Марина Образкова Любому здравомыслящему человеку понятно, что подлинная война далека от своего кинематографического или литературного изображения, пусть и самого реалистичного. Свидетельством тому – этот бесхитростный рассказ рядового бойца о своем участии в одном из самых крупных сражений Великой Отечественной – Курском, начавшемся 5 июля 1943 года. Он прозвучал из уст нашего отца Андрея Александровича Ткаченко (1924–2004) и был записан незадолго до его кончины. Отец находился в рядах Красной Армии с августа 1942-го по октябрь 1945 года. Сражался на Степном, Воронежском, Карельском и 4-м Украинском фронтах, был четыре раза ранен, награжден двумя орденами. В 1950 году окончил Московский институт инженеров железнодорожного транспорта. Участвовал в строительстве Волго-Донского канала и других крупных народнохозяйственных объектов. Кандидат технических наук, доцент. Более 30 лет преподавал в вузах – Архангельском лесотехническом и Калининском политехническом институтах, заведовал кафедрой, был деканом.
НАКАНУНЕ
Для меня подготовка к Курской битве (конечно, я тогда не знал об этом) началась в середине марта 1943 года, когда нас, прослуживших в армии полгода (я был призван в августе 1942-го в Архангельске), перевели в маршевый батальон и начали с нами усиленно заниматься. Произошло это в запасном полку в Вологде, на моей родине, в так называемых «Красных казармах». Подготовка заключалась в изучении винтовки, ручного и станкового пулеметов, а также гранат – осколочных и противотанковых. Излишне много уделялось внимания строевой подготовке. Лучше бы осваивали автоматы, но их не было.
Занятия продолжались с месяц, а в середине апреля все наши маршевые роты были погружены в эшелон. Переход от казарм до вокзала запомнился тем, что прохожие останавливались и молча провожали колонну, махая руками, а многие пожилые женщины плакали и крестили нас.
Ехали мы с неделю, причем половина времени ушла на объезд Москвы с бесконечными стоянками. По дороге на станциях были воздушные тревоги и даже бомбежки, но бомбы падали далеко от нашего эшелона.
Выгрузка, очень быстрая – всего несколько минут, была произведена близ города Раненбурга Рязанской области (сейчас Чаплыгин, Липецкая область). Нас передали в качестве пополнения 27-й армии. Она перед нашим прибытием пришла с Северо-Западного фронта и была включена в состав Степного военного округа, который позднее переименовали в Степной фронт. В частях ни солдат, ни сержантов не было – только офицеры. Фактически формировались новые подразделения. Я попал в 3-ю роту 1-го батальона 15-го стрелкового полка 147-й стрелковой дивизии. Командовал ротой капитан Калина.
В майские праздники у нас был полковой парад. Здорово нас командиры меньше чем за неделю сбили в часть. Я бы сказал, что наша рота даже лихо прошла перед принимавшим парад командиром полка. Это оказался единственный военный парад, в котором я участвовал в своей жизни.
Выдали оружие – новое прямо с завода, из ящиков. Винтовки были сделаны очень грубо. Позднее я таких не встречал. Началась усиленная учеба с одновременным строительством обороны, так как мы находились во втором эшелоне. Меня назначили комсоргом роты, поскольку я один среди бойцов окончил 10 классов.
Учение заключалось в маршах с боевой выкладкой – общей вес 32 кг. Но особенно трудно было нести станок станкового пулемета, весивший те же 32 кг, и это дополнительно к почти полной выкладке. Занимались наступлением за артиллерийским огневым валом. Обкатывали нас танками, когда мы находились в траншеях.
Оборону – окопы полного профиля, дзоты, пулеметные ячейки, ходы сообщения, позиции и укрытия для противотанковых пушек, а также блиндажи – рыли малыми саперными лопатками с древками длиной 30 см. День состоял из учения или работы, еды (три раза по одному часу) и сна – 7 часов. Уставали так, что засыпали сразу же, даже под сильным дождем. Иногда прилетали немцы и бросали бомбы, но, как правило, наши самолеты их быстро отгоняли, а мы смотрели воздушные бои и переживали за своих.
