Прозрение Гомера

По иронии судьбы Дональду Маклейну пришлось покинуть Англию в свой день рождения – 25 мая, покинуть, чтобы никогда больше ее не увидеть. Ему предстояло прожить еще почти столько же – больше тридцати лет – в стране, которая, как ему казалось, как он верил, была надеждой мира, примером для всего прогрессивного человечества.

БРИТАНСКИЙ АРИСТОКРАТ В СОВЕТСКОЙ РОССИИ

В отличие от двух других членов «пятерки» – Гая Берджесса и позднее Кима Филби – Маклейн хорошо выучил русский язык (может быть, слишком хорошо для того, чтобы сохранить какие-то иллюзии) и старался, насколько это было возможно, жить не в золотой клетке, которую добросовестно создавали для своих бывших агентов спецслужбы, а жизнью страны, в которую он попал, пусть не по своей воле. И друзей выбирал сам, а не тех, кого ему любезно предоставляли «кураторы». И семья у него была прежняя, из Англии, а не вновь заведенная (обычно возможности для этого ненавязчиво предоставлялись).

Через год к Маклейну приехали жена и трое детей. Их поселили в Куйбышеве – закрытом городе, подальше от глаз посольств и иностранных корреспондентов. Под именем Марка Фрезера Маклейн по собственному желанию стал преподавать английский язык в Куйбышевском педагогическом институте.

Трудно представить себе более нелепую картину, чем двухметроворостый элегантный Маклейн с неизменным галстуком-бабочкой, с аристократическими манерами на кафедре периферийного советского вуза в первые послесталинские годы. Студенты не понимали его оксфордского произношения и даже жаловались на педагога-иностранца начальству. Но коллеги – во всяком случае, те немногие, кто знал английский (Маклейн тогда еще не выучил русского), – кажется, относились к новичку хорошо. Во всяком случае, через несколько лет, когда Маклейн уже жил в Москве, в его доме останавливалась пожилая преподавательница английского из Куйбышева. Он ведь был очень доброжелателен к тем, кто ему нравился, и общался с удивительной простотой. А что это была простота аристократа, откуда нам было знать, кто их видел – в России собственные аристократы давно были выбиты или догнивали по лагерям.

О своей роковой ошибке Дональд, видимо, догадался быстро. Его жена Мелинда рассказывала, что, когда приехала через год, поразилась перемене в нем: это был потрясенный чем-то человек. Тем не менее он шел по выбранному пути.

Маклейн вообще, выбрав путь, упорно шел по нему до конца, даже если чувствовал, что впереди тупик, не сворачивал. Может быть это такая английская ментальность. Мне трудно судить. Я знаю мало англичан, а Дональд Маклейн был вообще первым англичанином, которого я увидела в жизни. В его дом меня, второкурсницу, случайно привел куйбышевский знакомый Маклейна. Кто тогда мог знать, что наше знакомство продолжится четверть века и что мне суждено провожать его в последний путь.

За эти годы я многое поняла в нем и, может быть, первое, что он глубоко, непоправимо несчастен. Вскоре после нашего знакомства в их доме мы смотрели по телевизору документальный фильм «По Лондону». Я хотела о чем-то спросить Дональда и увидела на его лице трагическую маску. Он думал, что в полутьме его не видно. Англия была для него недоступна. А Россия, как бы он ни хотел, как ни старался, чужда. Ему было чуждо все: наша необязательность, всеобщее разгильдяйство, панибратство, несдержанность, манера давать непрошеные советы, лезть с откровенностями, душевный стриптиз. Если его приглашали на семь вечера, он приходил ровно в семь. Как-то позвонил и, извинившись, сказал, что из-за неожиданных помех придет в десять минут восьмого. Это в гости! Кто бы счел нужным извиняться, придя хоть с получасовым опозданием. То же с гостями, которые приходили к нему. Однажды, уже в последние годы, он пожаловался, что гостья сидела у него до двенадцати часов. Между прочим, интеллигентная, симпатичная ему дама, отчасти коллега. Просто она не понимала, что это не российский дом, где можно засиживаться до рассвета.

Если существуют люди, не созданные для счастья, то Дональд Маклейн, несомненно, к ним относился. Как-то он рассказал мне, что, когда заканчивал школу, должен был выбрать: заниматься теологией или стать атеистом. Я не решилась спросить, почему выбор был столь радикальным, почему нельзя было оставаться верующим человеком при другой профессии. Впрочем, верующим Дональд остался, он только сменил веру в Бога на веру в коммунизм. И долго в этой новой вере упорствовал. А что еще ему оставалось? Тем не менее в конце жизни он был доволен, что его старший сын, который окончил советскую школу и учился в МГУ, а потом уехал в Англию, стал верующим. Особенно тем, что сын вернулся к Англиканской Церкви. Круг замкнулся.

