Роман Касабов Обаятельнейшая личность Федора Августовича Степуна (1884- 1965) - "русского европейца", "философа-художника", "артиста и метафизика" только начинает свое вхождение в "иконостас" национального самосознания, где ей уготовано одно из центральных мест в ряду учителей жизни.
Будучи прусско-шведского происхождения, он был взлелеян русским усадебным миром и хлебосольной Москвой и до конца своих дней сохранял облик русского барина со вкусом ко всем благам жизни, радушного и деликатного в обхождении. Штольц и Обломов как-то по особому мирно, душа в душу, уживались в нем. Штольц сидел за Кантом в Гейдельберге, колесил с лекциями по России, воевал, занимался политикой, а Обломов всю жизнь предавался без зазрения совести "созерцательному сибаритству"; страстно любил музыку, театр, кино и те тихие сосредоточенные часы, что питали его "точную и предметную интуицию".
Близкий ученик и личный секретарь Степуна Андрей Штаммлер вспоминал, как перед одной из его немецких лекций Степуна потеряли. Зал уже ждет, а его нигде нет. Наконец нашли в одной из комнат в кресле в состоянии полной отрешенности. Привели в себя и услышали в качестве извинений: "Что поделать! Такая вот я медитативная стерва!" Степун как никто другой понимал, что "вынужденная внешняя деятельность неизбежно убивает в человеке ту созерцательную активность духа, которой только и открывается сущность мира и жизни", а потому жертвенный характер его интенсивной внешней деятельности в качестве лектора, воина, политика и профессора очевиден.
Уже в преклонных годах, вспоминая свое участие во Временном правительстве в качестве начальника Политического управления Военного министерства Савинкова, он признавался: "Если бы судьбе оказалось угодным когда-нибудь снова предложить мне ответственный пост, я не ради себя, не по привычке к созерцательному сибаритству, а ради успеха порученного мне дела отказался бы от него, если бы знал, что мне не сохранить на предложенном посту многомерности своего сознания. Всякая деятельность, требующая от деятеля предательства полноты его личности, не может не разрушать священной тайны жизни тем цивилизаторским варварством прагматиков-специалистов, от которого ныне гибнет европейская культура". Своим основным делом философ сознавал становление своей личности в ее иррациональной полноте, восхождение "в мужа совершенного", живущего "в единстве веры и познания".
Вполне дитя своей эпохи, Степун с ранних лет испытывал интенсивные экстатические состояния "на пороге как бы двойного бытия" (Федор Тютчев), в которых ему открывалась противоречивая многомерность человеческого сознания и "высочайшее блаженство творчества". В начале пути юный Степун серьезным образом колебался в выборе между университетом, Училищем живописи, ваяния и зодчества и театральной сценой. После года раздумий, проведенного на воинской службе, победило влечение к философскому созерцанию "проклятых вопросов жизни", и он в 1902 году оказался в Гейдельберге, где работал восемь лет под руководством известного неокантианца Вильгельма Виндельбанда.
Вернувшись в Москву в 1910 году, он погрузился в культурную жизнь "канунной" России как соредактор международного философского ежегодника "Логос" и лектора по вопросам философии. Пройдя суровую школу Первой мировой "от и до", Степун принял деятельное участие в Февральской революции. После октябрьского переворота он уединился в подмосковном поместье своих родственников, которое своевременно "перестроилось" в трудовую артель, а потому и смогло выжить.
В эти годы (1918-1922), проведенные в Ивановке в изоляции от внешнего мира, Степун достиг творческой зрелости, и в Германию в 1922 году был выслан уже сформировавшийся уникальный мыслитель. Очень характерно для понимания философа то, в чем он видел основной итог "ивановского" периода. "Если я за что-либо по гроб жизни благодарен ивановской жизни, - пишет он в своих воспоминаниях - то прежде всего за то, что она раскрыла мне исконную связь между родящей "насущный хлеб" землей, честным, "в поте лица своего" трудом и таинством брака. Думаю, что без уразумения этой связи преутоньшенному современному человеку невозможно дорасти до светлой старости и покорного приятия смертного часа".
