В смирненькие уже не гожусь

Война с цензурой так выматывала юбиляра, что спасала только деревня... Фото РИА Новости

Первую громкую известность Виктору Астафьеву принесла выпущенная в 1968 году в издательстве «Молодая гвардия» повесть «Кража». При этом он не был новичком в литературе. До «Кражи» у него выходили роман «Тают снега», повести «Перевал», «Стародуб» и «Звездопад». Но ранние вещи Астафьева заметили в основном специалисты. Фронтовики же и поколение шестидесятников в своем большинстве открыли для себя этого писателя именно с «Кражи». «Мы, – признался Астафьеву летом 1998 года Василь Быков, – глубокие старики, как тебе известно, и о чем ты уже написал в прекрасной своей прозе, которую я люблю, в которую верую, начиная с твоей первой «Кражи».

Напомню, о чем была «Кража». Несколько детдомовцев заигрались и похитили у кассирши городской бани трехдневную выручку. Милиция заподозрила в хищении безвинную женщину и на время разбирательства упрятала ее за решетку, а собственные дети кассирши оказались в том же детдоме, где находились настоящие воришки. Советский детдом сам по себе представлял очень жестокую вещь. А тут все усугублялось временем и географией. Кража-то ведь произошла в драматичные 30-е годы, когда милиция нередко под одну гребенку пыталась причесать и раскулаченных, и матерых уголовников, и случайно оступившихся людей. И где? В глухом сибирском городке, где никакой цивилизации отродясь не было. За эту повесть Астафьев взялся в 1962 году – сразу после переезда из Чусового в Пермь. «Сейчас я пишу повесть о детдомовцах, – сообщил он 29 октября критику Александру Макарову. – Годы сложные – 37-й в основном. Хочется написать правду, а правда тех времен страшная. Особенно страшна она была для детей, которые совершенно не понимали, что происходит, и, лишившись родителей, кричали: «Спасибо любимому…». В общем, не хочется писать о сиротах так, как было писано в книжках с заголовками: «В родной семье», «Одной семьей» и т.д., а так, как хочется, не очень-то получается». Засев за повесть, Астафьев не раз вспоминал, как он сам первый раз в 37-м оказался в Игарском детдоме и с чем там столкнулся. А ведь был еще второй заход в сие невеселое учреждение. Причем оба раза Астафьева отдавали в детдом при живом отце, на которого самого в 30-е годы столько всего навалилось: и раскулачивание, и обвинения во вредительстве, и этап на Беломорканал… Воспоминания о прошлом обострили у Астафьева старые болячки. Домашние боялись, как бы его не хватил инфаркт. Но врачи тогда диагностировали у писателя только тяжелую пневмонию.

«Кражу» Астафьев закончил осенью 1964 года. Позднее он писал одному из своих читателей: «Одного моего детдомовского опыта явно недоставало для повести, такой объемной по содержанию, событиям и судьбам людей, действующих в ней. Много здесь образов обобщенных, собранных по крупице, по черточке и с фронтовых товарищей, и с фэзэушников, и с соседей по госпитальной койке. Таков прежде всего главный герой Толя Мазов. В какой-то мере собирателен и образ самого города Краесветска, хотя игарчане, особенно старожилы, многое узнают из того, что было и есть в Игарке. Повесть писалась по памяти Я и не придерживался строгой документальности Была ли кража денег в бане? Да, была, но еще до того, как я попал в игарский дом-интернат. И при мне случались всякого рода кражи, драки и потасовки с городской шпаной».

Когда Астафьев закончил «Кражу», перед ним сразу встал вопрос: кому показать свою рукопись. А тут как раз дал знать о себе журнал «Знамя». «Если есть готовые рассказы, или м б повесть, – написал ему 26 октября 1964 года старший редактор отдела прозы этого издания Виталий Уваров, – пришлите. Я и Иван Тимофеевич Козлов – члены редколлегии по прозе – прочитаем рукописи заинтересованно и по возможности быстро». Здесь стоит сказать, что вообще-то сотрудничество Астафьева со «Знаменем» складывалось непросто. Из всей редакции тогда в талант Астафьева поверил один лишь Уваров. Он убедил Астафьева не рвать с журналом отношения и, когда писатель через год прислал другой рассказ – «Солдат и мать», сам побежал к разным замам главного босса – Вадима Кожевникова – уговаривать отправить полученную вещицу в набор. Уваров сообщил своему автору в Пермь: «В.М. Кожевников прочитал рассказ «Солдат и мать» и одобрил его». Но одобрил не безоговорочно. В письме Уваров перечислил требования Кожевникова. Самое главное – «убрать перехлесты, грубости вроде «С актерками небось сейчас, подлюга, забавляешься». И началась мучительная редактура. Правда, тогда все закончилось относительно мирно: рассказ Астафьева был включен в августовский номер «Знамени» за 1959 год.