ЧТО У ТРЕЗВОГО НА УМЕ

Наших бывших разведчиков в советское время изображали как героев. Теперь с той же страстью пишут о них разнообразные гадости. На самом деле все эти люди были разные, хотя, конечно, тайная деятельность в какой-то мере ломала их, особенно если они не были по сути своей авантюристами. Дональд Маклейн, несомненно, не был. И жить двойной жизнью ему было тяжело, даже если делал это, как был убежден, для спасения человечества. Поэтому периодами запивал, да. Потом довольно долго держался. Потом снова срывался. С годами такие срывы случались все реже. И я заметила – он в пьяном виде говорил вещи справедливые, то, на что в трезвом состоянии при своей сдержанности не решился бы. Дональд пьяный помогал понять, что на самом деле думал Дональд трезвый. Однажды он, зайдя по дороге на дачу в вокзальный ресторан с увязавшимся за ним сотрудником все той же «Международной жизни» и приняв лишнего, он сообщил этому сотруднику, что тот стукач (чистая правда) и поэтому пусть на дачу к нему не едет.

Дача эта была в своем роде явление выдающееся. Снимать ее мы ездили вместе. Подобрать себе худшего помощника, чем я, было трудно. Девчонка, в жизни дач не снимавшая, единственно – знавшая русский язык. В результате нашли летний домишко на Сходне, где жил мой приятель. Домишко, естественно, был без всяких удобств. К тому же с полчищами клопов, что я обнаружила, зайдя в него до переезда туда семейства Маклейнов. Чувствуя свою вину, я засыпала все щели дустом (был такой антиклопиный яд), трудилась допоздна, осталась там ночевать и чуть не задохнулась от запаха. Тем не менее Маклейны жили в этом жутком строении все лето. Младшая дочка, по малолетству путавшая английский с русским, говорила: «Фрогги квакают». Там во дворе был так называемый пруд – попросту большая лужа с лягушками. Мелинда готовила на керогазе, который однажды взорвался чуть не в ее руках. Словом, обычный быт простых советских людей. Что Маклейны не обычные и даже не советские люди, я не понимала. Может, потому они со мной и подружились. Не знала я толком и как велики его заслуги перед советским правительством и какова вина перед собственным. Даже подлинное имя узнала гораздо позже. Тогда они были Марк Петрович и Наталья Петровна Фрезеры.

Видимо, экзотическое пребывание семейства Маклейнов на даче было замечено опекавшими его «товарищами» (а может, следить за ним там было трудно), и на следующее лето ему дали финский домик в поселке Министерства иностранных дел на Чкаловской. Это было совсем иное дело: водопровод, туалет в доме, никаких клопов и лягушек. Рядом санаторий МИДа с теннисным кортом, куда Дональд ходил играть. Маклейны стали жить в этом доме каждое лето. Я туда часто к ним приезжала. Дональд выходил утром тщательно причесанный, в брюках и голубой рубашке, с халатом, надетым поверх. В ожидании завтрака читал «Таймс» – ему разрешали выписывать английские газеты. Потом этими старыми газетами он растапливал печку. Перед топящейся печкой он расслаблялся и вспоминал что-нибудь про Англию, например, как после работы ходил в клуб. Или про свою мать. Это были хорошие часы душевного тепла. Для меня, во всяком случае.

Вечерами разводили костер и жарили на нем сосиски. Однажды Мелинда, остававшаяся в будние дни на даче, пожаловалась, что соседи, несколько лет жившие в доме через забор, избегают общаться с ней, а между тем, как выяснилось, прекрасно знают английский. Мелинда скучала, и, конечно, ей хотелось поговорить с кем-нибудь на родном языке. Я ее утешала, объясняя, что соседи, может, неплохие люди, просто боятся контактировать с Маклейнами, чтобы не испортить свою карьеру – ведь мидовцы. Но все равно ей было обидно – как прокаженные.

Мелинде жилось трудно и тоскливо. Квартира возле Бородинского моста, по нашим тогдашним представлениям, роскошная – опекающий «товарищ» после переезда Маклейнов из Куйбышева, открыв перед ней двери в эту квартиру, показывал ее с гордостью. Мелинда же была в расстройстве – всего три не такие уж большие комнаты при трех разнополых детях. У нее были западные представления о комфорте. Наверняка, дали бы квартиру побольше, даже очень большую, если бы Дональд просил. Но он не просил. Он ведь с юности боролся против привилегий и никаких привилегий не хотел. Поэтому жили они во многом, как обычные советские люди, ну, из относительно преуспевающей интеллигенции. Помню регулярные поиски домработниц – попадались сплошь воровки разной степени наглости, пока Маклейнам после смерти Берджесса не досталась как бы по наследству тетя Надя, конечно, связанная с ГБ, но честная и вообще симпатичная.

Такими были первые годы жизни в СССР человека, который в секретных донесениях назывался Гомером. Почему ему дали такую кличку? Может быть, потому, что считали слепым идеалистом, поверившим в существование светлого царства социализма? Попав в это «царство», он постепенно прозревал. Он узнал о сталинских репрессиях. Он узнал, что коминтерновские деятели сидят по концлагерям, а семьи их, если не арестованы, бедствуют, как семья ирландца Джорджа Ханны. Маклейн считал себя обязанным помогать им. Он узнал, что в Советском Союзе процветает государственный антисемитизм. Он пережил венгерские события, ХХ съезд, возвращение узников, Пражскую весну, ввод советских войск в Афганистан. Когда началось правозащитное движение, среди его знакомых оказалось много диссидентов. Им Дональд тоже помогал. Он писал письма Андропову в их защиту. Но это уже следующая серия.