Как мыслитель Федор Степун на редкость цельная фигура, не знавшая "сменовеховства". Уже в ранних "логосовских" текстах (1910-1914) горячего неокантианца, каким вернулся недавний выпускник Гейдельберга, обретаются при внимательном всматривании характерные черты его мышления. Это, во-первых, опора на внутренние состояния целостного постижения истины, то есть непосредственного переживания реальности Абсолютного "всецелым умом" (св. Григорий Богослов). Во-вторых, "прикладная" конкретность философствования как следствие целостности, "то есть того единства теории и практики, той корневой связанности всех сфер сознания и областей культуры, что в качестве своей главной мысли утверждали славянофилы". В-третьих, это методологическая тщательность, творческая диалектика и благородная деликатность полемики, которых так не хватало и не хватает отечественному философствованию. Святоотеческая почва, обработанная кантовским инструментарием, дала в лице Федора Степуна достойный плод.
Зрелый Степун - это мыслитель "интуитивного, духовно-творческого удумыванья", бережного вживания в проблему, через деятельную любовь и сопереживание. "Серьезная философия всех времен, - утверждал он, - начиная с Платона и до наших дней, постоянно занималась только одним: умозрительным вызволением духовных реальностей из их плененности душевно-физическим миром".
Лейтмотивом философствования Степуна в период эмиграции можно назвать как раз такое вызволение из душевно-физического плена духовного облика России, проявление "милого лица" на негативе безумной реальности. Это милое лицо подлинной России брезжило Степуну еще в военно-революционный период, когда осмысление грядущих судеб родины стало насущной необходимостью. "От этой подлинной России, - вспоминает философ, объясняя причины своей политической активности во время Февральской революции, - я ждал расцвета религиозной жизни в освобожденной от синодального омирщения патриаршей Церкви, сохранения при деревнях и селах помещичьих усадеб в качестве рассадников культуры, что мне казалось совместимым с передачей большей части помещичьей земли трудящимся, сращения воедино долго враждовавших у нас между собой культурных традиций и политических тенденций и превращения русской интеллигенции из ордена революционной борьбы в созидательную национальную силу". После поражения Февральской революции и прихода большевиков к власти такие чаяния оказались далеки от возможности воплощения, но Степун остался верен идеалу.
Для него, как и для Константина Леонтьева (пожалуй, единственного мыслителя, которого Степун, к сожалению, не понял), невозможность воплощения идеала в обозримом будущем только облегчала бескорыстность рыцарского служения. Степун свято верил, что власти большевиков придет конец и что на развалинах СССР будет возрождаться новая Россия, в которой появится со временем и творческая элита; к ней и обращены труды Федора Степуна, по его собственным словам. Такой творческой элите (Степун употреблял еще выражения: "культурная элита" и "аристократия духа") и предстоит воздать должное еще малоизученному и даже не полностью опубликованному великому русскому мыслителю.
Тот факт, что Федор Степун до сих пор пребывает в тени таких широко известных мыслителей, как Дмитрий Мережковский, Лев Шестов, Николай Бердяев или Иван Ильин, объясняется тем, что он до конца остался верен своему пониманию "значительности и оригинальности русской философии, (которая) заключается... не столько в стремлении к каким-либо особо новым и особо гениальным высказываниям, сколько в нравственном отказе от самого стиля гениального философствования, в отказе от всякого метафизического самоуправства, в деле постижения мира и жизни, в погашении в философствующем сознании духа прометеевского соревнования с откровенною истиной христианства".
"Не пережив периода воинствующего атеизма, - свидетельствует о себе Степун, - и отрицания Евангелия, я под влиянием мистиков, Шеллинга и античной трагедии долго пытался осмыслить христианство в духе религиозно-символического ознаменования глубинных судеб мира. Ныне я знаю, что христианская философия мыслима только на путях безоговорочного отречения от философствующего христианства. Нужна и возможна философия твердо и искренне верующих христиан, но невозможно и не нужно ни философское обоснование, ни философское истолкование христианства". Такой философией твердо и искренне верующего православного христианина и является жизненный труд Федора Августовича Степуна.
Из цикла статей "Мысли о России" в журнале "Современные записки" (1923-1928 гг.)