Уваров отнесся к «Краже» с интересом. Но его смутила тональность этой вещи. «Повесть, – мягко заметил он в своем отзыве, – несколько мрачновата». По его мнению, черные краски могли сильно напугать цензуру. Уваров считал, что кое-что в повести следовало бы все-таки смягчить. Он хотел, чтобы писатель, во-первых, убрал из рукописи «натуралистические излишки». Во-вторых, ему казалось, что надо было бы подправить биографию заведующего детским домом Васильева. Уваров не понимал, как городское начальство могло назначить на высокую должность в системе образования бывшего офицера царской армии. Как будто в 30-е годы в Игарке, переполненной спецпереселенцами и испытывающей страшный недостаток в специалистах с безупречными анкетами, бывших беляков никуда не подпускали.

Но самым главным было не это. Уваров настаивал на том, чтобы Астафьев пересмотрел свое отношение к раскулачиванию. Он ведь сразу усек, к чему клонил писатель. Из повести следовало, что раскулачивание было несправедливой акцией ничем не оправданного произвола. А такая позиция не отвечала официальным трактовкам 30-х годов. 7 декабря 1964 года Уваров проинформировал свое редакционное начальство, что у него состоялась обстоятельная беседа с Астафьевым и что автор не просто согласился со всеми его замечаниями, но и выразил готовность доработать повесть. Исходя из этого, он предложил включить «Кражу» в план публикаций «Знамени» 1965 года.

Но Уваров не знал, что в это же самое время Астафьеву был без каких-либо предварительных условий предложен договор на «Кражу» в издательстве «Молодая гвардия». Его подписание состоялось 31 декабря 1964 года. Я нашел этот документ в фондах отдела молодежных организаций РГАСПИ. Читаем второй пункт: «Содержание труда должно удовлетворять следующим требованиям: Повесть о старших обитателях детдома и их воспитателях». Сразу после заключения договора «Кража» была внесена в тематический план издательства «Молодая гвардия» 1965 года. А затем писателю определили и редактора – Константина Токарева. Он передал рукопись художникам на оформление. Но спустя пару месяцев от него проформы ради запросили редзаключение на «Кражу». Токарев стал вчитываться в текст и пришел в неописуемый ужас: вся повесть сплошь и рядом состояла из крамолы.

В это время ничего не подозревавший Астафьев прибыл в Москву. Токарев срочно вызвал его в издательство и потребовал всю крамолу из рукописи немедленно убрать. «У меня, – сообщил потом писатель Александру Борщаговскому, – был полуторачасовой разговор по повести с начальством издательства «Молодая гвардия», и когда я его закончил, мне было так тяжело физически и морально, будто я тифом переболел. Тяжело от того, что люди требовали от меня и просили такое, во что сами не верят, что никому не нужно и все-таки». Астафьев пошел на хитрость. Он сделал вид, что поддался уговорам Токарева, и даже пообещал ему что-то исправить, а сам понес экземпляры своей повести в другие редакции: вдруг кто-нибудь да и отважился бы опубликовать «Кражу» без купюр.

Начал писатель с журнала «Молодая гвардия», благо его редакция располагалась в том же здании, что и издательство. Но главный редактор этого издания Анатолий Никонов сразу ему сказал: «Нет». Подробности своего разговора с Никоновым Астафьев потом привел в письме Борщаговскому. «Не пропустят тут многое, – заявил Никонов писателю, – а ведь ты не захочешь ее кастрировать». В редакции «Нового мира» были не столь категоричны, но скорого ответа там обещать не стали. Тем временем на Астафьева продолжил наседать Токарев. 14 апреля 1965 года он поинтересовался, где же исправленная рукопись. «Уважаемый Виктор Петрович! – написал он Астафьеву. – Оформление на Вашу повесть «Кража» заказано по первому ее варианту. Приближается срок редактирования. Прошу Вас прислать нам окончательный вариант рукописи, доработанный по тем замечаниям, о которых мы говорили и которые Вы приняли».

Но у Астафьева не лежала душа корежить текст. Он ждал ответа из «Нового мира». В начале мая 1965 года один из заместителей Твардовского – Алексей Кондратович написал ему:

«Дорогой Виктор Петрович!

