Историк как свойство личности

Левандовский А.А. Железный век. - М.: Арбор, 2000, 217 с.

СТАТЬИ и очерки, образовавшие книгу, создавались в конце восьмидесятых и в девяностые годы. Тогда на фоне всего пережитого в уходящем столетии и переживаемого заново с приходом исторической гласности и новых больших перемен российский XIX век, хотя и названный Блоком "железным", многим казался "обжитым, уютным, домашним" и, видимо, не столь актуальным. Оттого, наверное, и получилась "книга начал" и первых глав, роскошных замыслов и невостребованных проектов. Но при более внимательном отношении за этой "мозаикой в россыпи" можно увидеть цельный рисунок давно минувшего века - "нашего счастливого детства", в котором угадываются истоки мучительного взросления. Отечественная история для Андрея Левандовского - это не только "путь своего народа", но и "продолжение собственного бытия - туда, назад, вглубь, к истокам..." Ощущая себя "частью драматической истории, случившейся с Россией", он и в круговерти эпохи, его "приголубившей", остается с ней в деликатно-иронических отношениях.

Очерки сгруппированы в три раздела по "нисходящей" линии: "Власть", "Власть и общество", "Власть, общество, народ". Но рассказ в них, по сути, идет "об одном: о жестком противостоянии власти, скованной страхом перед неизбежными переменами, и обществом, мечтающим о несбыточном", об их "беспощадной схватке, фоном для которой служил народ, живущий своей потаенной жизнью, полной скрытой угрозы как для правительственных устоев, так и для интеллигентских мечтаний".

Авторское понимание истории личностно окрашено и неотделимо от личностей, ее создававших, - реальных и полулегендарных, "великих" и "обыкновенных". Даже либерализм выступает в книге не в привычном для нас партийно-политическом или идеологическом облачении, а "как свойство личности", многоплановый феномен, олицетворенный Грановским. Еще ближе автору те, кто вслед за Грановским, стремясь "не сломать и уничтожить существующую систему, а изменить ее к лучшему", отличались особенно "напряженным духовным поиском, каждодневной упорной, утомительной, черной работой". Среди них - Александр Энгельгардт, интеллигентный помещик и яркий публицист, Сергей Трубецкой, "умиритель студентов" и первый выборный ректор Московского университета, а также масса чернорабочих прогресса - поборников малых дел, из которых вырастают дела большие и прочные.

Да и за чередой царских имен историк всякий раз ищет не предмета для сусального обожания или, наоборот, мишени для прицельной стрельбы, а "живого человека, со своей непростой судьбой, со своими взлетами и падениями". Потому и сквозным мотивом истории власти в книге стала тема царского одиночества, "прерываемого" сближением судеб самодержцев и знаменитых старцев: Александра I и Федора Козьмича, Николая II и Григория Распутина. Сходство ситуаций здесь только в том, что, когда настоящего диалога между властью и обществом не получалось, являлись старцы, складывались легенды. Одна - волнующая и очаровывающая умы своей трагической красотой: "об императоре всероссийском, добровольно отказавшемся от своей неограниченной власти и ушедшем бродяжничать и молиться - во имя искупления своих грехов, во имя духовного совершенствования и укрепления веры". Другая - гнусная и отталкивающая: о "царе-дегенерате", "растленной императрице" и "хитром властном мужике, подминающем под себя царскую чету с помощью всех возможных средств - гипноза, дурманящей травки, небывалой мужской силы..." И не столь важен вопрос о степени исторической достоверности обеих легенд, сколь выразительно для понимания судеб русской монархии простое сравнение этих фольклорных венцов двух царствований, разделенных столетием. В конце концов ведь люди сами создают свою репутацию, а люди, обладающие неограниченной властью, - в особенности. И если "стоявший с веком наравне" коронованный ученик швейцарского просветителя Лагарпа - Александр I имел, видимо, основания иногда говорить: "помощников нет", "некем взять", то спустя сто лет "помощников" при соответствующем желании отыскать было несравненно легче. Но на этот раз во главе страны оказался монарх с изначально присущими ему реликтовыми чертами политического мировоззрения. Хотя настоящая беда крылась, наверное, и не здесь. Мало ли и в нашей истории встречалось заведомых консерваторов, обращавшихся в реформаторов? Но последний российский император, может быть, потому и оказался последним и увлек за собой в революционный хаос страну, что он, как и его главные политические противники - левые радикалы, даже гораздо более последовательно и цельно олицетворял собой тип людей, упорно не желавших считаться с действительностью. К таким людям - цельным до полного ослепления - сама действительность была нетерпима.

Историку же в его ремесле без большого запаса терпимости не обойтись. И это его профессиональное свойство в полной мере раскрывается в книге. Пытаясь понять и власть, и общественность, не доверяясь их взаимно убийственным характеристикам, "сбивая волну восторгов и обличений рефлексией", автор стремится восстановить "честь и достоинство" не столько тех или иных фигур прошлого, сколько научного сомнения как такового, предлагая размышлять о прошлом без "барабанной дроби и рева горна, оружейных залпов и визга картечи". В то время когда из-под пера вроде бы вполне профессиональных исследователей иногда выходят работы, авторство которых легко можно приписать то кому-нибудь из членов Исполнительного комитета "Народной воли", то, наоборот, человеку из ближайшего окружения последних императоров, привлекает лейтмотив новой книги: ощущая свою нераздельность с прошлым, оставаться над схваткой его творцов.