1. Было ясно, что большевики - это географическая бескрайность и психологическая безмерность России. Это русские "люди набекрень" и "исповедь горячего сердца вверх пятами"; это исконно русское "ничего не хочу и ничего не желаю", это дикое "улюлюканье" наших борзятников, но и культурнический нигилизм Толстого во имя последней правды и смрадное богоискание героев Достоевского. Было ясно, что большевизм - одна из глубочайших стихий русской души: не только ее болезнь и ее преступление. Большевики же совсем другое: всего только расчетливые эксплуататоры и потакатели большевизма┘
Историческая задача России в изжитые нами годы, в годы 1918-1921, заключалась не в борьбе с большевиками, но в борьбе с большевизмом┘ Эту борьбу нельзя было вести никакими пулеметами, ее можно было вести только внутренними силами духовной сосредоточенности и нравственной выдержки... Что же оставалось делать? - Оставаться в России, оставаться с Россией и, не будучи в силах как-либо внешне помочь ей, нести вместе с ней и во имя ее все муки и все ужасы лихой полосы ее жизни.
2. Все как один многоголосо суетились вокруг новорожденного младенца, готовясь к крестинам, наперекор предлагая имена: социалистическая! федеративная! демократическая! и никто не помнил, что от родов умерла мать, и никто не чувствовал, что всякая смерть, как праведника, так и преступника, обязывает к тишине, ответственности и сосредоточенности┘
3. Чтобы обвинить, надо подойти к событиям и людям не извне, но изнутри, не через внешне постигающий разум, а через интуицию, то есть через акт хотя бы только частичного отождествления себя с предметом своего постижения. Обвинить потому никому никого невозможно, не разделив с обвиняемым его вины. Всякое обвинение, не связанное с самообвинением, есть вечная ложь фарисейства.
4. Из всех зол, причиненных России большевизмом, самое тяжкое - растление ее нравственной субстанции и внедрение в ее поры тлетворного духа цинизма и оборотничества.
5. Последняя сущность всех революционных идеологий в их метафизическом малодушии, в их недоверии к органическому вызреванию идей.
6. Единственная форма внешней неудачи, которая таит в себе высокоположительный смысл, есть форма трагедии. Не будет преувеличением сказать, что трагедия (беру этот термин в метафизическом, а не только эстетическом смысле) есть высшая, быть может, единственная форма абсолютной удачи. Абсолютность удачи трагической жизни заключается в том, что в ней осмысливается не только жизнь, но и смерть. Смысл, вскрываемый трагедией в смерти и разрушении, - Бог: Божий лик, Божий суд.
7. Причина революции - в распаде национального сознания. Из этого следует, что путем к ее преодолению должен быть путь национального единения.
Причина распада национального сознания - в отрицании абсолютного, то есть религиозного значения культурных ценностей и благ. Из этого следует, что путем его восстановления может быть только возвращение всем областям культуры их вечного религиозного значения.
Из цикла статей в журнале "Новый град" (1931-1938 гг.)
Главное же, надо помнить, что брезжущий ныне в сознании многих русских людей христианский путь, идущий от Церкви к религиозной общественности, бесконечно долог и труден.
Сейчас необходим не быстрый миросозерцательный монтаж из подручного материала случайно подвернувшихся сведений и личных переживаний, а внимательное, напряженное, ответственное вслушивание во все происходящее в мире и с миром и религиозно-предметное разгадывание его судеб. Подлинно целостное миросозерцание нельзя смешивать с миросозерцанием всего только цельным. Целостность есть религиозная форма цельности. В условиях христианской культуры целостное миросозерцание есть потому неизбежно миросозерцание христианское.
Миросозерцательная скупость Евангелия не случайна, а провиденциальна. Ее смысл в указании на то, что сущность христианства не в теоретическом исповедании и практическом осуществлении миросозерцательных положений, а в свободном и творческом раскрытии религиозного смысла мира и жизни из глубин опытно-конкретного познания о Христе. Неподвижным и вечным началом христианского миросозерцания является, таким образом, только Христос; мир же и жизнь, постоянно заново становящиеся в историческом процессе, являются началом меняющимся. Из этого следует, что насколько абсолютна вера Христова, настолько же относительны все христианские миросозерцания. Перед человеком "Нового града" стоит сейчас не только задача борьбы за христианство, но и задача борьбы за требуемое современностью христианское мировоззрение, за организацию живой, духовной, практической связи между христианством и современностью.
