Казбек Султанов
Умение держать равновесие (во всех смыслах) – дар немногих.
Фото PhotoXPress.ru
За эту статью я взялся сразу после того, как в Интернете неожиданно попал в пространство зашкаливающего взаимного ожесточения. С таким страстным обменом ксенофобскими любезностями давно не приходилось встречаться. На сайте apn.ru появилась статья, название которой не оставляло сомнений по поводу авторской позиции: «Мультикультурализм не пройдет». Окончательную ясность внесли рассуждения о бесовщине так называемого культурного многообразия и прогнозирование будущего страны: «У нас нет другого пути, кроме последовательной и ненасильственной национальной унификации жизни всех народов России┘» Соразмерный ответ, столь же жесткий в своей непримиримости, не заставил себя долго ждать: «Мы – татары, а не русские!.. Оставьте нас в покое! Идите своим путем, а мы своим... Эпоха бескорыстной дружбы народов прошла┘ Сегодня каждый сам за себя┘»
Суженное пространство
Угасание интереса друг к другу, ослабление солидарного чувства общих ценностей, накопление взаимных обид и, как следствие, сужение пространства взаимопонимания приобрели тревожную критическую остроту.
Мы перестали справляться с разнонациональными культурными различиями: из стимула межкультурного собеседования они превращаются в камень преткновения, в фактор раздражения, заведомо исключающий какой-либо взаимопреобразующий диалог.
Когда читаешь, что «россиизацию жителей региона (Северного Кавказа. – К.С.) нельзя откладывать», то понимаешь, что перед нами не столько забота об ускоренном внедрении гражданских добродетелей, сколько элементарная тоска по унификации, по перерождению беспокойной периферии в «нужном» направлении.
Выделяя общий знаменатель посвященных Северному Кавказу публикаций, я бы сослался на щедро воспроизводимую вопросительную интонацию: «Что нам с ними делать?»
Так и хочется на подобное вопрошание (в том же ряду «нужен ли России Кавказ?», «как вернуть Северный Кавказ в Россию?», «кто тут римляне, а кто варвары?» и т.п.) ответить бессмертными словами товарища Сталина, которыми он в телефонном разговоре озадачил Михаила Булгакова: «Неужели мы вам так надоели?»
Мы – они, свои – чужие┘
В рамках памятного официального европейского прощания с идеологией мультикультурализма Дэвид Кэмерон заявил о назревшей необходимости «проснуться и осознать, что же происходит внутри наших границ». Авторы представленного в мае Совету Европы доклада «Жить вместе в Европе XXI века в условиях свободы и многообразия» проснулись и осознали взаимозависимость двух вещей. Очевидно, что процесс умножения разнообразия несет Европе массу проблем. Но при этом видение угроз и рисков европейским ценностям лишено катастрофических обертонов: создатели проекта предпочитают видеть обновленную Европу «более уверенной в себе, принимающей и приветствующей многообразие идентичностей, а не избегающей его».
Различия умножаются, но и спрос на взаимопонимание повышается. В одном из своих стихотворений Арсений Тарковский упомянул «длинные нерусские ноги» верблюда, но вот трансформировать «неправильные» конечности он почему-то не призвал, предпочитая развить тему «верблюжьей души». Исходя, видимо, из того, что та или иная исторически сложившаяся этнокультурная непохожесть – не повод настораживаться и тем более оспаривать другую самобытность как лишнюю.
Судьбоносный для полиэтнической страны – а Россия была и останется таковой! – вопрос о единстве стал приобретать небезобидную и чреватую известными последствиями дискуссионность.
То одна из госдумовских фракций на встрече с президентом предложила обновить Конституцию раскольнической формулировкой: «Мы, русские, и другой многонациональный народ». То «Московский комсомолец» обнародовал радикальный сценарий «выхода из кавказского тупика»: «Самый простой: уйти с Кавказа совсем. Сбросить его, как усталая лошадь сбрасывает тяжелый тюк. Выстроить стену, аналогичную Берлинской».
 Мы не справляемся с культурными и конфессиональными различиями: из стимула собеседования они превращаются в фактор раздражения, исключающий диалог. Фото ARF/PhotoXPress.ru |
Подумай, в кого метишь и в кого можешь попасть
Распад страны как рецепт ее спасения – эта странная, мягко говоря, риторика невероятно усложняет поиск выхода из тупика, провоцируя еще большую разъединенность. Шокирующей и явно неуместной в разговоре о российском Северном Кавказе выглядит, конечно, броская ссылка на Берлинскую стену – самый зловещий в истории ХХ века символ абсолютной конфронтации и болезненной подозрительности.
