Андрей Тавров Вадим Месяц. Не приходи вовремя: Стихи. – Москва, издательство Элинина, 2006, 47 с.
Поэзия отличается от всех остальных видов художественного письма тем, что она либо актуально, либо потенциально – сакральна. Если этого признака у нее нет, то это, увы, не поэзия. Это может быть стихотворным номером, метрическим шоу, эстрадным перформансом в рифму или без нее, но это язык не Эрато и Эвтерпы, а что-то другое.
Американский джаз и рок прекрасно помнят, откуда они родом – из церкви для черных. Маяковскому библейская образность не давала покоя – и слава Богу.
Но потом, когда стихотворных речей стало много, очень много, из поэтического языка стало уходить самое главное – священное. Перестали сбегаться звери на лиру Орфея, больные больше не кладут стихи под подушку, чтобы исцелиться, как это было со «Скорбными песнопениями» Нарекаци, уже не ложатся камни в стены, движимые песней Амфиона, и люди не спасаются от смерти и безумия, читая стихи наизусть, как Гаген-Торн в концентрационном сталинском лагере, и уже Гельдерлин произнес: «Мы знак, а толкованья нет, Боли нет в нас, среди чужих Почти уже мы речи лишились┘ Поэзия утратила свой исток, свой подземный ключ, свою силу, стала одним из видом щекотания эйфорической зоны ушей, вот в чем беда┘ Инфантильный бунт женской поэзии – тоже выстрел мимо цели, потому что глубина бытия, речи, сакральное – снова проигнорированы, не задействованы».
Небольшая книжечка Вадима Месяца, поэта, прозаика, издателя серии «Русский Гулливер» «Не приходи вовремя» (изд. Р.Элинина, Москва, 2006) – это возвращение к роднику. Построена она как фрагмент Утопии, того, чему на земле сейчас почти не осталось места (у-топия, отсутствие топоса, места), и обращена к вещам изначальным, простым, неразложимым на фрагментарные измельченные и обессиленные мерцания смыслов. Фрагмент, потому что сама большая утопия «Норумбега», книга-эпос с картами и траекториями открытий и битв, повесть о несуществующем на земле месте, где смешались кельтские, славянские и американские имена и обычаи, находится в процессе прорастания, становления.
Речевой и мифологический «проект» Месяца – это мощная оглядка на начало поэтического слова, на глубину его, на его сакральность. На нераздельность его с магией, песней, жестом, обрядом, заговором. На его способность изменять траекторию звезды, нести радость на свадьбу, заклинать врага, воскрешать друга, останавливать ложь, заговаривать смерть.
Священное всегда располагается на грани парадокса, невозможного. Священным бывает как славословие, так и оплевание, надругание. Как плач, так и смех. Священное наоборотно, и юродивый – свят, а шут – скрытый царь. Поэтому и создается (вспоминается) поэтом мир тяжелых белых камней, плавающих по воде, травы, прорастающей сквозь живые тела на ночлеге, потому что она, трава, с ними – одно и заодно, колдуньи, молящей о казни, охотника, проспавшего века – мир вещания, силы, апокалипсиса, магии, гумуса, клятвы, свершения.
Конечно, проект можно назвать языческим, но не думаю, что это что-то объяснит, потому что среди «язычников» был Платон, а среди «христиан» – Иоанн Грозный. К тому же назвать его языческим или назвать его «анимацией», как это делает сам автор в предисловии, или роднёй компьютерной игры – очень хочется. Ведь сделав так, мы его адаптируем, приручим, обессилим, обесточим – хотя бы в собственном восприятии, и перестанем принимать все эти сильные вещи всерьез.
Но диковатые стихи словно противятся такому приручению. Они серьезны, они на охоте, они имеют значение.
Незадолго до смерти С.Аверинцев в своей статье «Моя ностальгия» писал о том, что в наше время политкорректности и компьютерных технологий что-то сталось со смыслом, с серьезностью: «В том-то и ужас, что сегодня люди могут сколько угодно убивать и умирать – и сколько бы ни было жертв, это все равно ничего не будет значить. Объективно не будет». Объективный мир, утратив связь со своей собственной глубиной – сакральным, перестал что-либо значить вместе со словами, при помощи которых он изъясняется и даже пробует писать стихи. Но не выходит.
Месяц делает героическое и «смешное» для сегодняшней ускоренной и ничего не значащей поэзии и критики движение в глубину, к вещам простым и значащим, к созданию (осознанию) мира, где живет смысл, к сакральному примитиву. К тому самому, который вышел из Единства универсума, из его единой сути и прохвачен им насквозь в качестве единой святой жизни. Для этого ему пришлось уйти (думаю, что лишь на время) из современности, противопоставить своего Хельвига сегодняшним условиям игры, диктуемым, как они все еще думают и надеются – олигархами, политиками и телевидением. Развернуть свой борт с орудиями, встав напротив лакированной цитадели, глянцевого Вавилона. Я очень рад, что он нашел в себе мужество не повестись на мейн-стрим, что он всерьез заигрался в странных людей, для которых слова многое значат, которые «собирают девок, как острова», женщины которых плавают с зажженной спичкой в нефти, а смерть похожа на упавший в гамак лист.
И знаете еще что. Под видом сказки и Утопии, под видом игры в солдатиков, окутанной, впрочем, невероятной поэтической энергией, нам «впаривают» – те слова и тот смысл, без которых Земля не движется. Которые сразу-то взять в руки – не парфюм ведь и не глянец! – и не очень-то хочется – жжет.
И вот в мире, из которого и за которым «не следует ничего», в литературе все менее натянутой поверхностной глянцевой пленки появляется неизвестно из какого эпоса таежный охотник и бормочет, на мир этот не глядя, а скорее себе самому под нос такое:
– Да воздастся каждому по трудам. Скоро лечь снегу, встать на озерах льдам. И кому-то должно уснуть в тесноте берлоги. И, наверное, только мне без пути-дороги Идти к невозможной земле по чужим следам. И у полярной черты обивать пороги.
