Я хороша, как тарантас

Однажды, яблоко вкусив, Адам почувствовал влеченье…  Тициан. Грехопадение человека. Около 1550. Прадо, Мадрид

Однажды, яблоко вкусив,

Адам почувствовал влеченье,

И, Бога-папу не спросив,

Он Еве сделал предложенье.

А Ева, опустив глаза

(Хоть и ждала мгновенья эти),

Была строптива, как коза:

– Зачем в Раю нам,

милый, дети?

Мило, по-детски, и – так легко сделано. Однако жареный карась никогда не ответит на вопрос про улыбку.

Вспыхивает метафизика, но и в ней, в попытках добраться до тайн строения всего, кругло живет и играет нечто условно детское. Так легче говорить – будто и взрослеть не надо:

О бублик, созданный

руками хлебопека!

Ты сделан для еды,

но назначение твое высоко!

Ты с виду прост,

но тайное твое строение

Сложней часов, великолепнее

растения.

Олейников рассказывал истории в стихах, занятные, с усложнением внутренних связей внутри них. Он творил детские небеса, экспериментируя с языком, как с космосом, погружение в который столь великолепно, что не может быть чревато.

Не может…

Оказалось – предельно чревато. Стоило ему жизни, не тронув стихи. А как их тронешь – задорные и ершистые, детские и сверхвзрослые, забавные и абсурдные.

Весь Олейников – замечательная многоцветная смесь, оттеночная гамма, игра в действительность. Игра не взрослеющего поэта, не понимающего – как так, за стихи могут убить. Иронический излом обретает метафизическое содержание, через фильтры наблюдения проводится опыт образов мистерии яви:

Однажды Склочник

В Источник

Плюнул с высоты.

...С тех пор Источник

с ним на «ты».

Легкость оптики, присущая Олейникову, позволяет истолковать философию взаимоотношений предельно не всерьез:

Пришел я в гости, водку пил,

Хозяйкин сдерживая пыл.

Но водка выпита была.

Меня хозяйка увлекла.

Она меня прельщала так:

«Раскинем с вами бивуак,

Поверьте, насмешу я вас:

Я хороша, как тарантас».

Всерьез и не надо, мало ли глупостей творится с отменно серьезными минами. А у Олейникова – кучеряво-изящно, было ли, не было, конкретно ль мерцала выпитая водка, зажигая сердце, или все привиделось.

И стихи остаются как факт обыденного-немыслимого. Казалось, обыденность не способна устроить Олейникова, ее все время требовалось сбивать с панталыку, менять градус восприятия, раскручивать новые обороты. Иначе – скучно, вязкая давящая атмосфера затянет, не даст досмеяться до конца. Хоть над самим собой, хоть над миром, превозносящим всякую ерунду.

Физика мира превращается в физику действа, ставя в нелепое положение ученого, и то, как своеобразно использует Олейников слова, свидетельствует об особом отношении к ним, имеющим каждое свой окрас, свой молекулярный состав, плотность и много чего еще:

Наливши квасу

в нашатырь толченый,

С полученной молекулой

не может справиться

ученый.

Молекула с пятью

подобными соединяется,

Стреляет вверх,

обратно падает

и моментально

уплотняется.

Абсурд для поэта естественен, как элемент жизни, где так часто декорум замещает сущность, но абсурд его весел – он танцует, притопывая ножками, хлопает ручонками и не ожидает расплаты.

Вот и виноград алхимически превращается в смородину, вот и детский стих выкругляется с такою забавною нежностью, что сложно поверить, будто существуют взрослые. Все есть – выросшие дети, поэтому:

В чертогах смородины

красной

Живут сто семнадцать

жуков,

Зеленый кузнечик прекрасный,

Четыре блохи

и пятнадцать сверчков.

Каким они воздухом дышат!

Как сытно и чисто едят!

Как пышно над ними колышет

Смородина свой виноград!

И пышны эти чертоги особенной своею речью, завораживают, хочется уменьшиться до размера сверчка и – к ним.

Многое завораживает в поэзии Олейникова. Многое хочется удержать в ячейках памяти. И трагическая жизнь поэта мерцает своеобразным символом, который не истолковать.