Елена Генерозова Поводов и причин для беседы с Игорем МЕЛАМЕДОМ у Елены ГЕНЕРОЗОВОЙ более чем достаточно: в этом году поэт отметил юбилей, выпустил книгу переводов Уильяма Вордсворта и Сэмюэла Кольриджа «Лирические баллады и другие стихотворения» и стал лауреатом Международной Волошинской премии – специальной премии Союза российских писателей за книгу стихов «Воздаяние» (М.: Воймега, 2010).
– Игорь, недавно мы праздновали ваше 50-летие. Что для вас значит это число?
– Переход в старость, увы┘ Я и прежде по причине слабого здоровья не чувствовал себя человеком молодым и полным сил, а теперь как будто переступил официальный рубеж. Самое печальное, что ко многому наступает безразличие, что я становлюсь все более ленивым и нелюбопытным. Современную словесность (включая стихи в журналах), как правило, сонно пробегаю глазами и тотчас же забываю просмотренное. Даже плохо помню рецензии на свою собственную книгу.
– А вы сами пишете рецензии?
– Нет, если не считать статью о моем покойном друге, поэте Евгении Блажеевском. Она была опубликована в «Континенте» под видом рецензии на его посмертную книгу «Монолог». Наверное, рецензиями я в свое время попросту «отравился». В перестройку я написал сотни так называемых внутренних рецензий, когда внештатно работал в журнале «Юность». Это были развернутые отзывы на самотек прозы. Внутренний рецензент, как правило, ничего не решал в судьбе рукописи – это были преимущественно плохие тексты, которые с извинениями отсылались авторам, а что-то сносное можно было лишь порекомендовать прочесть редактору отдела.
– Ваша книга «Воздаяние» имела большой успех. Что для вас значит ее выход?
– Ну, о большом успехе издания тиражом 500 экземпляров можно говорить только в юмористическом ключе. Предыдущие две книги у меня вышли еще в прошлом веке. Обычно выход книги означает завершение какого-то творческого, а иногда и жизненного периода автора. У меня такого ощущения не возникало. Может быть, потому что, как заметила знакомая поэтесса, я всю жизнь пишу одну и ту же книгу. Меняются частности, темы, акценты и т.п., покоряется (если покоряется) новая высота, но книга остается все той же.
– Кто из поэтов повлиял на вас в юности?
– Началось все с толстенных томов «Дней поэзии» – ежегодных альманахов – я их в школе прочитывал от корки до корки. Я был юношей всеядным и переписывал в общие тетради и Ахмадулину, и Ваншенкина, и Жака Превера. Сейчас это трудно вообразить, но тогда существовал настоящий книжный голод, особенно в провинции, а я жил во Львове. Однажды мне повезло: я приобрел тоненький сборник Давида Самойлова и чуть не плакал от счастья. Пастернака, Ахматову и даже Окуджаву можно было прочесть исключительно в областном или университетском читальном зале, их на вынос не давали. Пастернак вначале очень влиял на меня. Как и было положено в определенную пору, влиял Бродский, но в основном ранний, более-менее классический, интонации которого остались в некоторых моих стихах начала 80-х, и я их намеренно не прячу. Особенно влиял Арсений Тарковский, который был моим реальным учителем уже здесь, в Москве. Мы виделись с ним не часто, было всего несколько встреч, он ничему особенному меня не учил, но после некоторых его замечаний что-то во мне словно отворилось, и я стал писать совершенно на другом уровне. Рифмовать стал точно, между прочим┘ Ходасевич и Георгий Иванов сильно повлияли на меня в Литинституте, я читал их еще в слепых ксерокопиях, ходивших по рукам. Ну и, естественно, вся русская золотая классика – от Пушкина до Блока.
– А золотая зарубежная классика?
– Золотая зарубежная классика тоже очень важна. Советовать тут чрезвычайно сложно. Есть великие произведения, которые кого-то не впечатляют. Лично мне «Гамлет» Шекспира или «Божественная комедия» Данте кажутся посильнее «Фауста» Гете. Я не читаю по-немецки, но оба перевода – и Холодковского, и Пастернака – в общем и целом меня оставили равнодушным к творению сумрачного германского гения.
– Насколько верна расхожая мысль, что вкус и аромат поэзии «испаряются» при переводе?
