиции такие элементарные неудобства не нарушают. И чем больше будет Церковь, тем больше священникам придется «просиживать у компьютера за заполнением бесчисленных анкет, составлением отчетов и справок» – иначе и не может быть в иерархической структуре, к которой себя причисляют десятки миллионов людей. И если любая маргинальная религиозная организация вдруг достигнет таких же масштабов, как Русская Православная Церковь, то ей тоже придется обзаводиться всеми этими свойствами – в противном случае ей нужно будет отказаться от самой идеи миссионерства.
Подобные упреки размывают логику обвинения: одно дело – упрекать какого-то батюшку в нерадивости, но другое дело – упрекать его в том, что у него, оказывается, может быть отпуск; одно дело – упрекать настоятеля в том, что он живет не по средствам, другое дело – упрекать его в том, что на его кабинете написана его должность; одно дело – обвинять в излишней пафосности коттедж рядового монаха, другое дело – зал церковного совета. Так может возникнуть впечатление, что автор критикует Церковь не за отдельные недостатки ее сотрудников, а за сам факт ее существования. Граница между этими позициями весьма заметна, но ее так часто переходят критики Церкви, что причина для критики становится совсем не очевидна. Как совсем не очевидно, почему «эффективный менеджмент» должен противоречить преданному и жертвенному служению? Ведь автор же не хотел сказать, что Русская Церковь должна управляться неэффективно?
Дарья Гармоненко 
