Мария Игнатьева История отношений Лилиной и Станиславского поднимает ряд увлекательнейших проблем. Одна из них, например, соотношение человека и гения. Равен ли Станиславский самому себе, гениальный режиссер ≈ мужчине и мужу, выдающийся актер ≈ отцу и сыну, театральный деятель ≈ коммерсанту? Станиславский, будучи человеком видным и привлекающим всеобщее внимание, был необыкновенно скрытен, замкнут, как в личных, так и во внутритеатральных отношениях (что блестяще исследовала Ольга Радищева в трилогии «История театральных отношений Станиславского и Немировича-Данченко»).
Итак, Станиславский и женщины. Может быть, некоторые читатели будут разочарованы, как была разочарована Изодора Дункан (Айседора, как называют ее в России) после того, как все ее попытки добиться интимности в отношениях со Станиславским не увенчались успехом. Станиславский бежал от Дункан из Парижа, как Мопассан от Эйфелевой башни, которая, цитируя Треплева из «Чайки», давила его своей пошлостью. А ведь Дункан-танцовщица потрясла Станиславского «до оснований, до корней». Он писал ей в 1908-м: «Вы добрая, Вы чистая, Вы благородная, и в том большом восторженном чувстве и артистическом восхищении, которые я испытывал к Вам до сих пор, я ощущаю рождение глубокой и настоящей дружеской любви». И тем не менее в 1909 году он уже называл ее «Дунканшей» и писал жене, что не может понять, «чего она от него хочет». Действительно, чего может свободная от условностей женщина ждать от красавца мужчины, который, как кажется, совершенно потерял голову? Да и не понимал ли он? Станиславский, как свидетельствуют отзывы современников, умел не понимать и не помнить, когда того не хотел. Алексей Стахович разъяснял Станиславскому притязания Дункан: «Душа моя!.. мне кажется, что вы... думаете о различных совершенно вещах: она влюблена в тебя, увлекается тобой как мужчиной и ≈ как капризная и темпераментная женщина ≈ желает тебя... Если бы ты был менее чист, ты бы мог ее образумить через две недели после грехопадения». Но грехопадения не произошло, так же как ничем не была разрушена вера Станиславского в Бога: ни нищетой, ни революциями, ни смертоубийством родственников.
Константин Алексеев не торопился с женитьбой. Завидный жених, он твердо не поддавался на самые выгодные предложения. Он к женитьбе относился так же серьезно, как и ко всему остальному в жизни, будь то фабрика или театр. Перед его глазами был пример влюбленных друг в друга родителей и их основательно созданного дома; однако же менее всего ему нужна была красавица жена, напоминающая горячо им любимую «мамашу» или сестер. Уж слишком похожи были внезапные эмоциональные взрывы матери и сына: два подобных темперамента под одной крышей грозили превратить семейную жизнь в кромешный ад. А сестры? Властные, самостийные, как и впоследствии его собственная дочь Кира. «Алексеевская порода женщин», ≈ не раз вздыхал Станиславский. А ему нужна была жена тихая, уравновешенная, преданная, любящая его, а при том увлеченная тем же делом и вместе с тем, как и его отец, умевшая поставить его на место своим авторитетом. Короче говоря, таких найти было практически невозможно.
