Смысл глагола "to venclova", или человек с двумя гражданствами

-РАССКАЖИТЕ историю вашего отъезда, пожалуйста.

- Меня выпустили как советского гражданина, желая проверить, как я буду себя вести на Западе. Я читал курс по семиотике в Беркли, но одновременно выступал публично по радио, говоря на тему прав человека в СССР. Естественно, вскоре меня лишили гражданства, и я был вынужден попросить политическое убежище. Вслед за политическим убежищем я получил американское гражданство, хотя сейчас обладаю двумя паспортами: американским и литовским. Уже много лет я преподаю в Йеле, защитил диссертацию и стал доктором философии.

- "Неустойчивое равновесие: восемь русских поэтических текстов" - разбор стихотворений в манере лотмановской школы, к которой я довольно близок. На сегодняшний день я достиг положения, которое обеспечивает постоянный контракт с университетом. Пишу стихи, но я малопродуктивный поэт, я как-то подсчитал и понял, что после некоторого отбора я готов оставить за собой 157 стихотворений. Все они опубликованы в Литве и Америке. Недавно в Литве вышел томик моего избранного, я включил в него 50 стихотворений, написанных до отъезда, и 50 - после, чтобы не было вопросов о том, вянет ли поэт в эмиграции. Я также много перевожу на литовский.

- Я уезжал с амбицией стать таким микро-Герценом, поэтому писал публицистику и старался, чтобы она доходила до Литвы. Она доходила и, кто знает, может быть, послужила каким-то катализатором тамошних событий.

- После выхода моей диссертации отдельной книгой я напечатал книгу о польском поэте Александре Вате. Он был крайним футуристом уровня Крученых, потом стал коммунистом - еще до войны - позже отошел от коммунизма и оказался за колючей проволокой в СССР.

Он отсидел, вернулся в Польшу и затем уехал на Запад. Там он написал две книги очень хороших стихов метафизического типа и книгу воспоминаний, которую по силе воздействия можно сопоставить с книгой Надежды Мандельштам. Книга вышла, а в 1967 году Ват покончил с собой в Париже. На английском о нем почти ничего не было написано. Мне же вторая книга была необходима для получения места в университете, и я взялся за Вата. Писал четыре года на английском, вышла книга в 90-х и сейчас уже переведена на польский: поскольку для поляков Ват - примерно как для нас Маяковский, если бы он сидел, а потом сбежал на Запад.

Третья моя книга - "Собеседники на пиру" - издана в Вильнюсе на русском. Это мои научные статьи на самые разные литературные темы. И вот совсем недавно в Москве вышла книга моей публицистики под несколько претенциозным названием "Свобода и правда". Название издательское, книга - на русском. В ней - публицистика прошлых лет, часть ее написана уже после достижения литовской независимости. Статьи об особенностях литовского самосознания, о его крайностях и ошибках. Дело в том, что я принципиальный противник национализма в узком смысле слова, об этом я много пишу и говорю, что, видимо, не способствует моей положительной популярности в Литве.

- Вопрос актуальный. Действительно, я предпочитаю считать себя поэтом, который, между прочим, еще и преподаватель, переводчик и так далее. Когда стихи выйдут на русском, не знаю, одно могу сказать, что мне повезло с переводчиками: меня переводил покойный Иосиф Александрович (два стихотворения, что можно считать билетиком в бессмертие), Горбаневская, Кушнер, Гандельсман, Куллэ, переводов достаточно для книги, но никто мне как-то не предлагает, а самому просить не с руки. Я человек тихий, избегаю щелчков по самолюбию, когда мне отказывают, поэтому жду.

- Я своего рода классицист, я придерживаюсь линии Мандельштама, Бродского (не сопоставляя, конечно же, себя с ними), поэтому моя поэзия строгая, ретроспективная, хотя в чем-то иногда и экспериментальная, поскольку я допускаю схемы рифмовки, которые никто до меня в Литве не использовал.

- Поэтик вообще не так уж и много - на все времена их, скажем, четыре: романтическая, классицистическая, авангардная и суперавангардная. Поэтому в эпоху постмодернизма автор, как ни крути, все равно работает с ними: никуда ему не деться. Просто иногда у этого автора получается гремучая смесь, а иногда это не стреляет - и довольно часто. Поэтому я стараюсь придерживаться одного стиля, который сохраняется даже в вещах, внешне вполне радикальных.

- Тенденция одна - в сторону еще большей непонятности, доходящей до идиотизма. Это даже не обэриуты, у которых была своя соль и их было интересно читать. Это то, что читать просто скучно.

- Да, когда-то очень давно я перевел Одена, несколько стихотворений, "Памяти У.Б. Йейтса", "1 сентября 1939" и еще что-то - и даже посылал ему переводы, после чего получил ответ, где Оден вежливо благодарил меня за мой труд. Сейчас это письмо лежит в Институте литовской литературы - в нашем как бы Пушкинском доме: я отдал его туда перед эмиграцией. А когда уезжал Бродский, я ему сказал: "Поскольку первым, кого ты увидишь там, будет Оден, а я его переводил и даже, так сказать, корреспондировал, передай ему вот эту бутылку". И я вручил ему бутылку очень крепкого - градусов 70 - литовского напитка и пожелал распить ее с Оденом при встрече. Что они и сделали. Таковы мои взаимоотношения с Оденом. Ерунда, в общем.