В одной восточной притче человек из лучших побуждений ударил по комару, который расположился на чужой голове. Но ударил с такой силой, что убил не только комара, но и самого человека. Можно метить в «неисправимый» Северный Кавказ, но как бы не попасть в Российскую Федерацию, если вокруг ее отдельно взятого региона попытаться возвести Берлинскую стену┘
Если уровень и качество взаимопонимания людей, культур, народов и их добровольной взаимозависимости – фактор государствосберегающий, то почему мы так нечувствительны к нынешнему испытанию разобщенностью?
Не могу не вспомнить отрезвляющую метафору Андрея Белого: «Все мы похожи на публику, что дерется из-за билета в трамвае, тогда как рельсы обрываются в пропасть». Это, согласитесь, совсем другой уровень понимания ситуации – ведь рельсы конституционного единства могут оборваться для всех российских граждан, а не только для «лиц кавказской национальности».
Выступая на Радио «Свобода», Сергей Арутюнов нашел в Дагестане «квинтэссенцию вообще всего того нехорошего, что творится в России». Не могу согласиться: Дагестан стал не столько хранилищем заветной квинтэссенции, сколько зеркалом, в котором с большей наглядностью, чем в других зеркалах, отразились «нехорошие» процессы, источник которых вряд ли находится в горах.
Масштаб видения
Пора вместо инфантильного выпрашивания у Центра какой-то иной национальной политики трезво взглянуть на ситуацию в регионе с высоты общероссийских задач, укрупняя масштаб видения и описания ситуации – вплоть до вопроса о судьбе демократических институций в России.
Фактически Северный Кавказ со всей своей перманентной напряженностью изъят из общероссийского системного кризиса. Проблемность региона оказалась локализованной по причине какой-то непреодолимой специфики. Доминирующим стал мотив фатальной неразрешимости и, следовательно, несовместимости с «большой землей».
Может быть, действительно что-то есть в этом сакраментальном вопросе: что с ними делать, если они такие самобытные? Именно этот поворот темы де-факто, на мой взгляд, стал опорной точкой политической прагматики. В ее пределах самобытность не столько учитывается в ряду куда более важных приоритетов, сколько превращена в изолированную идентичность: вы, мол, столько говорите о своей этнокультурной специфике, что можете получить свою священную корову, а мы впредь будем судить о вас по вашей бараньей папахе. Я позволил себе скрытую цитату, но отсылает она к пророческому пушкинскому откровению после встречи с персидской депутацией: «Мне стало совестно... впредь не стану судить о человеке по его бараньей папахе и по крашеным ногтям...»
Сегодня востребованы узко, то есть только этнически, понятая идентичность и самодовлеющая, гуляющая сама по себе этнокультурность, объективно поощряющие и бегство в архаику, и маргинализацию региона, выпадающего из современности. Отношение к Северному Кавказу политтехнологично в том смысле, что выстраивается система, закрепляющая за регионом статус застывшей, «остановленной» этнографической уникальности, ориентированная на местный колорит как источник продолжающейся аномальности. Система, лишенная главного – интенций развития. Или немодернизирующийся российский регион так и продолжит диссонировать на фоне модернизаторского «Сколково» как некая негативная альтернатива, символизирующая столкновение несовместимых стратегий? Но речь-то идет об одной стране, части которой должны органично взаимодополнять друг друга┘
Богатство «особенного» и духовная нищета «отдельного»
Культурная отличимость предстает не как всеобщность особенного, открытого людям других культур, а как отдельное в своей непреодолеваемой заповедности. Разница существенная: не стоит забывать о жизненно важной необходимости отличать богатство «особенного» от духовной нищеты «отдельного». С политикой поощрения архаики как средства обеспечения лояльности внутренне связан и отлаженный трансфер социального протеста в сферу этнокультурных различий как якобы решающего фактора возникающих общественных разногласий.
На инерционную этнографию в очередной раз возложена функция политической целесообразности. Как будто не было нулевого эффекта ельцинского кремлевского годекана, на который собрали группу колоритных кавказских аксакалов. Та встреча оказалась настолько формальной и явно безрезультативной, что исключала, казалось, навсегда синдром повторного наступления на те же грабли. Но в арсенале административных решений в СКФО вновь представлена политэксплуатация этнографических смыслов, если вспомнить такие инициативы, как создание очередного совета старейшин, ритуал вступления в казачье войско, предписывающий «публичную порку», и т.п.
Тональность разговора о северокавказских проблемах все очевиднее определяет язык самодостаточного этноразличия. Отрабатывается, чтобы не сказать – навязывается, модель острова стабильной нестабильности и агрессивной специфики, трактуемой как вызов некоему общему благополучию. Некоторые «знатоки» Северного Кавказа, освободившие себя от чувства солидарности с согражданами «кавказского происхождения», поглядывают на все еще для них чуждую и неизбывно проблемную периферию с такой заведомой отчужденностью, как будто вопрос о российской гражданской идентичности северокавказцев все еще остается открытым и напрочь лишенным позитивной перспективы.