Мария Перевощикова (или Перевозчикова, как было написано в свидетельстве о смерти ее отца) была именно той женщиной. Из обедневшей дворянской семьи, она была бесприданницей (как и Ольга Книппер), а потому пошла на службу в Екатерининский институт благородных девиц классной дамой. Скромная, мастерица на все руки (впоследствии Лилина и вышивала, и шила, и руководила работами в пошивочном цеху Художественного театра), она учила институток тому же, чему сама научилась в этом же институте несколькими годами ранее: языкам, манерам, рукоделию, словесности и наукам. Как известно, классные дамы были на положении, мало отличавшемся от положения крепостных, ≈ им не разрешалось ни встречаться с мужчинами, ни принимать участие за стенами института в деятельности, бросающей тень на его репутацию. Например, играть в любительских спектаклях. Но Перевощикова, эта скромная светловолосая и светлоглазая «мышка», со слабым голосом и деликатными манерами, исступленно любила театр. Любимым местом был Малый театр, куда она изредка ходила. Дважды она поставила с институтками французские комедии на французском, в которых играла мужские роли. А в феврале 1888 года Перевощикова совершила «faux pas» и сыграла под псевдонимом Лилина роль Тани в комедии В.Крылова «Тайна женщины». Так она потеряла работу (о ее «проделке» узнали в Екатерининском институте), но встретила Станиславского. К тому же с легкой руки Санина (впоследствии режиссера МХТ и Александринского театра и мужа знаменитой Лики Мизиновой) приобрела псевдоним Лилина: немного претенциозный, но нежный и певучий. Он предназначался всего на один вечер, а оказался на всю жизнь.
Бесприданницу Перевощикову летом отправили в Петербург, к тетке, но выдать замуж не успели: в октябре того же года ей написал Станиславский, в самых восторженных выражениях приглашая ее сыграть Клодину в спектакле только что созданного Общества Искусства и Литературы «Жорж Данден». Она отвечала в манере, впоследствии привычной в ее письмах к Станиславскому, как бы снижая излишнюю восторженность речи и искусственность тона (принятых в его семье). Она писала: «Я очень тронута Вашим любезным приглашением и лестными отзывами о моем мнимом таланте...»
По приезде в Москву Лилина стала активным членом общества и поклонницей Станиславского. Она не скрывала своего восхищения его красотой, его талантом ≈ она стала его зеркалом, в том толстовском смысле этого слова, что любящая женщина отражает лучшее в мужчине, которого она любит. После смерти Станиславского Лилина писала: «Тогда (в молодости. ≈ М.И.) я была очень влюбленная... Как актер мне и тогда Константин Сергеевич казался замечательным, исключительным, обаятельным и первым красавцем в Москве». Одновременно Лилина стала его пристрастным критиком. С присущей ей деликатностью она «критиковала» те спектакли, в которых он был не так красив, как обычно, или когда на нем не очень хорошо сидел костюм. Впрочем, кроме «льстивой» критики она всегда говорила ему, когда его тон на сцене был ненатуральным: ей было знакомо его страстное стремление к сценической правде. Станиславский, в свой черед, становился педагогом под воздействием своего увлечения Лилиной. Его глубоко взволновало ее дарование своей «натуральностью», «французской» простотой и любовью к деталям. Он заметил ее страсть к перевоплощению, которая удовлетворялась в процессе репетиций куда больше, чем во время спектаклей, при зрителях. На публике она часто говорила слишком тихо, да и голос у нее становился не очень приятным. В своих записных книжках он писал, что Лилина «на любителя». Он знал, как отполировать ее талант, и ужасно боялся, что этим займется кто-то другой. Лилина, по его разумению, должна была начать всерьез заниматься своей осанкой, жестами и, главное, самоанализом, а он, Станиславский, должен был ею руководить. Станиславский мечтал о том дне, когда он сможет прочесть ей все, что написал в записной книжке. Их отношения сплетались в крепкий узел: днем они вместе репетировали, вечером вместе играли, а потом пили у нее дома чай. И все же предложения он не делал, хотя, когда на сцене они играли влюбленных Луизу и Фердинанда в «Коварстве и любви», они очень правдиво целовались. Предложение сделала сама Лилина, а потом удивилась той страстной готовности, с которой откликнулся Станиславский, польщенный, влюбленный, преданный. Сам он сделал официальное предложение 9 мая 1889 года. В жениховских письмах того времени он описывает свой восторг и свои слезы, называет себя Ромео и Дон Кихотом, а ее принцессой Грез. Ему странно, как и толстовскому Константину Левину, что все должно быть «чин-чином», и он даже подумывал, а не похитить ли «Маруську». Но среди бурной театральности его чувств проскользнуло несколько фраз, которые сделали этот союз таким крепким. Станиславский писал: «Кажется, ты ничего особенно умного не сказала, но несколько твоих фраз до того определили мне как твою чуткость, так и простоту взгляда на жизнь, естественность ума, свойственную только хорошим и сердечным женщинам. Такие женщины ≈ мой идеал, и кроме них никто не может нравственно действовать на меня с такою силою, как они». Именно она, всю жизнь безоглядно следуя за ним в искусстве и беззаветно его поддерживая, была тем человеком, чьему нравственному слуху он безусловно доверял.
