Петит

Плывет в тоске необъяснимой

"Историю мира" в исполнении замечательного английского прозаика Джулиана Барнса относят к эпохальным достижениям постмодерна конца восьмидесятых.

Что верно лишь с формальной точки зрения.

На самом деле цикл новелл Барнса нанизан на одну "серьезную" идею: повторяемости сюжета о Великом потопе в истории человечества. Просто в подаче материала писатель использует постмодерные "приколы". Ведет речь от лица насекомых. Смешивает жанры: искусствоведческое эссе и записки из судового журнала. Однако в основе игры лежит вполне модернистская идея. Дело в том, что вся эта божественная затея с потопом, а также вся эта сволочная сутолока с отделением чистых от нечистых характеризуют Создателя не с самой лучшей стороны. Повторяемость таких паскудных ситуаций в истории человечества вообще наводит на мысль о том, что Всевышний назло устраивает людям такие "засады". Так что книгу Барнса - если кому и следует изучать после нас, праздных читателей, - так это богословам.

Слишком много компромата накопилось.

Возьми банджо, сыграй мне на прощанье

В романе американца Доктороу никаких проблем со Всевышним нет. Его участие в судьбе Америки начала века как-то вызывающе незаметно. Акулы молодого капитализма спокойно глотают друг друга. Дети болеют и умирают. Гудини дурит зрителей. Морган скупает египетские реликвии. Мужья мочат любовников (или наоборот, уже не помню). Но небеса остаются абсолютно безмолвными. Плевать. Америка - что Арденский лес: территория вне закона.

И вообще "Рэгтайм" - это не роман, а такой историко-социальный очерк, исполненный очень изящными литературными средствами. Очерк тем и отличается от романа, что автор не разделяет своих персонажей на "чистых" и "нечистых". Так что Гудини тусуется с бомжами, а знаменитая топ-модель (или как их тогда звали?) спит с сыном мелкого фабриканта. Нормально.

Сюжетная линия кристаллизуется только под конец, когда благородный негр попытался отстоять свои права с помощью динамита. Чем дело кончилось тогда, в Нью-Йорке, - вы помните по фильму Формана. Чем дело кончилось теперь в Америке - см. теорию мультикультурализма. А у нас - после трагической развязки - сюжетные нитки опять расплетаются. Так что концов к финалу опять не сыскать. Да они и не нужны, поскольку цель романа - атмосфера эпохи, ее аксессуары: а не "кто, с кем, когда и что из этого получилось". Это нам известно их будущее - этим ребятам довоенной эпохи еще невдомек, "что случится на моем веку". И последнее: отдельного упоминания заслуживает перевод романа в исполнении Василия Аксенова: с точно отмеренными дозами лингвистического терроризма.

Ритм-то ведь - рваный!

Внимание, черепаха!

Помните, лет десять назад была в ходу такая повесть Сергея Каледина "Смиренное кладбище"? Повесть как повесть: ничего особенного, а читалась одним махом. Почему? Потому что - сюжет: писатель рассказал пространство, доселе никем не описанное.

Сиречь кладбищенские нравы.

На том, впрочем, дело и кончилось - наши прозаики опять вернулись к своим коммунальным кухням, поскольку писать "про это" легче, чем сидеть в библиотеке. А вот английский прозаик Макьюэн, не будь дурак, на бытовой "экзотике" себе имя сделал.

В романе "Невинный, или Особые отношения" описал он послевоенный Берлин - с маниакальными подробностями шпионской деятельности. В букероносном "Амстердаме" читатель сидит на редакционных летучках крупнейшей газеты - и подсматривает за творческими муками великого композитора. В сочинении "Дитя во времени" автор "работает" с кризисом брака после утраты ребенка.

"Дитя во времени" - хорошее чтиво для метро. Подойдет для электрички - хотя вид из окна все равно, кажется, перетянет. Местами сочинение Макьюэна пробивает на сантименты - пропавший ребенок, все-таки. Много псевдонаучной болтовни о природе времени - которая, видимо, иллюстрирует случай, когда главному герою померещилась собственная мать в окошке трактира: только мать была образца тридцатилетней давности. Натурные сцены выступают противовесом. К "натуре" у Макьюэна вообще давнишний интерес: человеческое тело расчленить пилой или тесаком, к примеру, - это можно. Или живописать роды в антисанитарных условиях - тоже интересно: как в финале нашего романа: "Со скрипучим, податливым звуком ребенок выскользнул в руки Стивена. Ему видна была только длинная спина, сильная и скользкая, с желобчатым мускулистым позвоночником. Пуповина, все еще пульсирующая, была перекинута через плечо и свисала, обвернувшись вокруг ноги. Стивен почувствовал, что его руки - лишь перевалочный пункт, никак не цель назначения, и его первым движением было вернуть дитя матери".

Такая вот "молочная смесь": Сорокина - и Максима Горького.

Стихи, написанные после

Гюст Гилс. Секунда встречного света: Стихотворения. Виллем М. Рогхеман. Воздушный пловец: Стихотворения, истории. Состав, предисловие и перевод с нидерландского Дмитрия Сильвестрова. - М.: Прогресс-Традиция, 1998, 109 с., 111 с.

Обе книги датированы 98-м, но реально вышли совсем недавно. Это первый "прикол". Два современных поэта, пишущих на нидерландском, впервые переведены в России и изданы отдельными изящными книжечками при финансовой поддержке Бельгии. Это второй. После исторического Верхарна эти поэты, по всей видимости, должны символизировать современную бельгийскую поэзию.

Что можно сказать о ней в таком случае? Что она статична и созерцательна, абсурдна и комична - как и положено поэзии страны, где ничего не происходит. Что, помещенные рядом, строки Гилса и Рогхемана отличить друг от друга будет, пожалуй, довольно сложно. Рогхеман, пожалуй, симпатичнее - у него в стихах можно найти подобие сюжета. Как повода к высказыванию: "Гребец через реку мертвых, - / так любил называть его Жан Кокто. / Он отправился в Цюрих только затем, / чтобы побывать там, где похоронен Джеймс / Джойс. / Он полетел самолетом в Ирландию, / чтобы встретиться с вдовой У.Б.Йетса. / Он знал, что остался последним / из поколения, / героически творившего / искусство и литературу" ("Завещание Эзры Паунда").

В общем, нормальные такие стихи, написанные именно что после "поколения, героически творившего искусство и литературу".