Мифология всего

Схватить душу Петербурга. Фото Евгения Никитина

Георгий Иванов. Китайские тени: Мемуарная проза/ Сост., предисл., коммент. С.Р. Федякина.

– М.: АСТ, 2013. – 778 с.

Книга прозы Георгия Иванова – самое полное на сегодня собрание мемуарных сочинений этого писателя. Вышедшее в 1994 году трехтомное собрание сочинений, в 3-м томе которого впервые были опубликованы мемуары, содержит много неточностей, поскольку у издателей не было на руках многих архивных материалов (их было чрезвычайно трудно раздобыть) и никто не занимался их текстологической сверкой.

В выпущенную в этом году книгу мемуарной прозы Иванова вошли как ранее печатавшиеся произведения («Петербургские зимы», мемуарные циклы, рассказы, очерки, стихотворения, отзывы современников), так и впервые публикуемые материалы: 3-я и 4-я главы цикла «Невский проспект», очерки «Поэты», «Арзамас», «Петербургское», «Навашин (Из «Парижских портретов»)».

Георгий Иванов. Китайские тени: Мемуарная проза/ Сост., предисл., коммент. С.Р. Федякина. – М.: АСТ, 2013. – 778 с.

Во вступительной статье Сергей Федякин говорит о том, что «воспоминания Иванова задели за живое Игоря Северянина, рассердили Цветаеву, разгневали Ахматову» своей «неправдой» и «вольным обращением с фактами». Действительно, у автора встречаются не всегда лицеприятные подробности из жизни и быта известных поэтов. Например, Рюрик Ивнев с худым, бледным, птичьим лицом, которое «как-то подергивается», со стихами «путаными, захлебывающимися, развинченными», «жалко-беспомощными»; Лариса Рейснер, похожая на валькирию; Мандельштам – «самое смешливое существо на свете», «смешлив и обидчив»; бледная Ахматова с резко выделяющимися ключицами «прихлебывает черный кофе, курит тонкую папироску»; аккуратный и методичный Блок в компании пьяных поэтов и с проституткой на коленях; доверчивый Гумилев, улыбаясь докуривающий папиросу перед расстрелом; странный Нарбут, бреющийся в дорогой парикмахерской, чтобы послушать французскую речь, которой он не понимает; Уэллс по виду «лавочник средней руки»; портрет Северянина, прикрывающего рукой голую шею без галстука; футуристы-графоманы… Эти образы мелькают, как тени от китайского фонаря. Они перемежаются описанием улиц Петербурга, исторических событий. Книга напоминает большой роман из жизни Петербурга, для которого не важна хронология, а только типажи, нравы, анекдоты, петербургский особенный воздух. Не случайно воспоминания начинаются с фразы о том, что тонущий человек в последние минуты жизни испытывает блаженство, и Сергей Федякин отмечает, что этот образ Петербурга, больного и умирающего, тонущего, и есть главный персонаж прозы Георгия Иванова. Писателю удалось «схватить не только «персонажей», но самую душу Петербурга».

То, что читатели называли неправдой и отступлением от фактов, Федякин по праву называет мифом: «На современность Иванов научился глядеть так же, как на далекое прошлое. Когда историей становится день сегодняшний, то день вчерашний превращается в легенду, а позавчерашний обретает черты мифа. Он уже мог творить русскую мифологию из всего – из истории, из цитат, из воспоминаний. И личная жизнь, как и жизнь современников, становилась мифологией «столицы столиц», великой империи, «непреходящей России». Современники могли упрекать его в неточностях, сердиться на фактические вольности, даже приходить в ярость. Но миф не совпадает ни с биографией, ни с историей». Да и сам Георгий Иванов пишет о том, что «бывают сны, как воспоминания, и воспоминания, как сны». Остается несомненным только одно – «после разгрома белых армий Петербург умирал». Об этом свидетельствует и много раз описываемый образ Дома искусств, ставшего после революции последним островком уходящей культуры. Вот одна из зарисовок Иванова: в Доме искусств «длинная очередь вьется за супом. С жестяными мисками и ложками в руках стоят, как богаделки, писатели и профессора». Это уже совсем другая эпоха. Эти униженные интеллигенты – метафора культурного обнищания Северной столицы, которой восхищались иностранцы и в которой жили избранные люди. Петербург выродился не только духовно, но и физически: «Главный фасад – на Неву – восхитительного здания Адмиралтейства застроили безобразным театром Неметти и другими уродливыми доходными домами. <…> На Невском, как грибы, вырастали одно за другим «роскошные» здания – настоящие «монстры», вроде магазина Елисеева или дома Зингера». Примета нового, революционного времени – чекистские проверки, расстрелы. И, как в волшебной сказке, посреди всего этого большевистского ужаса – петербургский Дом литераторов, о котором «когда-нибудь будут написаны исследования, а может быть, и поэмы», потому что за тяжелой дверью этого дома «советское владычество как бы обрывалось. Замерзший и голодный «гражданин» вместе с порцией воблы и пшенной каши как бы получал и порцию душевной свободы, которая там, за стенами Дома литераторов, была конфискована и объявлена вне закона. На те часы, что он проводил в Доме – а многие приходили сюда с утра и сидели до закрытия, – он из советского анонима превращался в то, чем был до «Великого Октября»: в писателя, министра, адвоката, офицера, художника, купца, князя», и это было «важнее хлеба».

Книга прозы Иванова – интересное свидетельство, которое позволяет нам глубже понять настроения людей Серебряного века, атмосферу дореволюционного и послереволюционного Петербурга. Единственный недостаток книги, на наш взгляд, который затрудняет работу с ней, – это отсутствие указателя имен, упомянутых автором в огромном количестве. Но на то это и китайские тени, чтобы их неповторимая игра складывалась в неуловимую, подвижную мозаику полусна-полуяви воспоминаний последнего живого поэта Серебряного века и единственного великого поэта русской эмиграции.