Так прошло два месяца – до 4 июля.
ПУТЬ-ДОРОЖКА ФРОНТОВАЯ
Неожиданно часа в три дня поступил приказ срочно занять оборону, и мы форсированным маршем отправились к месту, закрепленному за нашей ротой. Спали в ночь на 5 июля прямо в обороне на боевых местах. Ночь была теплая. Рано утром разбудила сильная канонада. Она сопровождала нас потом почти весь июль, но мы скоро перестали обращать на нее внимание. А в тот день все смотрели, не видно ли немецких танков. Проверяли выданные каждому бойцу противотанковые гранаты.
Через три дня поздно вечером мы снялись с обороны и двинулись на запад. Настроение было боевое, приподнятое. Ночной марш начался с песнями, были даже сольные номера. Захватывающе пел один лейтенант «Ты ждешь, Лизавета, от друга привета┘».
Марши продолжались три ночи подряд и здорово измотали. Нас завели в лес и объявили привал, который растянулся на двое суток. Дневка совпала с сильными дождями, и мы в лесу были как мокрые курицы. Днем еще туда-сюда. Обсушивались и обогревались у костров, но ночью их разводить запрещали. Немцы по ночам летали низко и на всякий огонь бросали бомбы, а то и обстреливали из пулеметов. Были потери, но не в нашей роте.
После стоянки опять начались ночные, а иногда и дневные марши. Сначала нас удивляло, что, несмотря на общее западное направление движения, мы никак не упремся в передовую. Вскоре стало понятно, что мы идем вдоль фронта, параллельно передовой. Это подтверждала и канонада – ее сила стала примерно одинаковой. Одна из дневок была у села Колпны. Там мы видели беженцев с детьми и партизанский отряд, только что вышедший из вражеского тыла. После этой дневки вышли на станцию Золотухино на железнодорожной линии Орел–Курск. Станция эта находится всего в 30 км от Понырей, и нас поразила удивительно мирная и спокойная обстановка на ней. Информированы мы были неплохо. Поступали и номера армейской газеты, и листовки со сводками Информбюро, попадалась и «Красная звезда», и мы хорошо знали, что вокруг Понырей идут чуть ли не самые напряженные за всю войну бои.
Примерно на 12-й день битвы мы заняли только что оставленную кем-то оборону километрах в 85-ти западнее Курска. Передний край был близко. Кроме общей канонады слышались и отдельные выстрелы небольших пушек. Прилетели немцы и начали обстреливать и бомбить нас, но наши летчики их прогнали. Рота понесла первые боевые потери.
Не прошло и двух суток, как нас по тревоге сняли с обороны и форсированным маршем повели прямо на восток в направлении Курска. Трудно было что-нибудь понять, но мысль об отступлении, если и приходила в голову, то казалась бредовой. Все прибавляя по команде шаг, двигались днем, не обращая внимания на немецкие самолеты. Перед Курском было много горожан, строивших оборонительные сооружения. Через сутки часа в четыре дня вошли в западные окраины Курска и резко повернули на юг. Все жители были на улице и приветствовали нас. У домиков стояли ведра с водой и яблоками. По очереди выбегали из строя, пили воду и запасались яблоками.
За Курском по металлическому мосту перешли Сейм и оказались на шоссе, буквально забитом войсками (движение было односторонним). Нас обгоняли и артиллерия крупных калибров, и множество танковых частей. Остановились только на час – ужинать, а потом шли всю ночь. Было тяжело. Некоторые совсем измотались. Станковые пулеметы уже не несли, а собранные катили на колесах. Утром часов в девять свернули с шоссе и остановились. Все как легли, сразу уснули. На завтрак нас подняли около двух часов дня. Потом знакомый офицер говорил, что по карте мы прошли без большого привала 56 км, но фактически не меньше 60 км. Это оказался для меня самый трудный марш не только в Курской битве, но и за всю жизнь.
