Станислав Львовский Андрей Туркин. Точка сингулярности (О природе физических тел). - М.: ОГИ, 2002, 160 с.
ОДНА журналистка как-то пришла на презентацию изданной в Штатах антологии современной русской поэзии. Антология ей не понравилась, о чем журналистка и сообщила публике на следующий же день в почившем ныне сетевом издании. Особенное, помнится, возмущение журналистки вызвал тот факт, что в антологии десятком текстов представлен "некий Туркин". Так прямо и было написано "некий Туркин".
А теперь вышла книга "некоего Туркина" - в поэтической серии ОГИ. Это радость, потому что предыдущая сколько-нибудь объемная публикация Андрея Туркина имела место двенадцать лет назад - в "Латинском квартале", где он соседствовал, если не изменяет память, с куртуазными маньеристами Виталием Пухановым и Виктором Куллэ. Было и еще две книги - одна совместная с художником Джикия и еще одна - в издательстве "ИМА-Пресс". Только кто же их видел? А двенадцать лет - это долго.
Это так долго, что недавно куртуазный маньерист Пеленягрэ, подвизающийся ныне на ниве сочинения текстов для группы "Белый орел", украл стихи Туркина, приписал к ним "А в чистом поле - система "Град", // За нами Путин и Сталинград" и отдал краденые стихи Жечкову, которому не до того, деньги человек зарабатывает. Другой куртуазный маньерист, Степанцов, сорвал с Пеленягрэ погоны, лишил чинов и званий и сослал навечно в страну белых орлов, где много водки и большой рекламный бизнес. Некрасивая история, они думали, некому заступиться за мертвого. Есть кому - вот книга.
Про него говорят: последнее и любимое дитя советского андеграунда. Иртеньев называет Туркина в числе поэтов схожего с ним, Иртеньевым, направления. Через запятую с Ниной Искренко, Тимуром Кибировым и Евгением Бунимовичем. Теперь уже ясно, как непохожи были люди, имевшие в то или иное время отношение к клубу "Поэзия". И Туркин, тогда воспринимавшийся в одном контексте с Коркией, Вишневским и Иртеньевым, теперь воспринимается совсем по-другому.
Иронии у Туркина меньше всего. Ни иронии, ни безответственной игры смыслами, не Путин и Сталинград за ним, а мучительно преодолеваемый страх перед немотой и тишиной, ощущение языка, который вот-вот должен взорваться и зажить, а не взрывается:
Бывало, дернешь за чеку,
Лимонка разорваться рвется,
Но ты держишь на ней руку,
И ничего ей не деется.
Ту ткань, которая пеленает и сдерживает язык, нужно взрезать - и тонкие средства для этого мало пригодны. Только самые простые слова, фольклорным размером, приплясывая и выпевая. Это скоморошество - почти ритуальная поэзия. Они бы, наверное, могли выступать с Псоем Короленко, жаль, что этого мы никогда уже не увидим. Взгляд ребенка, детская оптика, заставляющая нас упомянуть здесь Николая Глазкова и Олега Григорьева (о влиянии последнего, впрочем, говорил и сам Туркин), переходит то в плач, то в частушку (иногда в буквальном смысле), то в заговор, который шептать над занемогшей реальностью:
Мне маманя не велела
целовать слепое тело,
щекотаться под мостом
вентиляторным щитом.
Ле-ли, ле-ли под мостом
Вентиляторным щитом
А мне маменка велела,
чтобы с ножа кожа прела,
чтобы я могла, икала,
в подбородок щи макала.
Те, кто слышал, как Туркин читал, вспоминают, что это всегда было действо на очень высоком эмоциональном градусе, с резкими переходами от слез к смеху, от смеха к слезам. Так живут дети, которые сейчас плачут, а через минуту смеются. "Самое интересное, - говорит Туркин в интервью, - я, конечно, наблюдал за собой как за животным. За млекопитающим, но - животным". Внутри поэта всегда живет наблюдатель. Вопрос в том, как он относится к наблюдаемому. Туркин действительно наблюдает за собой, как за животным - "я люблю свое безделие", "бывало подлость совершаю", "есть на теле моем перепонка одна". И, наконец: "собака я дикой породы, кабан я, и волк, и волчица". Млекопитающее, да, теплокровное, но не летать, не петь, как птица, а бежать, рычать, лаять.
Лучшие стихи и лучшая проза (проза составляет примерно треть от объема книги) - на разрыв аорты, без оглядки: "Чем я могу порадовать господина моего? Я могу принять кал его и пот его, семя его и ложь его, я могу распустить всю Вселенную его, ибо в моих руках свободная нитка пряжи, которой окончил он вязание свое. Вот я вижу, что близко уже высвобождение, и стрекают белые проволоки твои. В черном черепе твоем - сушеный фрукт. И, о! как легко высвобождается тело и легкой показалась посевная земледельцам твоим!"
И птицы. Повсюду в этих текстах птицы - как бы с завистью к летающему и поющему, к освободившемуся и легкому. Тут просится слишком неосторожный взгляд в последние строчки недлинной биографии, но мы опустим глаза, увидим то, что сказано, - с последней ясностью:
А птицы вжик по небу, вжик!
Как будто пули.
Когда нам дали эту жизнь,
Нас обманули.
