Беседу вели Осенью, когда на улице и на душе неуютно и пасмурно, хочется чего-то яркого, солнечного, весеннего, майского. За весенним настроением мы обратились к Маю Петровичу.
– Май Петрович, каждая половинка вашей замечательной фамилии значима в истории русской культуры. Расскажите, пожалуйста, о своих родителях, о своей семье.
– По-видимому, двойная фамилия возникла по желанию моей мамы Веры Хлебниковой. Семья Хлебниковых была большой – пять человек детей, но к моменту моего рождения все умерли. Осталась только моя мать и ее родители – дедушка и бабушка, Владимир Алексеевич и Екатерина Николаевна. Для того чтобы сохранить фамилию, меня вписали в метрику Митурич-Хлебников, ведь я был единственным наследником Хлебниковых, хотя и по женской линии.
– А кто назвал вас таким звучным именем – Май?
– Не знаю. В детстве оно воспринималось нормально, хотя с возрастом стало звучать странно. Но сейчас маленьким читателям я подписываю книжки: «От дедушки Мая».
– Вернемся к вашей семье┘
– Детство мое прошло в семье художников. И до какого-то возраста я думал, что, кроме молочницы и дворника дяди Никиты, все на свете – художники. К отцу приходили друзья-художники, и я никого не знал, кроме художников. А в 1931 году к нам в Москву переехали дедушка и бабушка. До этого они жили в Астрахани, где Владимир Алексеевич был уважаемым человеком – директором и организатором заповедника в дельте Волги. Жили мы неудобно, в мастерской на Мясницкой, которую папа получил как преподаватель Вхутемаса (Высших художественно-технических мастерских). Это была большая комната на девятом этаже и без лифта. Когда привезли стариков, как-то их туда подняли, но бабушка так ни разу и не спустилась на улицу. Дедушка был бодрее и изредка гулял с палочкой. Отец был занят работой, мама – хозяйством. В это время она практически не рисовала, таскала на девятый этаж картошку. Поэтому дедушка и бабушка занимались мной больше, чем родители. Дедушка был орнитологом и биологом. Он показывал свои книги, но листать не давал. Сам аккуратно переворачивал страницы, а я смотрел картинки.
– Наверное, отсюда любовь к птицам, которых так много в ваших работах?
– Может быть. Но дедушка не только птицами занимался. В Астрахани у него была огромная научная библиотека, которую он почти целиком передал местному музею. К нам привезли только небольшую ее часть и обстановку из астраханской квартиры, даже мебель. У отца мебели вообще не было – он был аскетом. А с дедушкой и бабушкой появились и шкаф, и буфет, и стулья, и даже посуда с гербами. Сейчас в астраханской квартире открыт Дом-музей Велимира Хлебникова. Я отдал туда все семейные вещи и книги.
– Родившись в семье художников, вы, наверное, с детства были обречены взять в руки карандаш и кисть?
– Да, это верно! Иного будущего для меня родители не представляли, да и я не представлял. Но не могу сказать, что меня специально чему-то учили. Отец любил, когда приходили художники. Начинались разговоры об искусстве, и я невольно их впитывал. Думаю, мои представления об искусстве сложились из этих разговоров, из рассуждений отца, которые до сих пор остаются для меня ориентиром, заветом. Поэтому основное мое учение прошло дома. А официальное художественное образование я получил в Полиграфическом институте.
– Насколько я знаю, вы воевали┘
– Я не скажу, что воевал. Я не был на передовой. К началу войны я уже рисовал, поэтому меня использовали как художника. Сначала служил в дорожной части, дорожные знаки изображал. А потом из разных частей собирали людей во фронтовую бригаду художников, и я туда попал. Это была разъездная бригада. Когда наша армия освобождала какой-нибудь город, мы были уже на подходе к нему с заготовленными плакатами, портретами вождей и маршалов. Первыми в город входят танкисты, мы за ними. Город еще горит, а мы устанавливаем на главной площади плакаты. Так довелось повидать и Киев, и Харьков, и Курскую дугу, и Новгород. Работал в Берлине – на Александр-плац мы устанавливали портреты всех маршалов и Сталина.
– Можно сказать, ваш творческий путь начался в годы войны?
– Да, можно. Я работал с более опытными художниками и кое-чему учился у них. В бригаде были и зрелые художники, и недоучившиеся студенты. А я был самым молодым. Обидно было, когда война кончилась, а мой год не отпускали. Лишь в 1948 году вышел приказ о моей демобилизации с такой формулировкой: «Отпустить в долгосрочный отпуск». То есть как бы не насовсем, как бы я до сих пор в строю. Пока в армию снова не призывают, но, думаю, я ей уже и не пригожусь.
– Вы окончили институт и стали входить в профессию художника. Как проходило это вхождение?