О назначении этих маршей я узнал много лет спустя, прочитав книгу маршала Рокоссовского «Солдатский долг». Он пишет, что в момент, когда сражение под Понырями забрало все его резервы и уже пришлось снимать войска со второстепенных участков фронта, Верховный главнокомандующий передал ему (Центральному фронту) 27-ю армию Степного фронта, чему он был очень рад. Однако радость оказалась преждевременной. Поступил новый приказ: передать 27-ю армию Воронежскому фронту. Вызвано это было угрожающим положением, сложившимся в районе города Обояни. Отсюда и наши движения то на запад, то на восток и форсированный марш через Курск на юг.
Наконец мы вышли в район, где уже была слышна канонада с юга. Здесь отдыхали дней 5–6, приводя себя в порядок и залечивая свои кровавые мозоли. Общая протяженность похода составила, по подсчетам офицеров, около 600 км, считая от обороны, занятой нами 4 июля.
В ночь на 4 августа мы оказались в окопах. Находившиеся там немногочисленные солдаты объяснили нам, что это и есть передовая и дальше только ничейный овраг, заросший кустами и мелким лесом. За оврагом, примерно на таком же расстоянии, как и до него (метров 250) – немецкие позиции. Днем высовываться нельзя: может снять снайпер. В окопах было очень тесно, в блиндажи нельзя пробиться. Так мы и проспали до рассвета, сидя на тех местах, где стояли.
АТАКА
Утро было очень шумное. Из соседней ложбины прогремел залп «андрюш» – 300-миллиметровых реактивных установок. Прежних «хозяев» окопа увели, и стало свободнее. После завтрака появилось свободное время, и я отправился знакомиться с обороной. Поражали большое количество незнакомого начальства и кипучая деятельность командиров. На одном наблюдательном пункте увидел сразу трех генералов – генерал-лейтенанта и двух генерал-майоров. Это запомнилось как единственный подобный случай за всю войну. Теперь я думаю: может, там был и наш командарм? Спрашивать было не принято.
Наш ротный тоже созвал своих офицеров. Командир 2-го взвода после совещания показал мне полученную новую карту. Прямо на юг от нас близко к нижнему обрезу карты был город Грайворон, а сзади нас – железнодорожная станция Готня. Взводный сказал, что мы будем наступать на Грайворон.
Вскоре начался ранний, очень сытный обед. Суп с макаронами и советской тушенкой, двойная порция пшенной каши. Примерно через час после окончания обеда нам приказали сложить скатки и вещмешки, мол, старшина их потом подвезет. Было сказано, что нужно занять почти пустые немецкие окопы. Командир же взвода пояснил мне, что будет обычная разведка боем и мы еще увидим, насколько эти окопы пустые.
Тут поступил приказ к началу движения, и рота во главе с командиром, впереди которого шли два проводника-сапера, вышла из окопа на нейтралку и гуськом двинулась к оврагу. Перейдя овраг, командир роты разместил в кустах на исходном рубеже три стрелковых взвода метрах в 80-ти друг от друга. Между ними были помещены минометный взвод и пулеметное отделение. Тут же в центре разместилась и ячейка управления.
Минут через 15, по свистку комроты, стрелковые взводы пошли в наступление. Немцы – окопы их были видны – начали стрелять. Их пули иногда «дзыкали», но огонь был малоактивный. Рвались и небольшие мины или снаряды, но не густо.
Прошло минут 20–25. Комроты начал волноваться да и командир батальона каждые пять минут дергал его к телефону. Стрелковых взводов из-за травы было не видно. Командир роты собрал нас, трех связных, и приказал передать взводным, чтобы они немедленно врывались в окопы. Мне еще сказал: «Действуй по обстоятельствам. Помни, что ты комсорг». Это был уже другой комроты – старший лейтенант. Капитан Калина ушел на повышение.
Мы побежали. Пули начали часто «дзыкать», и пришлось делать перебежки. Да и вообще правильнее было бы ползти по-пластунски, но было очень жарко, да и выполнение приказа сильно бы задержалось.