Их первые разногласия, как положено, начались во время медового месяца, за границей. Станиславский рвался увидеть все, что только можно; Лилиной было довольно семейного счастья. Он писал: «Жалко долго сидеть на старом знакомом месте и интереснее было бы покататься и посмотреть что-либо новое, но Маруся более склонна к оседлой жизни...» Ему как будто было тесно, и потому он занимается размышлениями о себе, как о герое некоего театрального романа, который пишется самой жизнью. В письме к родителям отмечает «маленькую перемену в действии», которое производит на него морское купание, а потом описывает самого себя, сидящего на балконе в пиджачке и расстегнутой жилеточке и пишущего им письмо... Ему 26 лет, и он, как и положено в эти годы, чувствовал приближение старости... «Должно быть, стар стал...» ≈ вздыхал он.
Истинная драма человека-Станиславского ≈ это его семейная жизнь. Он как будто все время на распутье: он бежал из семьи, когда он в окружении жены и детей, и он тосковал и беспокоился вдали от них. Подобно Фаусту, он никак не мог найти точку покоя и равновесия... И тогда он в уме пересочинял свою жизнь в стиле событийных сентиментальных романов, в которых он сам ≈ красавец и герой, все еще страстно влюбленный в свою загадочную красавицу-жену. Театральность их жизни, без которой никак не мог обойтись Станиславский, претила Лилиной. Она пыталась и никак не могла отучить его от надуманности чувств и их проявлений. Ее всю жизнь потрясало его истинное величие, а потому «зачем же еще и привирать»? Зачем, например, писать родителям, что после родов он перепутал пол их первого ребенка, дочки Ксении, которая через месяц умерла?
Лилина писала: «Как актер, ты привык класть густые краски, чтобы выразить то или иное чувство, иначе в публику не передается! Незаметно ты применяешь это и в жизни; чтобы подействовать на твоего собеседника, ты слишком рельефно выражаешь свое чувство: хандры, страсти, любви и хотя ты в строгом смысле не врешь, но от простоты удаляешься; происходит следующее: или слушающий тебя приходит в ужас и думает, какой ты несчастный человек... или, как я, впадает в грусть, потому что, сравнивая свое простое земное чувство с твоим, понимает, что никогда не заберется на такую лестницу, иначе как переломав себе руки и ноги, и еле живой, на вершине этой лестницы, бездыханный повалится к твоим ногам».
О том, что на самом деле переживал Станиславский, когда умирала его дочь Ксения, он писал несколько лет спустя в письме к сестре: и об ужасе ожидания врача, и о невозможности помочь и без того беспомощному ребенку. Когда Станиславский не подыгрывает самому себе в изображении правды, его письма достигают толстовской высоты в анализе трагичности отношений мужчины и женщины. Ну что же делать? Как сохранить себя, сохранив при этом любовь женщины? Как перевести страсть в слова, не оскорбив и не сфальшивив? Страсть и любовь, плоть и дух, душа и тело ≈ как старо и как злободневно. Как и где найти эту золотую середину? Как получилось, что его папаша и мамаша знали секрет «семейного счастья», а он нет?
Продолжение в следующем номере
Сцена из спектакля «Дядя Ваня», Астров – К.Станиславский,
Соня – М.Лилина.
К.Станиславский и М.Лилина
в Крыму, 1900 г.
Свадьба К.Станиславского
и М.Лилиной. Любимовка.
