Свои и чужие в городе счастья

КНИГУ "Хуррамабад" Андрей Волос печатал по журналам несколько лет, выдавая главы за самостоятельные рассказы - и даже однажды за целую повесть. Собранные в одну папку, они образовали роман, получивший (в рукописи) премию Антибукер 1998 года. И вот наконец эйдос "Хуррамабада" (после долгих мытарств) материализовался - в Издательстве Независимая Газета премированная папка превратилась-таки в настоящую книгу.

ПУНКТИР

Жанровое определение - роман-пунктир (хотя среди современных писателей принято характеризовать жанр своих произведений в духе головоломных ребусов, как правило, ничего не добавляющих к пониманию текста, зато кричащих об ущербности авторского вкуса) - на этот раз удивительно точно и емко передает особенности "Хуррамабадской" структуры, с одной стороны, закрепляя объединяющее начало, общую линию, связывающую сюжеты отдельных новелл, а с другой - подчеркивая, напротив, разорванность этих сюжетов, ложащихся самостоятельными мазками на полотно единого текста.

Пунктирная линия "Хуррамабада" прошивает довольно большой временной отрезок - с 20-х годов, когда русские вошли в Таджикистан с благой вестью о новом миропорядке, и до начала 90-х, когда их окончательно смыли оттуда волны гражданской войны, резни и погромов, навсегда оставив в земле их бывшей новой родины не поддающиеся транспортировке могилы. История, таким образом, выступает важным - хотя и закадровым - действующим лицом "Хуррамабада", сценическим фоном для отдельных судеб, пунктирно "нанизанных" на ее стальной стержень, не знающий ни жалости, ни сострадания.

Характерно, что начинается "Хуррамабад" именно с кладбища, куда через силу сквозь зной (кладбище на горе) волочется старуха на больных ногах, опираясь на руку внука. По пути она рассказывает до подробностей известную ему историю - как приехала сюда молодой к мужу - красному командиру, и в финале, где происходит контрапункт между обоими сюжетами, звучит двойное "ну, здравствуй" - обращенное к живому, с кем встретилась после долгой разлуки, и к мертвому, до могилы которого наконец добрела... Может быть, даже тройное - это еще и (ретроспективно) первая встреча с новым бытием, обозначенным странным словом Хуррамабад.

ГОРОД СЧАСТЬЯ

Хуррамабад замещает Душанбе. "Хуррамабад, - как объясняет Волос в примечании, - топоним, встречающийся в иранских и тюркских сказках. В буквальном переводе значит "город радости, счастья; город, полный зелени и веселья". Нельзя не заметить смысловой двойственности характеристики. С одной стороны, это "город счастья" в самом прямом значении, безусловно, прекрасный, как всякий потерянный рай. С другой - полная противоположность первому, пронизанный горчайшей иронией оксюморон, город-призрак, наполненный ужасом и смертью.

Знакомство со своим Хуррамабадом-Душанбе Волос выстраивает по тому же пути, который проделали поколения русских переселенцев. Пунктирно же: терра инкогнита - обживаемая местность - родина - крушение мира - прощание - новое (чужое) место. От новеллы к новелле заметно все большее прорастание чужака в инобытие: граница размывается, язык становится сначала понятным, затем своим вторым, на котором можно объясниться, русские и таджики живут параллельными жизнями, но между этими параллелями возникает все больше пересекающих их черточек, они, кажется, способны сосуществовать, почти не мешая друг другу и даже в чем-то дополняя и расширяя друг друга взаимным соседством. В тексте мелькнет образ дерева, пробивающего и обживающего корнями твердую, сухую почву, - направленность метафоры очевидна.

Хронологическое "наполнение" "Хуррамабада" неоднородно. Основное действие Волос концентрирует в том промежутке, где проходит временной слом, когда устоявшаяся жизнь сперва пошатнулась, затем рухнула, выдавив из-под обломков ненависть, хаос и смерть (в одной из новелл героиня воспринимает происходящее как начало землетрясения, к которым здесь привыкли как к неизбежному злу. И только потом догадывается, что гул и содрогание произвела не природа, а вошедшие в город танки). По краям штрихи набросаны реже, они отмечают главные пункты осторожного приживления и резкого, мучительного разрыва.

СВОЙ СРЕДИ ЧУЖИХ

Новелла "Свой" (первая из "центрального" блока) и новелла "Чужой" (последняя в нем) отмечают критические точки слияния и отторжения. В "Своем" главный герой, силой рока занесенный в Хуррамабад (командировка), очаровывается "городом счастья" настолько, что переламывает судьбу - бросает семью, Москву, работу, переезжает в Хуррамабад, до тонкостей изучает язык, проникается духом востока, женится на таджичке, работает в грязной пирожковой на базаре, мечтая только об одном - чтобы его признали наконец за своего. И обретает в конце концов это право - его убивают в одной из этнических междоусобиц, приняв (по произношению) за ненавистного кулябца. Родина стоит дорого...