Крепкая церковная жизнь и вольное, дерзающее миросозерцательное, политическое и социальное творчество - таков должен быть строй религиозного сознания человека "Нового града".
В противоположность большевизму и всем его производным, нам... необходимо практически и теоретически отстаивать максимально вдумчивое и бережное отношение человека к человеку. С тоски по этой вдумчивости и бережности, с тоски по справедливости, причем не только в сфере личных, но и общественно-политических отношений, и начинается, по-моему, зарождение новоградской психологии.
Ясно, выхода нет, или он заключается... в возврате к религиозным основам жизни. Это положение не означает ни требования теократии (хотя бы и свободной), ни того оцерковливания жизни, о котором так много говорят... Его смысл, по крайней мере его начальный смысл, гораздо скромнее. Дух религиозности есть прежде всего дух целостности, соборности, любви, встречности и мира.
Конечно, в утверждении религиозного начала как основы культуры и жизни ничего небывало нового нет. Но дело вовсе и не в новом как таковом, а в творческом обновлении вечных форм нашей в себе самой запутавшейся жизни. Обновление же это невозможно иначе, как через возвращение к религиозным истокам мира и через новое от них возвращение в жизнь.
Россия, которая после падения большевиков начнет духовно воскресать к новой жизни, будет в своей массе, вероятно, мало чувствительна к свободе. Но для ее творческой элиты, на которую мы только и можем рассчитывать, свобода будет, бесспорно, верховною ценностью.
Для всех же, кто ищет для России новых путей... не ведущих в тупики идеократий и диктатур, остается действительно только одно: возврат к первозданной идее русской культуры, к идее православного христианства. В ней легче, чем в какой-нибудь иной идее, могут быть внутренне примирены ищущие в наше время творческой встречи начала авторитарного иерархизма и демократического равенства. И не только потому, что христианство представляет собою живое и таинственное единство иерархии и равенства, но и потому, что, требуя послушания христианской идее, вожди народа будут требовать подчинения не только самим себе, но и тому, чему сами подчиняются: верованиям и убеждениям, которые веками творили историю России.
Спрашивается: возможны ли серьезные возражения против попытки положения христианской идеи во главу угла нового строительства? Думаю, что возможно лишь одно возражение: мир находится сейчас в таком озлобленном, осатанелом состоянии... в нем так мало готовности к христианскому смирению и так не слышно тихого дыхания вечности, что невольно кажется, что христианству как политической силе или придется обагрить себя кровью, или неуслышанным сойти со сцены исторического действия. Нет слов - возражение это очень сильное. Достаточно простого сопоставления глубокомысленно-прекрасного течения великопостных служб со всем тем, что изо дня в день наполняет газеты, чтобы оцепенеть от отчаяния и до корней волос устыдиться донкихотству своих пореволюционно-новоградских концепций. Все это так, и все же: единственное возражение против попытки опереть борьбу за Россию на Православную Церковь и живое социальное христианство не возражение вовсе... Действительным возражением... могло бы быть лишь указание другой, более подходящей для возрождения России идеи. Но в том-то и дело, что никакой иной идеи нет и быть не может.
Управление Россией при помощи правительствующего православия - мысль не только ложная, но и грешная. Отделение Церкви от государства сейчас явно необходимо не только в интересах государства, но и в интересах Церкви.
Конечно, всякое христианское чувство естественно влечется к авторитету Церкви, но как раз этот авторитет и не допускает никакого церковно-государственного насилия над совестью инаковерующих и безверно мыслящих.
Путем постановки на голосование своего религиозно-социального миросозерцания христианской элите к власти не прийти, но растворить себя как элиту в общенародной воле уже после прихода к власти ей, безусловно, будет легче, чем всякой другой инициативной группе, если только она... начнет свое дело не с совершенно невозможного и не нужного в ближайшее время "оцерковления культуры", а с насущного очеловечивания жизни.
Счастье быть русским, быть сыном и создателем целого мира, у которого все есть, которому не нужно громоздить великих, но и проклятых исторических событий, чтобы добиваться своего места под солнцем, которому можно мирно и вольно цвести под ним всем своим благодатным бытием, - вот то чувство, на котором только и можно праведно строить новую национальную жизнь.