– Настолько, насколько верна другая расхожая мысль: переводческий шедевр – всегда некое чудо. В сущности, такое же чудо, как и шедевр на родном языке. Однако случается, что настоящая поэзия дает о себе знать и сквозь посредственный перевод. Балладу Вордсворта The Idiot Boy я сначала прочел в переводе Альберта Карельского (у него она называется «Слабоумный мальчик»). А перевод этот – с вопиющими неточностями смысла, с рифмами типа «тих – в пути», недопустимыми в переводах классики XVIII–XIX веков. Но даже сквозь этот перевод чувствовался аромат очаровательного подлинника, которого тогда не было у меня под рукой (дело было до появления Интернета) и который мне захотелось перевести самому.
– С чего начались занятия переводами?
– Переводил всерьез я очень мало. В студенческие времена – несколько стихотворений Эдгара По, Джона Донна. Это мой друг и сосед по комнате литинститутского общежития Павел Басинский спровоцировал меня, желая посмотреть, что получится. Потом, лет 20 назад, другой мой друг Дмитрий Бак, который тогда еще не был проректором РГГУ, а преподавал в Кемеровском университете, прислал мне в письме стихи Вордсворта. Он читал лекции по «Озерной школе» своим студентам и сам восхищался этими стихами. Я начал с сонетов, потом Дима стал присылать большие баллады. Перевести полный свод первого издания «Лирических баллад» – это была его задумка. Моя работа растянулась на два десятилетия. Сначала я перевел вещи, совсем не переводившиеся на русский, и предполагалось, что книга будет состоять из моих (новых) и чужих (старых) переводов. Рукопись в этом виде посмотрел Гаспаров и сказал, что переводы разнородны. После моей травмы у меня образовалась масса досуга, и я доперевел всю книгу – в основном большие вещи: «Балладу о Старом Моряке», «Терновник», «Мальчика-идиота»┘ В результате классические переводы Гумилева, Левика, Лозинского, Андрея Сергеева и др. переместились в «Приложение».
– Вы назвали Арсения Тарковского учителем. А как вы познакомились?
– О Тарковском, е.б.ж., я собираюсь написать отдельный мемуар. А познакомился я с ним, можно сказать, некоторым провиденциальным образом. Весной 1981 года я самолично повез из Львова подборку стихов на творческий конкурс в Литинститут. Там уже, кажется, на третьем курсе учился мой земляк – поэт Илья Кутик. Он дал мне телефон А.Т., предупредив, что тот живет в Переделкине и в Москве бывает в лучшем случае три дня в году. Мне повезло: я позвонил аккурат в один из таких дней и застал А.Т. в его московской квартире. Он позвал к себе, попросил показать три стихотворения и написал рекомендацию в Литинститут.
– Кажется, тогда для поступления в Литинститут были необходимы две рекомендации. Кто написал вторую?
– Нет, две рекомендации нужны были в Союз писателей, а в Литинститут официально не требовалось ни одной, хотя они и имели некоторое значение. У меня действительно была вторая рекомендация – от Окуджавы. При этом ни меня, ни моих стихов он тогда в глаза не видел. Я познакомился с Юрием Левитанским, который сказал: «Моя рекомендация вам, еще чего доброго, повредит, потому что между мной и Женей Сидоровым сейчас пробежала какая-то кошка, но завтра приедет Булат, и я попрошу его». Евгений Юрьевич Сидоров, очень поспособствовавший моему поступлению, был тогда проректором Литинститута, а Окуджава, видимо, поверил Левитанскому на слово и написал (или подписал) мне рекомендацию.
– Откуда вообще такая мысль возникла – ехать в Москву, поступать в Литинститут? Вы ведь уже были к этому времени студентом Черновицкого университета.
– Я уже вспоминал о поэте Илье Кутике, моем земляке. Все началось с его дедушки, с которым я познакомился во львовской больнице. Дедушка расхваливал своего внука, студента Литинститута, которому писал письма сам Арсений Тарковский. И я подумал: чем я хуже? Отчего я прозябаю на черновицком филфаке? Приехав в столицу, я набрал номер Ильи. В первый же вечер Илья повел меня в дом Александра Еременко показывать московскую поэтическую богему. В тот же день я по 09 раздобыл телефон Левитанского. Я был юношей довольно активным (если не сказать – наглым). Левитанский читал мои стихи, держа во рту незажженную сигарету – курить ему запретили после инфаркта. Остальное я уже рассказал. После этого я отнес рукопись в приемную комиссию Литинститута. Через некоторое время пришло извещение, что я прошел творческий конкурс, и вызов на экзамены.