В "Чужом" герой томится на железнодорожных путях, охраняя запечатанный контейнер, который должен довезти до семьи, уже уехавшей в Россию, - а поезд месяц не трогается с места, и нет ни денег, чтобы купить хотя бы хлеб, ни самого хлеба - только орды сорванных с места полубезумных и раздраженных людей. Самый ужас позади, сейчас не убивают - ни русских, ни таджиков, ни взрослых, ни детей. Хуррамабада, впрочем, уже нет - то есть физически он существует, но это уже почти фантом (для уезжающих и уехавших - и не только, как выясняется, русских). Но оказывается, что даже и теперь не все связи разорваны - требуется внутреннее усилие, чтобы преодолеть почти инстинктивные реакции памяти: герой ловит себя на том, что думает, как трудно тут будет зимой, задним числом поправляясь - не нам, им. Против воли становясь чужим, Хуррамабад не становится чуждым.

А некоторые вообще никуда не собираются, понимая, что приросли настолько, что не приживутся больше нигде. А не хотят двигаться с места, изо всех сил оттягивая отъезд, почти все. Слишком много, оказывается, вложено в эту странную землю, чтобы одним махом оторвать себя от нее. Хотя все, кажется, выталкивает их отсюда. Пришли новые люди и установили новый порядок. И в этом новом порядке имеют значение только жестокость и сила. Новые люди убивают и отнимают так, будто в этом видят единственный смысл. Будто убить и отнять и означает для них быть живыми.

По законам новой жизни у человека отнимают дом, который он строил много лет для себя и семьи, дом-мечту на берегу реки. Приезжают люди и говорят: ты продаешь дом? Нет? А Зафар сказал: мамой клянусь, поедем туда, и этот человек продаст тебе дом. А если не продаст, я отведу его в подвал и застрелю как собаку. И нотариус оформляет сделку, вот только денег за покупку никто не платит, какие деньги, уважаемый, тебе оставили жизнь! И женщина-врач, вернувшись из больницы со страшным лицом, рассказывает мужу, как ночью ворвались какие-то люди и стали требовать - спирт! морфий! А тут роды. И стали пытать - кто рожает: памирка? кулябка? И один схватил только что вышедшего младенца - и головой об угол стола... В город едут и едут автобусы с собранными по кишлакам молодыми мужчинами, которых разъяряют и натравливают умелые манипуляторы. И на улицах забивают арматурными прутами таджиков-мужчин в европейских костюмах и толпой насилуют женщин-таджичек без шаровар.

Отключены вода, газ, электричество. По летящему в свободном пространстве Таджикистану гоняются одна за другой банды, уничтожая друг друга, но больше - тех, что попадаются на пути. Сама война становится смыслом - больше тех денег и больше той власти, ради которых начиналась. И Черный Мирзо, увидев издалека, что дом его окружен и вот-вот будет захвачен, своей рукой выпускает по нему четыре противотанковых снаряда - он слишком хорошо знает, что будет с его женой и детьми, если они попадут в руки Камола Веселого живыми. Год назад он выполнил все условия Кадыра-птицелова, которому удалось захватить отца, - отвел своих людей, освободил городишко... И Кадыр не обманул - когда отца принесли на мокром от крови мешке, он еще дышал, только на спине уже не было кожи. Поэтому теперь, когда Аллах в трудную минуту послал ему в руки пятерых журналистов, неужели он станет церемониться с такой ерундой - сказал, что если вертолета не будет, через четыре часа расстреляет первого заложника, значит, ни минуты ждать не станет, и плевать ему, что в такую погоду вертолет не может лететь...

В последней главе "Хуррамабада" Хуррамабада нет - показана жизнь переселенцев в Россию. Им страшно трудно на новом месте - и не только потому, что инженерам и врачам приходится осваивать профессии строителей и животноводов, и даже не потому, что жить приходится в вагончиках, а на работу ездить за тридевять земель. Самое трудное - найти общий язык с теми, с кем теперь приходится жить, с теми русскими, которые никуда не уезжали и готовы ненавидеть чужаков за все - за то, что работают не покладая рук, за то, что не понимают смысла русской попойки и вообще ведут себя так, будто это их собственная страна. Русский человек вообще-то беззлобен и быстро отходчив - только не надо его раздражать радикально отличными формами бытия.

СВОИ СО СВОИМИ

В центре этого поданного все-таки со стороны - с "русской" во многом стороны - "клубка" новелл - большая, выходившая как повесть, "Сирийские розы". Взгляд изнутри. "Таджикская" версия. Свои со своими. Разведенные на два полюса - хозяева и рабы. Здесь показана технология власти в вариации наших бывших среднеазиатских республик (среди которых таджикская, без сомнения, из самых тяжелых). Те, кому судьба уготовила кетмень, как махали от века этим кетменем, так и продолжают свой смиренный труд, выкладывая бессчетными жизнями пути тех, кому судьба предложила иные варианты.

