Ваш любимый цветок? - Женщина

"Вы были в Париже перед войной? Французы просто вожделели немцев!" - сказал в разговоре У.Х. Оден; и эту фразу можно поставить в эпиграф к "четвертой" "Иностранке".

Весь номер посвящен фигуре французского автора как персонажа биографии, но свидетельствует номер в итоге не об интеллектуальных актах умерщвления-возрождения автора, а о том, что французскую философию, политику и литературу в двадцатом веке определяла физиология. Сопротивление, коллаборационизм, экзистенциализм - что ни возьми, кругом натыкаешься на похоть. Биографические материалы - самое лучшее подтверждение вечного французского б...а. Стриптиз внутри жанра, так сказать.

Писательница Маргерит Дюрас, cette petite minette, устроившая из Сопротивления бордель. Сартр, который дефлорировал студенток, которых ему подкладывала Симона де Бовуар. Бодлер, который писал назло матери и отчиму. Кругом сплошной Фрейд и секс.

Но дело не в этом.

Французы действительно чудовищно физиологичны, но ничего особенного - плохого или хорошего - в этом еще нет. Все дело в том, под каким соусом ты подаешь эти ординарные блюда. Вот и получается, что свое либидо Сартр крыл шубой экзистенциализма, Бодлер - "Цветами зла", а Маргерит Дюрас... но лучше не уточнять, чем именно.

Несоответствие - вот что раздражает во французском б...е. Никто не хочет быть собой и отвечать за свои же поступки. Раздражает то, с какой легкостью Сартр "портит жизнь" бедной овечке Бьянке Леблан (см. ее воспоминания в переводе И.Радченко), а потом впаривает нам высокопарные тексты о свободе и ответственности. То, что войну Дюрас мыслит в категориях секс-шопа, но пишет в итоге "пронзительную" "Боль" (перевод с французского М.Злобиной). И то, что за "Цветами зла" стоит обыкновенный подростковый комплекс. Поэтому, прочитав четвертую "Иностранку", понимаешь злобные рулады Селина: во Франции есть отчего "сливать помои", когда живешь в борделе, где все прикидываются монахами.

Примерно об этом же говорит "Анкета Пруста", которую азартно заполнили французские писатели нашего века. Мы такие анкеты, помнится, подсовывали друг другу в четвертом классе.

"Ваш любимый цветок?" - "Женщина". Записано со слов Ромена Гари. Скобку закрыть.

В пятой "Иностранке" обращаю ваше внимание на воспоминания Франклина Рива (перевод с английского Л.Мотылевой) о поездке Роберта Фроста в Россию.

Однажды за ужином, в 1962-м году, русский посол и министр внутренних дел США решили устроить культурный обмен. В Россию решено было заслать старенького Фроста, а в Америку пригласить Твардовского. Так символ американской поэзии оказался в Советской России.

Какова особенность мемуарных отчетов иностранцев, побывавших в СССР? Кафкианский флер - вот эта особенность. Распорядительницы-гебистки, которые суетились вокруг Фроста напоминают персонажей из "Замка". Евтушенко, который выскакивает как черт из табакерки, - из той же оперы. Рестораны, журналисты, ужины на дому у советских писателей. Поездка в Переделкино. Поездка в Комарово. "Что это у вас писатели селятся, как птицы, колониями?" Встреча с Ахматовой. Фрост чувствует, что перед ним что-то великое, но не понимает - что именно. И наконец, поездка в Гагры к Хрущеву, где Фрост Красный Нос занемог, и наш премьер сделал красивый жест - сам притащился в гостиницу к старичку. Там и поговорили - о судьбах человечества, которыми Фрост интересовался не меньше поэзии. Ничего особенного, правда, из этого разговора не вышло. Но Фрост был ужасно доволен.

В этом же номере опубликован крупнокалиберный роман поляка Павла Хюлле "Вайзер Давидек" (перевод В.Климовского), читать который нет решительно никаких сил. А также "веселые" стихи Чарльза Буковски в переводе Г.Агафонова и К.Медведева - те же байки и истории, но только записанные Буковски в столбик: видимо, для имитации "поддатой" речи.

Ну а под финал "чудо как хороши" рассказы хорватских писателей. Новая хорватская проза 90-х, видимо, плевать хотела на достижения серба Павича, но отголоски его все же имеются. Проза эта - что-то вроде системы сообщающихся сосудов: все в ней перетекает из одного в другое, друг в друге отражается и друг с другом граничит. Просто материал - реальный, а подход к материалу - тот же.

"А потом однажды нашли его головой в кадке, мертвый, пролежал так всю ночь, в тесте остался отпечаток его лица, и тут его вернули в дом отца в Ковачах и похоронили вот здесь, под этой травой, на которой ты стоишь".