Я не отвечал Вам только по одной причине: ждал, чтобы и другие товарищи познакомились с Вашей повестью. Но, видимо, надо было высказать хотя бы свое мнение.

Так вот: я прочитал повесть с большим интересом. Есть куски великолепные (смерть деда, драка после кражи и т.п.). Удалось многое, и я за то, чтобы принять роман, хотя отлично понимаю, что редактура будет серьезная.

Прочитала роман А.С. Берзер: она берется редактировать роман. Сейчас роман читает А.Г. Дементьев (но он вынужден был прервать чтение из-за внезапной командировки за границу). На днях он вернется. Первоначальное суждение о повести у него было также положительным.

Однако Вы понимаете, что решение такой сложной вещи должно быть коллективным. Я бы хотел, чтобы повесть прочитал А.Т. Твардовский, и буду просить его об этом в самые ближайшие дни.

Потерпите. Думаю, что над такой серьезной вещью, как Ваша, стоит поработать и автору, и редакции.

Кое-что придется исключить (но не очень много). В остальном, мне кажется, повесть не так опасна с точки зрения главлитской (то есть цензуры. – В.О.)».

Но Кондратович ошибался. А тут еще Токарев. Не дождавшись исправленного варианта «Кражи», он по собственной инициативе передал повесть Астафьева на рецензирование Ивану Сеничкину. А тот, когда прочитал «Кражу», просто обомлел.

«Прежде всего, – написал в своем отзыве Сеничкин, – непонятен основной замысел автора. Во имя каких целей и идеалов создавал он свою повесть, что хотел он сказать читателю, помимо описания мрачной жизни заключенных и спецпоселенцев в г. Краесветске. Вероятно, автор хотел показать «беспощадную» правду о том трудном времени, когда допускались нарушения социалистической законности, произвол, жестокость. В повести с большими подробностями, назойливо и надрывно описываются тяжелые условия жизни этих людей, даются мрачные описания страданий, смертей с излишними и жуткими подробностями. Краски сгущены до крайности». Дальше Сеничкин обвинял Астафьева в искажении действительности. Он писал: «…в повести изображается дело так, будто все сосланные в Краесветск – невинно пострадавшие. Наверное, дело было далеко не так». Сеничкин утверждал: «Рисуя жизнь советских людей черной краской, автор не показывает правды жизни, правды той эпохи, когда успехи строительства социализма изумляли мир. Жизнь страны остается где-то за бортом».

Возмутило Сеничкина и то, как Астафьев показал детдом. Он с негодованием отметил: «Жизнь детского дома также уныла, безысходна, полна жестокости, грубости. Судьбы детей подобраны одна страшнее другой, тоже очевидна тенденциозность. Получается, что дети в детском доме живут: едят, пьют, спят, еще дерутся, воруют, сами по себе, а взрослые – заведующий и воспитатели – лишь пассивно созерцают эту жизнь. Где активное вмешательство в их жизнь, в их чувства и т.д.? Какая воспитательная работа ведется в детском доме? Никакой! В описании жизни в детском доме много нарочитой грубости, цинизма. Автор злоупотребляет блатным жаргоном».

И после этого шли выводы. По сути, Сеничкин ставил на «Краже» жирный крест. Он утверждал: «Пессимизм, неверие в светлые силы, в светлые чувства человека – основной лейтмотив повести. В повести почти отсутствуют образы, несущие в себе светлое начало. Это – отступление от жизненной правды.

Воспитательная ценность повести равна нулю. Наоборот, она вредна своей унылой безысходностью.

В силу этих недостатков повесть публиковать нецелесообразно».

Но что поразительно? Саму рецензию Сеничкина издатели Астафьеву так и не показали. Почему? Боялись, что писатель устроил бы в Агитпропе ЦК дикий скандал? В общем, после приговора Сеничкина все шло к тому, чтобы «Кражу» отклонили. Но тут проявила характер заведующая редакцией прозы издательства «Молодая гвардия» Зоя Яхонтова. По ее настоянию начальство собрало целый консилиум. Больше недели и.о. главного редактора издательства Геннадий Гусев, Яхонтова и Токарев решали, как спасти крамольную повесть. 8 июля 1965 года «молодогвардейский консилиум» сообщил Астафьеву: «Видимо, в результате композиционной перестройки повести несколько сместились по времени ее события, нарушилась их социальная достоверность и психологическая убедительность». Консилиум дал на трех страницах Астафьеву рекомендации, как восстановить нужную партийному начальству тональность и достоверность в их понимании. Они написали, что следовало из текста повести убрать, что перекомпоновать и что дописать. Последним их требованием было поубавить жаргон, особенно в авторской речи.