– Мы говорили о влияниях, а скажите, подвержен ли влиянию поэт состоявшийся, зрелый?
– Редко, но подвержен. Меня как-то поразила одна публикация замечательного, самобытного поэта Олега Чухонцева. Кажется, в «Новом мире», лет 15 назад. Какая-то поэма о Крыме, что ли, написанная совершенно под Бродского. С его интонациями и нарциссическими анжабеманами. Впрочем, допускаю, Чухонцев сделал это сознательно. Хотя бы потому, что одним из его персонажей там был Евгений Рейн.
 Мы живем в эпоху деградации языка. Фото Ольги Рычковой |
– Есть мнение, что о стихах пишется намного больше, чем самих стихов, – вы согласны? И какое значение в целом имеет литературная критика?
– Не слышал такого мнения и не согласен с ним. Если заглянуть в Живой Журнал или на Стихи.ру, ежедневно там и там прибавляются тонны стихообразных масс. Критические тексты отличаются лишь большим количеством букв в сравнении со стихами. Критика имеет значение, но постепенно как жанр отмирает. Критик почти повсеместно превратился в пустословящего эссеиста.
– Мне казалось, что язык, несмотря на запреты и правила, живет и развивается сам по себе. Близок ли вам «современный» язык? Многие говорят о его оскудении, можно ли назвать это некоей стадией развития речи?
– Не думаю, что это какая-то благодетельная стадия. Мы живем в эпоху разрушения и деградации языка. Если бы какой-нибудь инопланетянин прочел «Анну Каренину», а вслед за тем заглянул в наши интернет-блоги, он мог бы подумать, что имеет дело с двумя разными языками.
– Автор «Анны Карениной» – граф, образованный человек, один из величайших русских писателей и мыслителей. Язык простолюдинов тоже существовал тогда, уместно ли сравнивать? Даже после смерти Толстого грамотных в России было 3%.
– Вы меня не совсем поняли, или я выразился неясно. На ужасающем сленге в упомянутых блогах разговаривают отнюдь не простолюдины, а люди с высшим образованием, те же поэты и эссеисты. Им так нравится, они отчасти ввели на это моду. Но за ними неизбежно придет и уже приходит поколение юных виртуалов, которое только на этом вывихнутом языке и способно общаться.
– Стихов, свободных от классической ритмической композиции, у вас не встретишь. Почему?
– Это вы так называете верлибры? Я как-то писал о своем отношении к ним в одной из работ. Там говорилось о безоглядной творческой свободе, которая восторжествовала в западной поэзии и фактически ее умертвила. Получается, что чем больше libre, тем меньше vers. Размер и рифма – это благое иго, удерживающее стихи от распада и, как ни странно, влияющее на поэтическое мышление в целом. Даже Блок в своих редких верлибрах, лишенных его мощнейшего орудия – ритма, сбивается на плоские афоризмы: «Только влюбленный имеет право на звание человека┘» и т.п. В русской поэзии существует еще такой жизнеспособный ритмический потенциал, что нам нет нужды, задрав штаны, бежать за Элиотом и Элюаром. Я все вспоминаю по этому поводу замечательную фразу Ивана Жданова: «Верлибр – это узаконенная форма графомании».
– Европейская поэзия развивалась от твердых форм до свободного стиха. Если немного спрогнозировать будущее, куда станет двигаться русская поэзия? Каковы ее перспективы, если можно о них говорить?
– О перспективах может говорить только Господь Бог. Но если подходить проще, так сказать, по аналогии, то перспективы, увы, печальные и отчасти даже кошмарные. Кое-кому, правда, мерещится расцвет поэзии и даже ее возрождение на манер Серебряного века. А по мне, мы катимся в ту же пропасть, падаем в ту же яму, куда упала западная поэзия и западное искусство в целом. Это прогноз вообще, «человеческий, слишком человеческий». Но ведь для Бога нет невозможного. В любой момент и у нас, и в Европе, и в Африке может появиться новый великий поэт – совершенно необъяснимым образом, по произволению свыше, без всякой причинно-следственной связи. Поэзия, как известно, дар небес, и с этой точки зрения перспективы всегда остаются прекрасными.