– Оно было очень трудным. Отец из-за резких высказываний о том, что происходило вокруг, оказался в опале. Он был объявлен формалистом и изгнан из тех издательств, где раньше имел заказы. Мне пришлось зарабатывать средства на жизнь. Это было хрущевское время. И я прибился в издательство, которое выпускало буклеты, листовки и плакаты о сельском хозяйстве и целине, о кукурузе и подсолнечнике. Там я проработал года два и понял, что пора с этим кончать. Да и жизнь как-то наладилась. Я искал возможность поработать в детской литературе. Меня манила именно многоцветная детская книга. Черно-белая книга – для взрослых, она меня не привлекает. В 1948 году я посещал студию при ЦДРИ (Центральный дом работников искусства). Как-то там одновременно позировали Маршак и академик Ландау. Я нарисовал их портреты, а потом показал. Самуилу Яковлевичу мой портрет понравился. Он крупно и четко подписал его. Потом спросил, кто я. И выяснилось, что он знает моего отца. Маршак внимательно отнесся ко мне, и одними из первых книжек, которые я иллюстрировал, стали чешские и английские песенки, которые он переводил. Так, благодаря доброму отношению Маршака, я стал детским художником.
– Расскажите о сотрудничестве с Корнеем Чуковским.
– Он был человеком интересным и непредсказуемым. Как-то я был у него в Переделкине. Он вышел меня провожать и вдруг сказал: «Вот все думают, что я очень люблю детей, а я их ненавижу!» Конечно, это шутка. В это время у него была малюсенькая правнучка, которая играла под столом. А ему было уже далеко за восемьдесят, но он был очень гибким. Я помню, как он неожиданно сгибался и лез к ней под стол. Обожал малышей! Как-то проиллюстрировал я «Муху-цокотуху». Привез Чуковскому. Он сидел на веранде, рассматривал мои рисунки и напевал себе под нос тонким голосом: «Муха, Муха-цокотуха, позолоченное брюхо! Какие стихи! Пушкин бы не отказался!»
– Вы работали и с Агнией Барто┘
– Агния Львовна неудобный для меня автор. У нее в стихах дети и их взаимоотношения, а это немножко не мое амплуа. Я не стремился быть ее постоянным иллюстратором. Но однажды издательство «Малыш» предложило мне проиллюстрировать ее стихотворение «Лебединое горе», о лебеде, который повредил крыло и остался зимовать в холодном парке. Только после этого мы познакомились. Барто понравились мои работы, и мы стали сотрудничать. Иногда она звонила мне и говорила: «Это я для вас, Май, написала! Без мальчиков и девочек, про осень».
– С кем из художников-иллюстраторов свела вас судьба?
– Когда я начинал работать, возникала группа начинающих художников – Виктор Дувидов, Юрий Копейко, Вениамин Лосин, Галина Макавеева, Евгений Монин, Владимир Перцов, Лев Токмаков, Никита Чарушин, Виктор Чижиков┘ Все младше меня. Так получилось, поскольку я служил в армии. Вместе с ними я начинал. Мы не грызли друг другу горло, жили по-дружески, вместе пробивались. Увы, многих уже нет в живых┘ Когда я стал зрелым художником, приходил ко мне кто-нибудь из молодых, показывал свои работы и просил порекомендовать в какое-нибудь издательство. Порекомендуешь его – он сделает две-три картинки, а потом исчезнет. Потому что довести книгу от А до Я – не то же, что сделать один рисунок. Вообще, я думаю, что книжная работа – каторжная. Сделать хорошую книгу – как отбыть срок. Я же старался делать объемные книги, хотя они долго делаются, иногда годами.
– Вас называют самым «японским» из русских художников. Вы специально изучали восточную живопись?
– Тут чисто внешнее сходство. Я работаю кистью и японцы кистью. Я люблю движение кисти – то, на чем основывается японская каллиграфия. А восточное искусство я специально не изучал. Мои учителя, пожалуй, французы, Матисс. Но с Японией у меня прочные и давние связи. Некоторое время жил и работал там. Недавно вышло два сборника японских сказок с моими иллюстрациями. Они были подготовлены еще в 1990 году. Но издательство развалилось, а рисунки возвратились ко мне и пролежали много лет. Только сейчас их выпустило замечательное издательство «Фортуна ЭЛ». Вопреки конъюнктуре времени оно стремится издавать книги с высокохудожественными иллюстрациями.
– А какая из иллюстрированных вами книг любима более всех?
– Невозможно сказать! Каждая книга любима, когда над ней работаешь. К некоторым книгам возвращаешься. Например, «Маугли» я делал два раза, причем во второй раз совершенно по-новому. Когда в издательствах меня узнали и стали хорошо относиться, появилась возможность давать заявку: хочу иллюстрировать такую-то книгу, например «Маугли». В издательстве «Малыш» главным художником был Евгений Михайлович Рачев. Когда он услышал о моем желании, то сказал: «Зачем тебе этот империалист Киплинг! Ну его! Русские сказки делай!» Но все-таки я пробил «Маугли».
– Сейчас принято говорить о том, что в советские годы над художниками и писателями довлела цензура┘
– В какой-то степени давление ощущалось, но я не назвал бы это цензурой. Многое зависело от главного художника издательства. Да, были и худсоветы с проработками. Но ведь худсовет состоял из художников! И те проработки были просто детскими шалостями по сравнению с тем, что сейчас с художниками делает рынок. Главного художника можно было переубедить, уступив в чем-то, и все заканчивалось благополучно. А сейчас рыночные торговцы решают судьбу книг и художников! Это будет посуровее. Так что мои тогдашние огорчения уже забыты и воспринимаются как пустяки.