- Истории, действительно, случались. Иные даже мне приписывают, как, например, Довлатов, которому я рассказал историю, а он описал ее так, как будто это произошло со мной.

А случилась она с другим человеком.

Был такой польский писатель, ныне покойный, Леопольд Тырманд. Он в Польше писал популярные полудетективные романы и дико ненавидел советскую власть. В конце концов он сбежал от нее на Запад и стал там профессиональным антикоммунистом. Писать перестал, а читал в основном лекции о советской власти. Так вот, в начале своей западной карьеры он любил отвечать на вопрос о лекциях следующим образом. "У меня есть три лекции. За одну я беру 50 долларов, за другую 100, а за третью 200. Ту, которая за пятьдесят, я вам не рекомендую".

Я рассказал эту историю Довлатову, а он, возможно, будучи навеселе, решил потом, что это я так предлагал свои лекции на Западе, чего я, в общем, не делал. А так историй и про меня хватает.

- Я человек довольно активный, имею авантюрный характер и часто сам лезу в истории. В свое время был человеком сильно пьющим, что тоже способствует возникновению историй. Шерше ля фам, опять же. Так что историй хватало, и некоторые из них попали в литературу. У Рейна, например, есть стихотворение "Три Пасхи", где я изображен эдаким Тартюфом вильнюсским, что не имеет, надеюсь, ко мне отношения в реальности, хотя в ту Пасху я действительно ходил с ним в костел. В его же стихах я фигурирую как "наследник миллионов", что имеет отношение к тем деньгам, которые я получил в наследство после смерти отца, известного литовского писателя, хотя это были отнюдь не миллионы.

- Раньше истории про меня сочиняли студенты, они даже выдумали такой глагол английский to venclova, что означает "бродить по улице с отсутствующим взглядом и бормотать что-то невнятное себе под нос". Это мне здесь было присуще, я, шагая, сочинял стишки и часто людей просто не замечал. Сейчас - из-за счастливой семейной жизни - этого поубавилось.

- Я стесняюсь говорить о поэзии - и, кажется, Милош стесняется тоже. Мы немножко не любим углубляться в эти дела, особенно публично. А о политике говорить легче. Потом, в этом польско-литовском регионе политика настолько запутана, настолько интересна, это такой рокамболь и такие истории там приключались, что говорить можно действительно без конца. История этого региона - что приключенческий роман, причем роман этот начинается века с четырнадцатого и уже идет без остановок до наших дней. И мы оба с Милошем являемся фанатиками этой истории - мы неплохо ее знаем и любим о ней поговорить.

- Мои посторонние увлечения именно посторонние - я очень люблю путешествовать. Я разъезжаю по всевозможным странам мира. Квартира так себе, машина плохая, счастья тоже нет, но зато я побывал в семидесяти - или около того - странах.

- Да-да-да, конечно. И у меня в запасе остались еще две страны, где я не был и где хочу побывать. Это Аргентина и Индия. Мне вообще интересно все на свете. Люди, увы, меньше многого другого.

- Мои мысли и поступки имели авантюрный характер. Так, например, однажды эстонские, литовские и латвийские эмигранты устроили для себя поездку по Балтике на пароходе. В этой акции в числе прочих принимал участие Владимир Буковский и многие другие. Идея состояла в том, чтобы подплыть как можно ближе к Клайпеде, к Риге и к Таллину, с борта корабля бросать бутылки с воззваниями и вещать по радио. В общем, такое агитплавание. Это было во времена Черненко - перед самой перестройкой. И мы это сделали, но самое замечательное заключалось в том, что, когда мы уже садились в Стокгольме на нанятый корабль, ТАСС опубликовало заявление, что эта поездка носит нетуристический характер, она оплачена ЦРУ, а ЦРУ настолько коварная организация, что скорее всего нанятый корабль потопит и свалит это на советские подводные лодки. Так вот ТАСС уполномочен заявить, что, если данный корабль пойдет ко дну, советские лодки не имеют к этому никакого отношения. После чего большая половина участников плыть отказалась. Ну а мы все равно поплыли. Естественно, большую часть времени мы проводили в ресторане, настроение было, как в "По ком звонит колокол, когда они пили горькую в отеле, который обстреливали франкисты. Нас, конечно, не обстреливали, но мы периодически выходили на воздух и спрашивали: "А где же советские торпедные катера?"

Потом в 1988 году я одним из первых посетил инкогнито СССР с американской группой, был в Питере, ходил на какие-то выставки, где выставлялось черт знает что, - в общем, это было безумно интересное время, новое время, что-то вроде революции пятого года - чем кончится, непонятно, но пока интересно. Тогда из СССР я вывозил какую-то литературу, очень трясся в аэропорту, поскольку еще ловили. Но все обошлось. Я прилетел в Лондон, где должен был выступить на Би-би-си по итогам поездки. В Лондоне я никогда не жил, это не мой город, но именно там, стоя на Пикадилли, я вдруг понял, насколько я уже западный человек: потому что, выйдя с чемоданами из такси, я машинально сказал себе: "Боже мой! Наконец-то я дома..."

Нью-Хэйвн-Москва