О добрых намерениях

Кирилл Ковальджи. Зал ожидания: 1999/2000. Невидимый порог. - М.: "Книжный сад", 1999.

УДИВИТЕЛЬНАЯ все-таки у нас страна. Живет в ней почти семь десятилетий человек, пишет стихи, издает полтора десятка поэтических книжек и вот накануне собственного юбилея и накануне рубежа века выпускает итоговый сборник. А выясняется, что сказать ему, в общем-то, нечего.

И самое поразительное, что автор, уважаемый поэт Кирилл Ковальджи, в этом, собственно говоря, невиновен. Что ему было делать, когда, по его же собственному признанию, "Меня оперировали / с наркозом и без наркоза / удалили Сталина / пришили Хрущева / вырезали социализм / атеизм дружбу народов / подключили церковь рынок / ампутировали романтику / открыли секс".

Иными словами, издевались над человеком, как хотели. И добились поразительного результата. Оказалось, что в итоге всех этих хирургических вмешательств в человеческую душу она осталась лишенной нескольких весьма значительных составляющих, первая из которых - зрелость.

Книга Кирилла Ковальджи поразительна тем, что в ней отсутствует зрелость. Стихи в книге подобраны так, будто бы герой ее из детства плавно перешел в старость, минуя все промежуточные этапы. Центральный цикл книги, венок сонетов "Круги спирали", недвусмысленно свидетельствует об этом. Его сюжет - путь человека от рождения к смерти и новому рождению. Сонеты с первого по пятый посвящены рождению, с шестого по десятый - гипотетическому выбору пути, с одиннадцатого по последний - старости и смерти. Пятнадцатый ключевой сонет закольцовывает сюжет обещанием нового рождения. Как видно, в этой схеме отсутствует зрелый возраст человека - время свершений.

Проблема стихов Ковальджи (и целой череды поколений, чей расцвет пришелся на достопамятную эпоху развитого социализма) заключается в том, что это стихи неопределившиеся. Они обещали, но не смогли. Они мудры без мудрости и глубоки без глубины. В них всегда присутствует некий предел, за который боязно переступить. Та самая социалистическая классицистическая мера, при которой высшей смелостью представляются комсомольский романтизм и призывы взяться за руки, чтоб не пропасть поодиночке.

Кирилл Ковальджи наделен тонкой, отзывчивой душой. Вероятно, ему больше, чем многим другим, ясна драматическая коллизия времени. Он не закостенел, не оформился. Иначе зачем он назвал раздел своей книги "Свое лицо", если бы мучительно не пытался это лицо отыскать, различить? Но беда в том, что лицо ускользает, и вместо "я" неизвестно откуда выползают личины: "Я дверь открыл. Освободил раба. / Но находил другого непременно / То под кроватью, то в шкафу. И стены / Твердили, что не кончится борьба..."

Это стихотворение чрезвычайно симптоматично тем, что, называясь "Освобождение", оно повествует об освобождении не свершившемся. Стремление "выдавить из себя раба" не разрешается победой, ибо слишком много препятствий.

Одно из бесспорных достоинств стихов Ковальджи - это их искренность, доходящая до наивности. Стихи о детстве - лучшее из того, что есть в книге: "В ту пору славную, когда / Хватало пальцев на года, <...> / Богаты были я и ты / Среди руин и нищеты".

Вообще даже стихи о старости Кирилла Ковальджи написаны молодым человеком. Он еще, в сущности, не знает, что получится, переполнен будущим, верой. Он может стать солипсистом ("Удивление") и эзотериком ("Апокриф"), может пуританином ("Кто упрекнет собаку"), может парадоксалистом ("Вслед за войной"). Может мастерски слагать венок сонетов - и рядом абсолютно беспомощно рифмовать "случилось-получилось", "нашло-повезло". Он еще ничего не может - и поэтому может все. Ощущение такое, что за "невидимым порогом" новой книги раскрываются перспективы, что перед нами наброски чего-то значительного, что еще только может быть.

Но ведь это "может быть" и называется зрелостью. А именно ее в книге и нет. А вместе со зрелостью нет и мудрости.

Но, как ни странно, подытожить хочется тем, что книга Кирилла Ковальджи "Невидимый порог" все же представляется хорошей. Это искренняя, добрая, немного печальная, немного наивная книга, написанная добрым человеком, который мог бы стать поэтом, если бы не жил в такой удивительной стране, в которой, для того чтобы просто сохранить поэзию в себе, ему приходилось поэзию изживать.

Это книга добрых намерений.