Петит

Юрий Моров. Возвращение боли. – М.: РИФ РОЙ, 2007. – 240 с.

Вторая книга молодого поэта из Солнечногорска Юрия Морова оказалась издана уже после его безвременной смерти. Но в стихах любовь к жизни, радость существования, несмотря на общий минорный тон, иногда отражается с полной силой: «А если б не родился я – то что бы было?/ Ведь этот мир мог не увидеть я,/ И сердце б никогда мое не било,/ И солнце не увидело б меня». Далее идет раскрутка, разворачивание темы, наращивание молельной интонации и завершающее «Спасибо тебе, Господи».

Но пути Его неисповедимы, особливо для поэтов, слишком хрупко и таинственно связанных с судьбой. Постфактум любое слово, при жизни звучавшее как банальный рефрен избитой темы об увядании и тленности сущего, кажется пророчески-осмысленным, неслучайным: «Ужель и я – любивший свою плоть –/ Лишусь ее, сгнию, как лист опавший,/ Ну хватит чепуху пороть,/ А все же вдруг – как проигравший?/ Найду на кладбище приют┘» Действительно – нашел.

В общем-то, говоря об искусстве, перестаешь думать о человеке бытовом. Трагическое для него необходимо и живительно. В этом плане искусство пьет кровь реальности. Поэтому очень интимное, трогательное, искреннее «Памяти дедушки» («Дедушка умер – его не вернуть,/ Рот мне пока что нечем заткнуть./ Дедушка умер – его не вернуть./ Его не вернуть – его не вернуть») с точки зрения поэтической эстетики – беспомощно. А с позиций горя и родственной любви – чрезвычайно сильно.

В книге много этого дисбаланса: предельное напряжение душевных сил, из сердца рвущееся чувство (к матери, к любимой, к мирозданию) наталкивается на косноязычие, словесную пробку строк, не способных адекватно передать буйство настроения. Стихи Морова похожи на замороженный слиток янтаря, внутри которого застыли прекрасные частицы жизни, так и не выплеснувшиеся в достойное выражение. «Я право даю вам на это,/ Его я другим не отдал,/ Наверно, плохим был поэтом,/ А может, поэтом не стал». Жизнь лирического героя Морова предстает как некая драма, как нечто, заранее предназначенное на слом: «Бывали и игры со Смертью,/ бывали и ванны крови,/ И жил я так зря так смертельно,/ Что тайн не познал от любви».

Безраздельная и безответная любовь к Л.К., которой посвящена добрая половина, если не три четверти книги (в предисловии Ирины Антоновой зловещая оговорка – «Даже над смертью торжествует любовь: два креста, две могилы, два имени – Юра и Люда┘»), является главным катализатором поэтического развития. Моров просит для себя и возлюбленной ужасного: «Целуй, целуй нас, осень,/ Мы так об этом просим,/ Мы не выносим жизнь – дай страха,/ Дай смерти, ужаса и краха». Или в другом месте: «На меня наедет скучный скорый/ И задавит насмерть не во сне┘/ Соберутся маленькие люди/ Посмотреть на тело и на кровь –/ Ты поймешь – меня уже не будет,/ И сгорит в твоих руках любовь». Анекдотически обсмеянная рифма «кровь–любовь», поставленная в контекст правдиво зловещего состояния духа, перестает смешить, поскольку стихи начинают жить в другом формате – не в эстетическом, а в аффективном. Истинная биографическая подоплека нам неизвестна, но лирический герой (здесь читай – сам автор) из стихотворения в стихотворение, из года в год (будь то 1998 или 2005-й) предвещает себе несчастье. «Не иначе как с жизнью решил я поспорить,/ Все хожу, как трюкач, по веревке своей,/ Оступился ногою – смерть ее переборет./ Снова ногу поставил – вижу лица людей». Подобного рода стихи, невычищенные, сгущенно серьезные, полные выстраданного опыта, без тени ухмылки, без изящности формы, выписанные словно не чернилами, а лимфой, способны вызывать отторжение и неприятие, как будто передавая свою отрицательную энергию, что немаловажно. Да, Юрий Моров не обладал должным поэтическим мастерством, для него главное не качество артефакта, а душевная искренность, стихи всего лишь несли ему психотерапевтическое успокоение. Но в неловких строфах жила настоящая боль. Потому по силе вкладываемой в слово душевной энергии Моров все-таки, несмотря на собственные сомнения, был поэтом.