Заканчивалось письмо-требование издателей так: «Как видите, мы не против правды о тех годах, а лишь против авторской тенденциозности в их изображении. Мы за то, чтобы эта суровая правда была полностью нашей, советской и помогла Толе Мазову, несмотря на его сложную и тяжелую судьбу, стать советским патриотом.

Кстати, не могли бы Вы конец этой рукописи как-то приблизить к началу другой обещанной Вами повести о солдате, в котором читатели с удовольствием узнали бы и Вашего Толю Мазова?

Итак, как мы и договорились с Вами в редакции, – через месяц ждем от Вас окончательный вариант повести «Кража», которую мы по-прежнему намерены подготовить к изданию и выпустить в свет в конце этого года».

Но руководителю «молодогвардейского консилиума» Гусеву одного этого письма-ультиматума показалось недостаточно. Позже Астафьев во всех подробностях написал о состоявшейся беседе с Гусевым Токареву. «…Я пожалел после беседы с главным редактором, – признался писатель, – что связался с издательством «Молодая гвардия» – оно, на мой взгляд, как и журнал «Молодая гвардия» в нынешнем его виде, пуще огня боится литературы серьезной, упорно отстаивающей собственный взгляд писателя на жизнь и действительность. Все замечания, сделанные на полях рукописи, оскорбительны для меня как писателя. В каждом замечании виден человек, «унижающий» автора как «контру» какую-то, поддерживающего его в темных намерениях, и это при том, что, видимо, самые ретивые, самые грозные замечания Вы, жалеючи меня, стерли резинкой». В конце письма Астафьев высказался еще резче: мол, Гусеву «нужны благополучнейшие книги и смирные писатели». Астафьев заявил: «книг таких я уже делать не умею и в смирненькие уже не гожусь».

После беседы с Гусевым в издательстве «Молодая гвардия» Астафьев заглянул в «Новый мир». Он уже ни на что хорошее не надеялся. А там ему попался когда-то работавший секретарем у наркома просвещения Луначарского Игорь Сац. И тот ему намекнул, что дела писателя не столь уж и плохи и не исключено, что «Новый мир» попробует тиснуть «Кражу», правда, не до конца 1965 года, а скорее уже в 66-м году. По словам Саца, за публикацию «Кражи» выступил Кондратович. Конечно, Астафьев тут же захотел увидеть и услышать самого Кондратовича. Но того на месте не оказалось, и он оставил для него письмишко, которое сейчас хранится в РГАЛИ в фонде Анны Берзер. Астафьев писал:

«Дорогой Алексей Иванович!

Перед отъездом мне не удалось повидать Вас и уточнить мои дела. Я опять уехал с чувством какой-то неопределенности. Правда, Сац прочел повесть, она ему «показалась», и он заверил меня, что давать ее будут и обещал прислать следом договор, а самому мне советовал ехать в Читу и не волноваться особо.

В Читу я еду, коли уж оказали мне такую честь и зачислили туда гостем, но дума моя вся в Москве. Сац сказал, что в конце сентября займется редактурой повести совместно со мною, но я видел, как много дел у него и выкроится ли время для моей повести? Конечно, я в любое время брошу любую Читу, чтоб заняться повестью, и мне бы хотелось как-то уверенней чувствовать себя и знать твердо, будут ли печатать мою повесть, и если будут, то когда и как лучше приехать мне, чтоб не без дела шататься, а взяться за редактуру?

Извините за докучливость, Алексей Иванович, но я так много сил вложил в повесть и так изболелся ею, что весь вот в тревоге. Если выкроите время, напишите мне или телеграмму пришлите, а мне ж немедленно надо в Сибирь».