Метрах в двухстах от ячейки управления я нашел лежащим командира 2-го взвода, а вокруг него 1-е отделение. Я увидел, что младший лейтенант ранен, но передал ему приказ. «Мы и сами собирались это делать, – сказал комвзвода, – но видишь, я ранен в колено и двигаться не могу. Помкомвзвода я послал во 2-е и 3-е отделения и через 10 минут будем штурмовать окопы. Ты (то есть я) поведешь 1-е отделение, так как его командир, кажется, убит».
Подошло время, я вскочил, закричал: «Давай, ребята, за мной» и побежал. Один раз обернулся. Смотрю: бегут бойцы, но немного отстали. Окопы уже близко. В левой руке у меня была граната-лимонка (я бросаю левой). Вырвал чеку и со всей силы метнул гранату. В тот же момент будто молотом ударило в грудь, и я упал на бегу. Мелькнула первая мысль: в руке разорвалась граната. Посмотрел. Левая рука совершенно цела. Правая же безжизненна, винтовка валяется немного позади. Тут ребята обежали меня и прыгнули в окоп. Немного погодя из окопа машут мне, чтобы я перебирался к ним. В окопе никого не оказалось. Немцы драпанули по ходу сообщения. Было довольно много крови набрызгано. Я понял, что это моя работа и, грешный человек, был доволен. Слева подошли солдаты из 1-го взвода, а справа наш помкомвзвода. Было ясно, что мы взяли немецкую траншею. Меня перевязали прямо по гимнастерке. Я сказал помкомвзвода, что пойду докладывать командиру роты.
В ячейке управления комроты не оказалось. Он отправился в 3-й взвод, где убило лейтенанта, моего хорошего знакомого. Были только писарь, ординарец ротного, которого все звали «дядя Коля» и связист с телефонным аппаратом. Последнему я и сказал о взятии траншеи, чтобы он доложил в батальон. Потом отдал писарю винтовку, стал снимать ремень с подсумками, лопаткой и оставшейся гранатой. Но тут из-под гимнастерки на шаровары хлынуло много крови. У меня закружилась голова и я, видимо, упал.
Когда очнулся, слышу дядя Коля перевязывает меня и ругается, что плохо сделана повязка, которая, пока шел до ячейки, совсем съехала. Он перевязал меня очень плотно, несмотря на мои протесты, притянув правую руку к боку, а безжизненную кисть подвесил на бинте к шее и сказал, что у меня две раны – на груди и руке. Спасибо дяде Коле, после его перевязки у меня почти полностью остановилось кровотечение. Это был пожилой (около 50 лет) и опытный человек, воевавший еще в Первую мировую войну.
МЫТАРСТВА
Немного отдохнув, я побрел в тыл. Очень хотелось пить и болела голова. На краю оврага встретил знакомого связного из 2-й роты с двумя котелками воды для начальства. Он дал попить, и мне полегчало.
Тропинка в тыл шла мимо высокого холма. Вдруг я вижу: ко мне спускается замполит полка, который меня знал как комсорга. Видимо, на холме был наблюдательный пункт, так как замполит сказал, что он видел, как я действовал, похвалил и обещал сегодня же вечером представить к медали «За отвагу». Пожал левую руку, пожелал быстрого выздоровления и показал, куда идти в санроту. В санроте сразу же посадили за стол, на котором стояли большие кружки с горячим сладким чаем и лежали солидные куски хлеба, толсто намазанные сливочным маслом, которого я не видел с начала войны.
Потом санитары сняли с меня гимнастерку и рубашку. Кровь из ран уже не шла. Полковой врач сказал, что во мне находятся две автоматные пули – в руке и груди. После перевязки транспорта не оказалось. Командир санроты предложил ходячим двигаться в медсанбат пешком и показал дорогу.
Голова у меня прошла, рука болела не очень и настроение начало подниматься. День уже клонился к вечеру, но бой не затихал. Работала артиллерия, а по выходе из санроты я опять увидел залп «андрюш». До медсанбата, по словам врача, было четыре километра. Рядом с дорогой в кустах стояло много танков. Неожиданно из кустов вышел полковник-танкист со звездочкой Героя Советского Союза на груди и позвал меня к себе. Он очень вежливо попросил рассказать, что я видел на передовой, но ничего не придумывать. Выслушал, поблагодарил и пожелал скорее поправляться. Настроение еще поднялось, но идти становилось все труднее. Пришлось присаживаться на обочину и набираться сил. У входа в медсанбат встретила сестра и отвела к свободному топчану. Кругом было много раненых. Лег я на свой топчан и мгновенно заснул.