Есть, говорят, какое-то особенное русское смирение. По сравнению со смирением какого-нибудь таджикского Рахматулло, тем паче какой-нибудь Халимы, это не смирение - бунт. Они ведь не то что спорить, возразить не умеют. Да что возразить. У них и мысли какие-то смирные, так только, вокруг себя, - зато они обладают какой-то удивительной безропотной гармонией с окружающим миром, сродни гармонии травы, которая, топчи не топчи, растет себе, сколько природа позволит.

Зато те, другие, - настоящие хозяева жизни. Видно, рывок, что позволил когда-то перестать быть травой, требует такой энергии отторжения, которая раз и навсегда в корне перестраивает личность, превращая в полную противоположность человеку-траве. Холодный, расчетливый ум или соскочивший с катушек бесшабашный кураж - эти полярные проявления соединяются тем не менее в одном важном пункте: хозяева жизни не знают любви. Ни к кому. Герой одной из "русских" глав задним числом отрефлектировал чувство вины по отношению к таджикам вообще - русские относились к ним слегка свысока, про себя иногда именуя зверьками. Теперь, сталкиваясь с новыми людьми, они в ужасе шепчут: звери, звери.

Даже испытывая привязанность, как большой, очень большой человек Карим Бухоро к племяннику, заменившему сына, и даже понимая, что эта привязанность - последняя, они готовы разрубить эту последнюю связь с живым и остаться в пустыне абсолютного отчуждения.

Новые люди Хуррамабада делят сферы влияния, то есть - деньги. Сначала кажется, что власть и нужна ради денег - а деньги, в свою очередь, дают власть. Чтобы снова обратиться в деньги? И да, и нет. Деньги - да, конечно, но со временем выясняется, что власть нужна ради самой власти, что это самый сильный наркотик, пристрастие к которому сильнее тяги к опию и анаше, на которых строит свою империю большой человек Карим, сильнее страсти к деньгам, женщине, сыну... На этом пути уничтожается все, потому разделить власть нельзя - даже с тем, кто дорог более всех на свете, кого ты сам лепил по своему образу и подобию, в ком видишь творение своих рук, которому хотел бы передать все (но потом), а он, твое подобие, хочет всего - и сейчас.

Не русские проблема для таджиков. Проблема для таджиков - сами таджики. Проблема вообще не бывает внешней, но только внутренней, своей. "В каждом человеке живет дракон", - ссылаясь на древнего поэта, говорит один из персонажей другой новеллы, тоже поэт. Этот дракон пожирает человека, толкая на зло. Драконы, сидящие внутри новых людей, получили такую свободу, что заменили собой их человеческую сущность. Раздразнив свой темный и нищий народ лозунгами о свободе и правоверном исламе, они натравили одних на других, чтобы взойти по их трупам к вожделенным вершинам власти. Но и там драконы не спят, требуя новых жертв и новой крови. Бездна несчастья этих людей неизмерима - замкнутые в скорлупе своего одиночества и недоверия, они не узнают покоя, пока кто-то более сильный не свергнет их с их вершин прямо в адскую пропасть. Оставаясь хозяевами материального мира, они одновременно - самые бесправные из его рабов.

САНГПУШТАК РАФТ

Описывая Хуррамабад "изнутри" или "снаружи", Волос всегда держит дистанцию принципиальной отстраненности от текста, занимая позицию наблюдателя извне. Редчайший в современной литературе случай отказа от "субъективации" повествования в пользу категорической объективности (при том, что в некоторых фрагментах явно проскальзывают автобиографические моменты). И здесь Волос безусловно идет за традицией классической русской литературы, ставившей своей задачей прежде всего исследовать мир, а не личные ощущения этого мира. В "Хуррамабаде" автора словно бы нет - есть переданная им картинка, достаточно полноценная и живописная, чтобы глядящий на нее продуцировал свои ощущения, не пользуясь жестко заданным видением автора.

Волос работает на зрительный образ, который сразу возникает за фрагментами текста, создавая почти кинематографический эффект. Пользуясь довольно короткой фразой без словесных изысков, он следует закону внятной простоты, ничуть не боясь столь традиционных приемов, лишенных всяких потуг на новаторство. Простота, разумеется, вещь иллюзорная. При внимательном взгляде особенно заметна удивительная точность прямой речи - его персонажи говорят так, что, кажется, слышишь реплики, когда-то записанные на магнитофон, а потом дотошно перенесенные в текст "Хуррамабада". Особый колорит придают, конечно, слова таджикского языка - и те эпизоды, где взаимодействуют две языковых стихии, образуя порой смешные речевые ошибки.

От автора остается, разумеется, сам текст - и лежащее в его основе (не слишком заметное, но достаточно очевидное) личное чувство. Самое главное в этом чувстве то, что автору не безразличны ни люди, ни страна, которых он взялся описать. Здесь нет ни тени сентиментальности, даже при том, что одна из составляющих этих эмоций - ностальгия. Что ушло, то ушло - Волос, повторяю, пишет не о себе.

Сангпуштак рафт - черепаха ушла. Туда, где она родилась. На свою родину. Черепаху уже никто не догонит.