В письме Астафьева упоминалась Чита. Поясню: Союз писателей осенью 1965 года собирался провести в Чите совещание молодых писателей Сибири. Астафьев должен был на себя взять на нем руководство одним из семинаров прозаиков. Уже по возвращении из Читы в Пермь Астафьев получил ответ от Кондратовича. «Дорогой Виктор Петрович! – писал ему зам Твардовского. – Я понимаю Ваше волнение и спешу ответить Вам, что какой-либо неопределенности относительно Вашей вещи мы не испытываем. Мы твердо решили работать над ней и объявляем ее в проспекте на будущий год. Задержка же происходит по причинам чисто «техническим». Сначала происходила смена начальства в отделе прозы, да и сейчас мы еще не определили до конца, кто там будет заведующим. И.А. Сац чрезвычайно перегружен, редактором Вашей повести мы назначили А.С. Берзер, но она отправилась в отпуск. Практически к редактуре она сможет приступить через месяц. Потерпите, тем более что в этом году мы все равно не сможем напечатать Вашу вещь. Однако нисколько не сомневайтесь в наших серьезных намерениях. Повесть мы ценим и считаем ее весьма достойной для нашего журнала».

Для Астафьева это письмо было как бальзам на душу. Он поверил в решимость «новомирцев» довести его повесть до публикации. И на этой волне писатель отказался готовить для издательства «Молодая гвардия» исправленный вариант «Кражи». А что «новомирцы»? Осенью 1965 года они включили «Кражу» в анонс ближайших публикаций журнала. Но до редактирования текста повести дело так и не дошло. В какой-то момент редакции журнала стало не до Астафьева. Весной 1966 года «новомирцы» сообщили Астафьеву, что начальство якобы уперлось рогом. «Они («новомирцы». – В.О.) предлагали мне подумать, – признался тогда писатель критику Александру Макарову, – в связи с тем, что вышел-де запрет на спецпереселенцев и зэков, а я ответил, что думай не думай, а из собак енотов я сделать не сумею, да и неохота». Астафьев попросил рукопись ему вернуть. «Новомирцы» боялись публичного скандала. Но все кончилось мирно. «Мы зашли с «новомирцами» выпить граммов по сто, – написал Астафьев Макарову, – да так надрались, что уж и не помню я, как расставались».

Вскоре о проблемах с «Кражей» узнал литературовед из Новосибирска Николай Яновский. Астафьев с ним познакомился осенью 1965 года в Чите на совещании молодых писателей Сибири. Его приятно поразили хороший литературный вкус и эрудированность Яновского. Но сблизила этих двух людей все-таки не литература, а трагическое прошлое. Если конец 30-х годов у Астафьева был связан с детдомом, то у Яновского – с репрессиями. А в войну они оба оказались на фронте.

Яновский пообещал Астафьеву пробить «Кражу» в журнале «Сибирские огни». И он свое слово сдержал. Правда, кое-чем писателю все-таки пришлось поступиться. Кстати, после выхода «Сибирских огней» с астафьевской «Кражей» проснулось и издательство «Молодая гвардия». 13 декабря 1966 года Яхонтова и Токарев сообщили Астафьеву в Пермь: «С доработанным Вами вариантом повести мы ознакомились по журналу «Сиб. огни». Этот вариант, на наш взгляд, лучше предыдущего уже тем, что в нем удачно смягчены труднопроходимые места и улучшен, опоэтизирован конец картиной северного сияния. Остались лишь некоторые из ранее оговоренных мест или фраз, требующие более тонких исправлений, о чем мы договоримся при формировании и редактировании книги». Одновременно Яхонтова и Токарев попросили Астафьева прислать текст появившейся в журнале «Молодая гвардия» новой повести писателя «Где-то гремит война». Они все-таки решили подстраховаться и добавить к неоднозначной «Краже» более выдержанную другую вещь художника. «Если Вы согласны, мы включим в книгу и эту повесть и вынесем ее название на обложку таким образом: «Где-то гремит война» и «Кража». Повести».

Астафьев возражать не стал и все просьбы издателей исполнил. Он был уверен, что уже в марте будет держать в руках сигнальный экземпляр книги. А издатели вдруг с радаров пропали. «Обеспокоен судьбой рукописи, – телеграфировал он 12 апреля 1967 года в Москву Яхонтовой. – Думаете ли издавать книгу нынешнем году. Прошу ответить». Яхонтова призналась: «Рукопись задержалась чтением Главной редакции. Токарев выедет к вам днями». А для чего? Чтобы убедить Астафьева сделать в «Краже» новые и весьма существенные правки. В итоге книга вышла лишь в 1968 году, да еще и в изуродованном виде. Начальство тогда не только не было заинтересовано в правде Астафьева. Оно очень боялось этой правды. Ну а сам Астафьев уже обдумывал продолжение. «Кража», – признался он Борщаговскому, – это экспозиция, вступительная часть, предыстория, а все остальное впереди». Под всем остальным имелся в виду «Последний поклон», которому было суждено стать главной книгой Астафьева.