Другая сестра разбудила меня ночью и отвела к хирургу. Врач долго осматривал меня, отводил, несмотря на боль, правую руку назад и потом спросил: «Тебя ранило на бегу?» «Точно», – ответил я. Хирург сказал, что у меня сложное, сквозное ранение в грудь и правую руку, причем пуля прошла через сумку плечевого сустава и, видимо, повредила плечевой нервный узел. Этот диагноз потом подтвердился почти полностью. Врач заполнил карточку, меня отвели в палатку, и я заснул до утра.
5 августа утром нас покормили, посадили в грузовую машину и повезли на санитарный пересыльно-сортировочный пункт. Дальше началось что-то непонятное. Нас начали днем и ночью возить и передавать с одного пересылочного пункта на другой, иногда не по одному разу в сутки. Возили грузовыми и санитарными машинами, лошадьми на подводах и даже по местной железной дороге провезли километров 60 в теплушках. Всего же провезли более 300 км. Последнее удивительно. Как я позже установил по карте, между медсанбатом и станцией погрузки в ВСП (временный санитарный поезд) расстояние не превышает 100 км. Приятного от этой езды было мало. У меня сильно болела рука, и я засыпал на короткий срок, только выпросив у сестер какие-то таблетки. У других солдат, что гораздо хуже, начали гноиться раны. Размещали нас на сплошных нарах в чисто прибранных хлевах и конюшнях, а иногда в церкви, школе или бараке. Ночью было холодновато, особенно мне, так как мою шинель увез старшина, а пилотка укатилась вместе с каской в момент ранения. Выручало сено, да и сестры давали одеяла, если они у них были. Немцы по ночам бросали бомбы на пересылки, видимо, из-за плохой светомаскировки.
Местом погрузки в санпоезд была станция Солнцево между Курском и Белгородом. Проезжая ее при нечастых вояжах на юг, я всегда с внутренним волнением смотрю в окно на это место, связывающую меня с памятным летом 43-го года.
Погрузка в ВСП началась вечером 13 августа. Ночью мы отправились в тыл по временной железной дороге на Старый Оскол. Пассажирские вагоны были настолько переполнены, что внизу сидели и на полках, и на полу, а верхние полки были заняты только лежачими ранеными.
СЧИТАЙ, ПОВЕЗЛО...
«Плохая им досталась доля: немногие вернулись с поля┘» Эти берущие за сердце строки Лермонтова об участниках Бородинской битвы полностью подходят и к судьбе 27-й армии летом 1943 года. Она, судя по военно-исторической литературе, начала наступление очень успешно. Уже через три дня после моего ранения был занят Грайворон, а за неделю наступления 27-я прошла более 100 км и захватила важные опорные пункты немцев – город Ахтырку и райцентр Котельву.
Но за быстрые успехи часто приходится жестоко расплачиваться. Немцы подготовили контрудар, сосредоточив на флангах армии несколько танковых и механизированных дивизий. Примерно в то время, когда я ехал в ВСП, эти дивизии прошлись по ближним тылам 27-й. Каков был результат, понятно из такого факта, что пропал без вести даже начальник штаба армии полковник Лукьянченко. За 50 лет я не встретил ни одного человека, знакомого мне по Курской битве.
Мне же довелось более 4 месяцев провести в госпиталях. Тяжело было первые два месяца из-за диких болей, бессонных из-за них ночей и начавшегося усыхания правой руки. Операцию мне так и не сделали. Врачи сказали, что она связана со вскрытием суставной сумки, а это сделает меня непригодным к воинской службе. Лечили меня «косвенными» методами и не без успеха. В конце декабря я был выписан из госпиталя в батальон выздоравливающих.