При этом все прекрасно понимают, что ключ к решению проблем региона лежит за его пределами. Как, кстати, и ключ к национальному вопросу как таковому, который всегда лежал и продолжает лежать вне национального вопроса.
В современной дискурсивной практике стало популярным оксюморонное, то есть сочетающее несочетаемое, выражение «агрессивное меньшинство», адресованное не группе хулиганствующих индивидов, а той или иной народности в целом. Если агрессивен этот человек или эта группа, то они попадают под прямое действие карающего закона независимо от принадлежности к меньшинству или к большинству. Но как можно тотально приписывать агрессивность этнической общности как таковой? Или она тоже подсудна? Кто бы мне доступно объяснил, как и чем явно меньшее может угрожать явно большему?
Странная, точнее – настораживающая, амбивалентность нашего времени: прекраснодушные рассуждения о «гражданской нации» мирно соседствуют с обвинительным уклоном, как только тот или иной малочисленный этнос напомнит миру о своих реальных проблемах. Сама постановка вопроса об «агрессивном меньшинстве», если вдуматься, отказывает последнему в пережитом опыте отстаивания своей культурной и исторической субъектности, в праве на развитие, суть которого хорошо выразил дагестанский поэт: «Чтобы не был малым человек, принадлежащий малому народу».
 «Мне стало совестно... впредь не стану судить о человеке по его бараньей папахе...» (А.С.Пушкин. Путешествие в Арзрум, 1829) Фото PhotoXPress.ru |
Ветер с Кавказа
Какой все-таки патологической живучестью отличается профанная модель кавказского мира – от псевдооткровений находившегося на Кавказе чеховского героя, убежденного в том, что честным можно быть только там, на севере, а не здесь, на юге (читай: варварской окраине), до новейшего – все еще не изжитого! – стремления «указать периферийным народам на их место» (из недавней дискуссии о российской гражданской нации в «Известиях»). Кстати, нынешнее, более чем успешное воспроизводство коррупционных схем никак не отнесешь к числу изобретений «периферийных» народов, хотя каждому горцу неумолимой силой сложившихся обстоятельств навязано знание о том, что такое откат.
Нас отучили или мы утратили Большую мысль о Кавказе. Ту мысль, которая удерживала в себе поучительный опыт давнего русско-кавказского взаимоузнавания, провидческий призыв автора «Хаджи-Мурата» к «уменьшению несогласия» как фундаментальному принципу «движения общей жизни», чувство гражданской ответственности за всю страну «верных сынов отечества без различия веры и крови», способных «сплотить Россию в однородный моральный организм». Эти в высшей степени достойные слова, взыскующие взаимопонимания, вышли из-под пера современника Толстого, ингушского просветителя Вассан-Гирея Джабагиева, опубликовавшего в 1907 году на страницах «Санкт-Петербургских ведомостей» статью «Инородцы и Россия».
Злободневность в ее болезненных и трагических проявлениях тотально заслоняет иной горизонт, но мысль о другом будущем, о мире без насилия, о солидарности и взаимоуважении все-таки не должна оставаться только утопической.
«Ветер с Кавказа» – так Андрей Белый назвал книгу путевых впечатлений 83-летней давности и открыл ее словами: «Кавказу предстоит громадная социально-экономическая будущность». Как мыслитель и чуткий художник, он понимал, что «каждая местность имеет свой фокус; лишь став в нем, увидишь что-нибудь». Глаз улавливал «местный колорит», не игнорируя различий и отдавая должное той же бараньей папахе, украшавшей горца (в тексте «бараньи, клокастые шапищи»).
Но мысль, инициированная встречей с Кавказом, обнаружила ту самую масштабность солидарного мышления, о дефиците которого приходится говорить сегодня. Переполненный новыми эмоциями и наблюдениями, Белый акцентирует рационально ориентированный глагол «доработаться». Доработаться до восприятия – это не только разглядеть в вознесенном ввысь Казбеке «гигантский ритмический жест, данный в паузе неба и воздуха», но и приложить усилия, чтобы «увидеть единое во многом».
Эта оптика изъятой из обособленности экзотики выдает, если хотите, тоску по устранению преград между людьми и культурами. Тот же пафос преодолеваемой разобщенности нетрудно распознать в одном из ключевых авторских признаний: «┘проживши три месяца, перед отъездом в Россию – вздыхаешь: и здесь бы остаться, и там».
Разрыв между «здесь» и «там» преодолевается постоянно возобновляемым движением навстречу друг другу, которое по большому историческому счету не перекроешь никакой Берлинской стеной.
