Татьяна Калужских Владимир Ревуненков. История Французской революции. - СПб.: СЗАГС; Образование-Культура, 2003, 776 с.
Увесистая книга Владимира Ревунекова - продолжение его "Очерков по истории Великой французской революции" (1983), монографии "Марксизм и проблемы якобинской диктатуры" (1966) и многих статей о якобинцах. Их автор, профессор ЛГУ, исследователь непродолжительного, но ставшего для новой истории осевым, времени, теперь выпустил большое академическое исследование, снабженное цветными иллюстрациями, солидным приложением (которое составил другой известный питерский историк В.В. Кавторин), многочисленными документами. Владимир Ревуненков - ленинградский историк, и этим многое сказано. В советские времена Ленинград обречен был оставаться на положении порфироносной вдовы, не "должной сметь свое суждение иметь". Несовпадение Ревуненкова во взглядах на природу якобинской диктатуры с позицией крупного советского историка А.З. Манфреда стало поводом для отнюдь не научной критики. В мае 1970 года на симпозиуме в секторе истории Франции Института всеобщей истории АН СССР два дня было посвящено разбору концепции Ревуненкова. Сквозь безличный, причесанный текст выступлений сквозит недовольство Манфреда и стремление остальных ему во всем угодить, найти ошибки у заблуждающегося товарища. Но автор отказался "сблизить позиции" и слиться в общем хоре, его "неправильные взгляды" перекочевывали из книги в книгу и попали в настоящее издание. В 1984 году Ревуненкову за "Очерки" и весь цикл работ родной ЛГУ, как будто назло врагам, присудил университетскую премию.
Структура книги вполне классическая для работы историка-марксиста. Революция исследуется поэтапно, от подъема к термидору и Наполеону. Но в отличие от Манфреда, датировавшего завершение революции 9 термидором, Ревуненков видит ее финал в событиях 18 брюмера, а завершает книгу частью, посвященной консулату и Империи Наполеона. Сухому, научному стилю книги недостает изысков языка таких историков французской революции, как Евгений Тарле или Томас Карлейль. Но этой работе суждено стать на долгие годы одним из важнейших второисточников. Так за что же ровно 32 года назад так досталось автору? Дело в том, что непоследовательность якобинской политики открывала возможность разной интерпретации ее классовой природы. Маркс и Энгельс, судя по всему, колебались в выборе тех сил, что были, с их точки зрения, наиболее радикальными в осуществлении революционных замыслов. Однако в якобинском терроре 1793 года они обвиняли буржуа, деклассированные элементы. Ленин видел "якобинцев с народом", характеризовал якобинскую власть как диктатуру пролетариата и мелкой буржуазии, стало быть, бабушку "диктатуры пролетариата и беднейшего крестьянства". Французский левый историк Альбер Матьез, а вслед за ним и Тарле прямо проводили параллели между якобинцами и большевиками. Эта позиция проистекала из увлечения образом Робеспьера, характерного для 20-х годов и сформировавшего, очевидно, и взгляды Манфреда, усматривавшего в якобинской власти соединение диктатуры сверху и демократии снизу. Ревуненков отстаивает гипотезу о буржуазности якобинства, о том, что авангардом народа были "бешеные" (Жак Ру) и эбертисты. Анализируя Конституцию 1793 года, делает акцент на том, что она закрепляла порядки, охранявшие частную собственность, наемный труд. При оценке якобинского террора автор обращает внимание, что террор автоматически обращается не только против контрреволюционеров, но и против равнодушных. Террор имел антинародную направленность, по подсчетам автора, 60% казненных были рабочие, крестьяне, ремесленники и слуги.
Французская революция как научная тема, видимо, вообще была чрезвычайно соблазнительна, но небезопасна в СССР, поскольку заставляла проводить постоянные параллели с русской. Образы "термидора", "18 брюмера" периодически всплывали на страницах партийной литературы. Уже Ленин, не открещиваясь от якобинцев как предшественников большевизма, стремился отмежеваться от якобинского террора, однако в последние годы опасался возможного переворота, то есть термидора. Пугая партийную верхушку угрозой термидора, триумвират Сталина-Каменева-Зиновьева уничтожил Троцкого как политического противника. А последний сам писал о "преданной революции", о правом уклоне как о термидоре. В перестроечную эпоху, начало которой практически совпало с двухсотлетием начала революции, подход к французской революции кардинально переменился. Образы Коммуны, Комитета общественного спасения, террора остались, но в якобинской диктатуре стали видеть призрак грядущего тоталитарного государства. Ревуненков оказался чужд "уклонов", и тридцать лет спустя после дискуссии он не отступил от выдвинутой гипотезы. Его фундаментальный труд кажется не столько подведением итогов работы историка, сколько еще одной попыткой применения марксистского подхода к истории, его проверкой на долговечность, работоспособность. И еще книга выглядит памятником лучшим советским историкам, которые никогда не снимали красного фригийского колпака Свободы.
